полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
Таинство любви

Полная версия

Точка долголетия

Я перечитал кучу учебников, и отыскал то, о чём задумываются многие – точку долголетия, и тут же поведал о находке деду. Тот обрадовался, и показав стёртые наполовину зубы, улыбнулся искательно:

– Сделаешь мне?

– Дед, да я ж не доктор… – начал было отпираться я, но глядя на то, как мрачнеет старик, решился:

– Ладно. не тушуйся. Попробую!

– Да ты не бойся, у тебя получится! Уколы ж ты мне вон уж сколько лет ставишь…

– Ага, мать меня за это грозится упечь, говорит – права не имею. – напомнил я деду, на что тот возмутился:

– Так не дозовёшься, врача-то!

Прежде, чем найти нужное место, я сравниваю ладонь деда со своей, прикладываю к колену, растопырив пальцы, и на уровне безымянного нахожу точку.

Чудится мне или нет, но та выделяется на фоне тонкой сухой, чистой до белизны кожи. Она не светлее, не темнее, но просто – как бы даёт о себе знать:

– Если вы ко мне, то я здесь!

– Не больно?

– Нет. Спасибо. Хорошо.

– Ну, глаза закрой и лежи тихонько.

– Насовсем? – кокетничает дед.

– Я тебе устрою с твоим насовсем! – пугаюсь я и добавляю строго, – Лежи смирно, подойду попозже, сниму.

Дед довольно улыбается и, кивнув, послушно прикрывает глаза. Я выхожу, притворив за собой дверь и чувствуя слабость в ногах, едва не плюхаюсь мимо стула, а спустя мгновение понимаю, что оставил в той точке долголетия все силы, хотя по младости казалось, что несть им сроку и числа.

Уход человека в небытие это трагедия. Каждый из живущих понимает конечность существования, но не осознаёт или, что скорее, не верит в неё. Прошедшее время это не то, с чем разум в состоянии смириться, а уж тем более – верно оценить. Как с этим справляется душа, придётся узнать каждому.

Неуловимость настоящего скапывает с ножа жизни на землю, как кровь, и не успеваешь прочувствовать – каково это, жить. Хватаешься второпях за всё сразу, либо по крупицам, подробно разбираешь что-то одно, а исход… Он одинаков, прежний: ты так ничего и не понял или открылась суть непостижимости бытия, которая принуждает к единственно верному – радоваться тому, которое есть здесь и сейчас.

Кому, как не доктору, вЕдомы эти библейские истины. Они для него – сама очевидность. Столько сердец бывает выслушано… Они, подчас, красноречивее тех, в чью грудную клетку бьются они птицей, и кому верно, без права на отдых, служат. Сколько? На сколь достаёт мочи, а иногда и поболе.

– Не вызывайте меня больше к нему. Он неизлечимо болен.

– И чем же по-вашему?

– Старостью!

– И это повод даже не попытаться помочь?!

– Ему уже ничто не поможет.

– Да. Вы правы. Но лишь отчасти. Только вот, ни одно из лекарств не поможет обрести человечность и сострадание. Вам!

…Уход человека в небытие это трагедия, и каждый из живущих, понимая конечность существования, всё ж не желает мириться с ним. И пусть не отыщется в том смысла, пусть! Зато чище станет душа.

– Куда ты лезешь! Ты же не доктор!

– Всё равно. Сделаю, что смогу.

Ответственность

Взросление – это не умение постоять за себя, не понимание собственного предназначения, то было бы слишком просто, хотя жизнь часто грешит отсутствием сложности, естественностью, желанием покрасоваться, из-за чего нередко терпит в свой адрес: «Ты меня не понимаешь… Я совсем один… За что я тут? Да лучше бы я…» И никому в голову не приходит, что сама по себе жизнь тоже у себя самой одна-единственная. Но, заместо благодарности, костерим по чём зря, не жалея, ни её, ни себя.

Однако взросление – что ж оно такое, в самом деле? Без напоминания убрать игрушки или вычистить зубы? Не позабыть помыть руки перед обедом и сполоснуть после себя тарелку?!

– Неужели так сложно – вымыть за собой посуду? – злится мать, не понимая что да, сложно. И не потому, что появляясь на свет чуть задержался, пропуская лень перед собой, а так как совсем не до того, – занят более важным.

