Иоланта Ариковна Сержантова
#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь
Здесь и теперь
Тикают стрелки часов дождя:
– Так-так, так-так… – Всё им так, всё по ним. И струится время, сверяясь с их ритмом, течёт быстро через прореху бытия, будто торопится. Не думает о том, – а как прольётся всё, тогда как?!
Нежен утренний лес. Хрустальный звон из его глубин даёт услышать, как где-то там распевается дива83. И, судя по трепету сердечного грудного звучания, будь она даже страшна, как смертный грех, всё равно хороша.
Готовясь ко сну, басом откашливается филин, октавой ниже вторят ему, и по обыкновению усердствуют шмели. Призраками наяву быстро и легко летают хрупкие златоглазки.
Птички, певички на вторых ролях, звонко хохочут, не таясь, у всех на виду, кокетливы сверх сручного84, в постоянной готовности напугаться и упорхнуть. А некто, который и сам несмел, опасаясь всего, выходит по малой нужде на цыпочках, тихо скрипит дверью, чтобы не потревожить никого.
Дятел усердно раскручивает деревянную шестерёнку дня. Она скрипит натужно, временами срываясь с хода, но настойчив лазун85, и, перехватываясь привычно, принимается трещать деревяшкой вновь.
Не видать белок. После них остаются только кивающие головой ветки, что сокрушаются о скором течении всего округ.
Лопнувшая по краю дальних кустов скорлупа горизонта, неаккуратно высвободила яичный желток солнца, так что разбрызгало его, и в лесу сделалось куда больше медового цвета, чем казалось перед тем. Застигнутая врасплох косуля, опасаясь посадить жёлтое пятно, убралась поскорее, высоко сверкая коленками, дабы похвастать безупречно чистым белоснежным бельём.
Сбросив абажур случайного облака, солнце склонило набок голову, прислушиваясь к дятлу, что оставил трещать и перешёл уже на барабанную дробь.
И только нам совершенно нечем себя занять, кроме как любоваться молча тем, что происходит здесь и теперь86.
Время детства
Я хорошо помню тот Первомай. Пока родители допивали чай, снедаемый нетерпением скорее уже идти на демонстрацию, я вышел во двор. Одетый во всё чистое, с мокрым ещё чубом, да повсегда87 глупой улыбкой счастья, которая не спросясь и не отыскивая резона, взбирается на лицо в детстве. Блестящие от ваксы ботинки распространяли непобедимый ничем аромат из смеси яиц, печной сажи и уксуса. Коричневые, не сползшие ещё из-под резинок чулочки приятно обтягивали ноги. И самое главное – флажок с ладным, уютным древком, что так вкусно пах лаком и краской. Он был похож на крошечное знамя, на отклик биению сердца красной звёздочки, которая сопровождала всю мою жизнь. Я любил гладить эмалированные лучики звёзд на орденах деда и медалях отца. А, попадись в руки мелок или карандаш, – мог изрисовать звёздочками всё вокруг, и каждый раз не хватало ещё немного места…
Прогуливаясь по двору так, чтобы пыль не осела на ботинки, я поднимал флажок высоко над головой, дабы дать ветру поиграть с ним. Однако ж, больше прочего я искал радостей для самого себя, ибо изображал знаменосца впереди праздничной колонны демонстрантов, или скачущего на боевом коне красноармейца.
Мой чуб давно высох и заново взмок, родителей всё ещё не было, но из барака напротив вышла соседка, моя ровесница, пятилетняя Наташка. Две туго сплетённые куцые косы делали её похожей на матрёшку. Я обрадовался живому человеку и направился было к ней, с флажком наперевес, словно бы со всамделишным полковым знаменем. Но, чем ближе подходил, тем менее бодрым делался мой шаг.
– Эй, девчонка! – Крикнул я ей, несколько не дойдя до неё. – А где твой флажок? Наверное, ты позабыла его дома, из-за того, что мать слишком туго заплела тебе волосы?
Я вёл себя довольно нахально, и вполне понимал это, но случай-то был, прямо скажем, – из рядя вон. Наташка как-то чересчур жалобно улыбнулась в ответ и показала издали какой-то яркий комочек. Порешив, что друга настигла беда, и что неким немыслимым образом поломалось древко флажка, я ускорил шаг. К своему удивлению, оказавшись рядом с Наташкой, вместо смятого алого полотнища, я разглядел у неё на ладошке ярко-красное яичко. Моментально сделавшись розовой от смущения, с невиданным доселе торжеством, она произнесла:
– Христос Воскресе!