– И чем же это?! Что может быть важнее чистоты в доме?! Когда вокруг прибрано, всё на своих местах, то и на душе хорошо! – твердят взрослые, а ты злишься на них, что отвлекают от… От чего?! Или мешают… Чему?!?

Пожившие несколько сердятся и повторяют постоянно, что «не были такими». Верят в это, либо подзабылось уже за бытом, что есть нечто поважнее того, про что они твердят. А юным, по младости, пока ещё не дано умение сосредотачиваться на своём, на главном, между прочими занятиями чем-то нужным, но пустячным по хозяйству.

С чем это сравнить? «За лесом не видно деревьев?», иль наоборот?

Ведь, к примеру, ежели гладишь кошку, то тает сердце от её мерного мурчания, но не от предвкушения, что нужно сменить выпачканный ею песок. А позже, убираешь за кошкой спокойно, без брезгливости и раздражения, да с улыбкой на лице, памятуя то самое загадочное, миролюбивое и утоляющее тревоги «Мур…» над ухом, когда тебе приснился вдруг страшный сон.

Так что выдаёт взросление?… Ну уж не седина или морщины, но когда всякое «Займись-ка лучше собой…» делается неважным и смешным, а исправление ошибок окружающих не задумываясь перекладываешь на собственные плечи. Они перестают быть посторонними, так как в этом мире, где все связаны промеж собой, не может быть ничего чужого. Его нет.

Взросление – это ответственность. Так просто. Так сложно.

Шишига

Мимо дома проехал автомобиль. Несмотря на сумерки за окном, мне не было нужды беспокоиться сдвигать занавеску, дабы удовлетворить собственное любопытство, ибо прекрасно понимал, что это был шишига³³.

Я узнаю марки машин по звуку мотора, у каждой из них свой характер, а от того и голос, но к этому советскому грузовику отношусь по-особенному. И не потому, что первый из них моего года рождения.

Просто, к биению сердца ГАЗ-66 приходилось прислушиваться не один раз: и из кабины, и из кузова, и по дороге на лётное поле, и на крутом скользком из-за мокрой глины спуске к реке, откуда, сбросив десятиместное каноэ и нагрузив его аквалангами мы отправлялись в путь, по течению рек, как по течению жизни. Чтобы понырять за морёным дубом, беззубками³⁴, перекинуться парой слов с карасиком, заглянуть в нору налиму, а коли по правде – за новыми впечатлениями, за интересом.

Сидя на банке³⁵ ближе к борту, обыкновенно к левому, я вонзал лопату весла в дрожащий волнами студень воды и опершись на него, отталкивался, продвигая судёнышко со-товарищи вперёд.

Многие знают, да мало кто помнит про мятные берега рек, про то, как, к обеду или вечеру сплавного дня ты вымотан и в тот же час свеж, как мятный леденец за щекой, а вся вода, сколь бы плотно не была притёрта крышка фляги, делается будто настоянной на перчённых листьях мяты³⁶.

Накручиваясь на излучающий сияние палец колокольни, венчающий пригорок, вьётся чистый локон реки, так что любуешься близостью и расположением к тебе небес со всех сторон. Кажется, что всё уже, выпущен из виду, ан нет, возвращает тебя вспять, несмотря на неизменное влечение немалых, стиснутых берегами речных вод, к просторам морей.

Когда, в конечной точке, можно было уже разглядеть водителя, в ожидании привалившегося спиной к колесу шишиги, разом накатывала слабость, и почти в полусне загрузив борт, подчас даже не сняв гидрокостюма для теплоты, мы дремали, придерживая одной рукой каноэ, а обратный путь тряс над нами погремушкой бездорожья, отчего сон делался только гуще, слаже, бездоннее, как омуты, где побывали мы только что в гостях у сомов.

Мимо дома проехал автомобиль. Скрипит на ухабах упруго. В его кузове прошлое, много всего, так сразу не перечесть.

Сколько ж можно…

– Всё сюда: банки сюда, бутылки сюда… Сколько ж можно?! – каждое утро мы просыпались от недовольного ворчания женщины, которая следила за порядком на этажах гостиницы, в которой коротали время между тренировками. Ну, как – коротали… Мы вваливались в комнату промокшие до нитки, с налётом тонкой соли и ожогами на лице, принимали поочерёдно душ, стирали наскоро одежду, и переодевшись в чистое валились на кровать, задрав при этом отбитые бегом ноги на стену, чтобы через два часа всё повторить вновь. Каждая последующая дистанция казалась и легче, и тяжелее предыдущей…

– Ой… отвалился!

– Кто?

– Ноготь!

– Ого!

– Да ты свои проверь, мало ли.

Я присмотрелся, и вправду – под каждым ноготком обнаружилось чёрно-синее пятно синяка. Ну, что ж… Дело такое – три тренировки в день, их никто не отменял. Со временем кровоподтёки пучило, они пенились, и не желая больше оставаться взаперти, скидывали крышечку очередного ногтя, как ненужную боле безделицу.

Пальцы, лишённые ногтей, были страшными, мягкими, какими-то игрушечными, непривычными и уродливыми. Вдобавок, они сильно тёрлись о ботинок, причиняя сильную боль, так что к концу тренировочных сборов не осталось ни единой пары носков, не запятнавших себя кровавым месивом израненной ступни.

– Слушай, сколько ты уже тренируешься?

– Давно.

– Лет пять?

– Умножь на пять!

– И зачем тебе это? Думаешь, памятник поставят за старания?!

– Я не из-за памятника, просто не могу вполсилы.

– Ну и зря. Жить надо легко, с удовольствием.

– А кто сказал, что я тренируюсь без него?

– Ну, никто не говорит, что без, просто это странно.

– Знаешь, есть такое понятие, зовётся ответственностью…

– Занудством это зовётся. Всё, что даётся через силу, неправильно.

– Да ну…

– Ну да! Если к чему-то прилагаешь слишком много усилий, а ничего не выходит, значит изначально выбран неверный путь. На уготованном тебе, всё и все загодя расставлены по местам. Только ждут, пока ты ступишь на него.

Не знаю. Быть может, мой нечаянный, незваный доброжелатель был по-своему прав, но я оглядываюсь назад с улыбкой, без тени сожаления о потраченных силах и здоровье. Оно бы всё иссякло со временем и так, да только без многого из пережитого, минуя которое всё было бы иначе. Да я сам был бы не тем, который теперь.

Ты пестуешь то, чем одарило прошлое, но творишь его в настоящем сам. И шагая мимо расставленных кому-то другому столиков под полосатым навесом, присаживаешься на согретую солнцем гальку побережья, и принимаешься считать волны, покуда некто далёкий в известной дали прислушивается к горестным вскрикам кукушки, пересчитывая их с замиранием сердца…

Но даже там … даже там ходят загорелые дочерна граждане с заострёнными палками заместо трости и подбирают оставленный отдыхающими мусор, под неизменное бормотание: «Сколько ж можно?!». И они правы, как всегда.

Идеал

Идеал – это нечто несуществующее в самом деле.

Стремиться к тому, чего нет, равнозначно желанию не быть.

В частности – собой.

Это противно естеству. Это просто – противно!

Автор

Дед покупал пол кило «Мишек», прятал их за шторку бюро, а одну конфету выкладывал на радио, чтобы было чем угостить при случае внуков.

Не всех, а только тех, которых родители не попрекали корпуленцией³⁷.

– О!!! Заходи! Какие конфеты ты любишь? – Радовался моему приходу дед и тянулся за «Мишкой», но моя мать, младшая из детей деда, которой он писал с фронта ласковые письма, строго одёргивала отца:

– Пап! Зачем?! Ему нельзя!

– Ну, раз нельзя… – тушевался, вздыхая дед. Он не считая нужным рушить авторитет дочери, и я, едва ли не со слезами на глазах смотрел, как конфета возвращается на своё место.

Злился ли я на мать в ту минуту? Ещё как! Но показать этого, в виду неотвратимого в ответ наказания, не смел, поэтому силился скрыть, что думаю о ней, но видимо делал это неумело, так как тень скандала, всё одно, надвигалась тучей в мою сторону, распространяясь на всё небо:

– Почему у тебя недовольное лицо? – строго вопрошала родительница, и вместо того, чтобы назвать причину, я изворачивался, будто налим, ибо понимал, что откровенность будет дорого мне стоить:

– Ничего. Так. – выдавливал я сипло через ком от сдерживаемых в горле слёз, но мать настаивала на «правде», которая в любом случае не могла её устроить:

– Чего тебе не хватает! Как тебе не совестно?! И, в конце концов, подойди к зеркалу. Только посмотри на себя! Что ты видишь?! Рыхлый! Толстый! Разве ты похож на идеал? Нет! Ты – жир-трест комбинат! Ты, будто перетянутая бечёвкой колбаса, а не на ребёнок!