– Че-го-о?! – Опешил я и, порешив, что девчонка спятила, стукнул её по плечу, так, что крашеное яичко выпало из руки. Наташка вдруг зарыдала, но, подбирая кусочки скорлупы и колобок желтка вместе с землёй, повторила сквозь слёзы:
– Христос Воскресе!
Обескураженный непритворными горем Наташки, я принялся успокаивать её:
– Ну, чего ты ревёшь, сегодня же праздник, Первомай, договаривались же всеми идти…
Но, к моему изумлению, девчонка не образумилась, а согласно кивая головой выговорила:
– Сегодня праздник, Пасха!
Бросив утешать дурёху, я порешил разобраться с её сумасшествием, и побежал к родителям, чтобы уточнить, – какой же, всё-таки, нынче праздник. Они-то уж знают наверняка! Предчувствуя верный ответ, я забежал в дом, и, не обращая внимания на подозрительно неубранных, и явно ещё не готовых к выходу родителей, потребовал ответа на мой вопрос. Однако, отец и мама, были не столь единодушны, как я надеялся.
– Конечно, Первомай, сынок! – Потрепав меня по голове, уверил папа. – Ты же видел, что написано в календаре! Мы вместе с тобой отрывали утром листок.
– Ну, так и Пасха выпала вы этом году на первое мая… – Возразила мама, и отец, строго взглянув на неё, что бывало крайне редко, приказал:
– Не смей портить ребёнка своими поповскими штучками! – И тем же тоном добавил в мою сторону:
– А ну, марш на улицу!
И мне ничего не оставалось, как уйти.
На бревне в углу двора, рядом с осевшей за зиму горой угля, похожей прилёгшего на землю верблюда, сидела Наташка. Заметив меня, она заулыбалась и помахала рукой. Недолго раздумывая, я зашагал к ней, нарочно поднимая пыль носками ботинок.
На этот раз, у Наташки было по яичку в каждой руке.
– Возьми! – Она протянула мне одно.
Я подумал… совсем немножко! – и взял тёплое от Наташкиной ладошки яичко.
Любуясь на его красные бока, я искал место, где при случае мог бы начертить звёздочку. Но после рассудил, что ей там не место, так как почувствовал, что довольно сильно проголодался, и стал отыскивать, обо что бы разбить скорлупу.
– Стукнемся?! – Озорно предложила Наташка.
– Как это?! – Удивился я, поскольку считал, что бить девчонок – постыдное дело.
– Да яичками! Друг об дружку! Чьё всех других побьёт, тот и выиграл!
– Не… – Отказался я, так как совершенно не умел проигрывать, и присел рядом с Наташкой на бревно.
День был светлый, погожий. Мы довольно долго жмурились на солнце, прежде чем я решился спросить у Наташки, что это за Пасха такая. Как умела, она поведала мне о бесстрашном человеке, который один пошёл на врага, хотя знал, что погибнет.
– И он сделал это, чтобы все другие были живыми, потом! – С жаром закончила Наташка.
– А когда это – «потом»? – Заворожённый её рассказом, поинтересовался я.
– Не знаю. – Честно ответила Наташка. – Когда-нибудь.
Мы ещё немножко помолчали, и с уверенностью, которая не потерпит никаких возражений, я заявил:
– Этот, про кого сейчас Пасха, он обязательно был Красный командир, не иначе.
– Наверняка, – охотно согласилась Наташка, и мне стало так хорошо рядом с нею, так уютно, что я предложил:
– Давай, больше никогда не ссориться?
– Ага! – Поддержала меня Наташка.
И мы ещё долго сидели рядышком, улыбаясь солнцу, друг другу и тому парню, наверху, который отдал свою жизнь совершенно незнакомым ему людям, – каждому по кусочку, по капле, ничего не требуя взамен.
Ну, а потом на улицу вышли, наконец, наши родители, и мы все вместе пошли на демонстрацию, где, взявшись с Наташкой за руки, со всей мочи кричали «Ура!», пели песни и стукались крашеными яичками, отчего на стороны разлетались стружки разноцветной скорлупы, а земля под ногами становилась похожа на большое красивое яйцо.
Вы скажете, слишком много событий для одного утра? Так в детстве время всегда тянется очень долго, не то, что у вас, взрослых…
Отложить жизнь на потом
Туя вздрагивала и раскачивалась. Не сразу, но стало понятно, что ветер в том не виноват. Приглядевшись внимательно, я заметил майского жука, который, будто пёс, трепал деревце, а оно не понимало, как справиться с ним.