Вообще-то я был спокойным, быстро забывал обиды и приходил в доброе расположение духа, но эта гадкая дразнилка и сравнение с колбасой неизменно приводили в исступление. Я чувствовал, как силы покидают меня, сползая от сердца к ступням, что наливались тяжестью. Всё, что прежде удерживало от рыданий, рушилось в момент, и чувствуя себя одиноким более, чем несчастным, я давал волю слезам. По ходу дела вспоминались и другие, снесённые от матери упрёки. К примеру, если я после первого бутерброда с докторской колбасой, тянулся за вторым или матери казалось, что «этот кусок булки толще предыдущего».

С распухшим от расстройства лицом и красными глазами я плёлся за матерью до остановки трамвая, но и там, и по дороге она не прекращала терзать нравоучениями. Единственной маленькой, доступной мне, но право – невольной местью, было то, что кулёк новогоднего подарка пустел наполовину по пути от ДэКа до дома, который располагался в ста метрах от него. Я грыз карамельки вразнобой с шоколадными, не разбирая вкуса. Но это было всего раз в году, слишком мало, чтобы решить – какие конфеты мне нравятся больше прочих.

Неумение матери полюбить меня любым привело к тому, что я, в свой черёд, искренне восхищаясь всем миром вокруг, так и не научился принимать себя таким, каков есть.

Тучные дети – наказание родителям, которые лицемерно превознося содержание, на деле замечают лишь стать, и гонобят³⁸ за несходство с несуществующим, выдуманным раз и навсегда телесным идеалом, что находится в извечной борьбе со многими, далёкими от воображаемых пропорций, безнадежно проигрывая им.

Мелочь

Я был столь неловок, выходя на крыльцо, что зажмурившись из-за солнца и отпрянув от комара, кой возмущённо пищал о чём-то, глядя мне прямо в глаза, пошатнулся, а, сохраняя равновесие, шаркнул подошвой по ступени порога, так что дремавшая там улитка жалобно и безнадежно хрустнула под ногой.

Непритворно горестно охнув, я было отпрянул, но оказалось, что поздно.

Раковина, похожая на чашечку тонкого фарфора в бежевую и розовую полоску, разбилась вдребезги, вместе с будущностью этого нежного, невесомого, безобидного существа.

Иному пустяк, не стоящая внимания мелочь, а по мне…

Редко кто в детстве не сажал себе на ладонь улитку, и, дождавшись покуда та привыкнет к теплу, да не распознав в том угрозы, достанет из раковины резиновые удочки щупалец с маковыми зёрнышками любопытных, близоруких глаз.

Бывало, что и я, набрав несколько улиток, дабы одной не было скучно, часами беседовал с ними, положив перед каждой по нескольку листов винограда или сныти³⁹, кой не брезговал трапезовать сам Серафим Саровский в свежем и сушёном виде.

Случалось, выбежав за надобностью ночью во двор, я замирал, едва заслышав громкое чавканье с огорода, на котором хозяйничали немалым числом те же улитки, поедая приготовленный дождями кисель палой листвы и семена сорных трав.

Нынче, когда обыкновенные весенние заморозки дали себе волю и обратились несильным морозом, в воздухе парил аромат свежего салата, мелко нарезанного зелёного луку и крапивы для весенних радостных щей… А улитка, истерзанная мной, лежала мокрым пятном рядом с ногой, и несть было сил переступить через неё, хотя дрозд уже был тут как тут, готовый воспользоваться моей досадной до слёз оплошностью.

Конечно, можно б списать случившееся на происки солнца, что било наотмашь своим светом по лицу, опять же – нельзя было сбрасывать со счетов бесцеремонность комаров, что лезли в глаза, но …как же я сам? Неужто, отыскавши виноватого, мне сделалось бы легче? Отнюдь. Совесть неутомима и педантка, она напоминает о причинённом зле, не считаясь с давностию лет и тяжестью причинённого вреда.

…Кем там некогда ставилось мне в укор и пеняли чем? Подробностию, с которой живу? Ну, а как иначе, позвольте? Вся жизнь состоит из мелочей, без которых она – ровный отрезок пути, на котором нечем задержаться ни глазу ни душе.