Дерево умело переносить вероломство воробьёв и неосторожность синиц зимней порой, мирилось с ролью няньки, когда приходилось баюкать гнёзда с птенцами щеглов и зеленушек по весне. Летом, под нижними, лежащими на земле ветками, с невозмутимым выражением, прятало оно лягушек и землероек от ужей. Осенью же позволяло инею рисовать на своих запястьях бесконечные индийские узоры, и, когда зиме уже некуда было класть снег, безропотно соглашалось подержать у себя пару месяцев несколько сугробов. Но жук?! Его бесцеремонность выходила за любые мыслимые пределы. Он обкусывал нежные пальчики туи, неаккуратно тормошил прошлогодние букеты распустившихся шишек, роняя их куда-то вниз. Часто, забывая обо всём, в пылу невоздержанного утоления гастрономических страстей, жук выглядел безмерно неряшливо. Из-под коричневого бархатного сюртука надкрыльев выглядывало тонкого шитья исподнее, которое волочилось за жуком по веткам, и, запутавшись в них, часто бывало причиною его падения. Непорядок в одежде исправить майский жук, конечно же, не успевал, и от того с хрустом ронял себя оземь, отчего становилось понятна причина его второго имени – Хрущ.
Свалившись на спину, жук неуклюже переворачивался, неловко наступая на подол собственных одежд, несколько88 спотыкался, но, повозившись, вновь забирался на дерево, всё в том же растрёпанном виде. Вгрызаясь в молодые побеги, он отрывал их поворотом головы, и, хотя это можно было бы легко оспорить, но казалось, что чавканье майского жука пугает всех обитателей сумеречного леса.
Туя отстранялась, как могла: опускала руки вниз, разводила их в стороны, надеясь на то, что жуку наскучит необходимость часто подниматься с земли, и он уже оставит её, наконец, в покое. Однако хотя хрущ и хрустел опасно всеми своими членами, но упорно возвращался на полюбившееся ему деревце. Он не хотел упускать случая побыть с ним рядом, не мог себе позволить терять ни дня, ибо, хотя и он, и туя были одинаково молоды, по сути – ровесники, но время тянулось для них совершенно по-разному.
Хрущу исполнилось целых два дня от роду, кипарису89 – всего лишь десять лет. Жук мерил жизнь часами90, а дерево могло позволить себе пустить по ветру столетия91. Вот и вся арифметика.
Знай туя про это, возможно она была б куда более благосклонна к майскому жуку. Ведь далеко не каждому дано отложить свою жизнь «на потом» …
Немного погодя
Зеленушка92 удерживала равновесие на зелёных волнах туи, как бывалый моряк. Ухватившись покрепче за ветку, она расслабила крылья, но, казалось, ни за что не воспользуется ими, не опустится до того, чтобы показать свою неготовность противостоять стихии. У зеленушки оказалось довольно проворства, чтобы вовремя склоняться в противоположную течению воздуха сторону, не потворствуя и не переча ему, дабы не вызвать нежелательного, а от того и губительного кружения, с которым вряд ли удастся справиться.
До определённого случая93 птице всё сходило с крыл, но лишённая отваги, как поруки94, пустая95 её дерзость не могла долго оставаться безнаказанной. Как только ветер исчерпал все пути, чтобы, потворствуя птичьему безумству, притворно отрицать её потуги, он остановился, дабы отдышаться и начать разбег. Зеленушка, достаточно скоро сообразив, что игры закончились, не мешкая, выпустила тую, и, пока деревце тщилось взлететь, понукаема попутным дуновением, юркнула в мышиную нору. Туда, где, как казалось ей, ветру не достать. И впрямь, сколь ни пытался он выманить беглянку, не выходило никак. Так только – подмёл место подле от прогорклого осеннего сора.
Отчаявшись вовсе, ветер то рыдал и выл неумело, то принимался рвать воздух на длинные куски, отчего, рискуя выпростать из земли корни, прогибались даже видавшие виды дубы. Берёза, которая утверждала, что ей не больше двадцати пяти, выглядела на все сто96, и ветер, озлившись уже совсем, нещадно обличал её надуманну красу, обнажая шиньоны вороньих гнёзд в её волосах и не залеченные дупла, в которых давно поселились белки.
Вовлечённый в дурное расположение духа, лес хрустел костями ветвей так, что казалось, будто бы кто недобрый грызёт камни ближней дороги, возвращаясь откуда- нибудь издали, и всё топчется, топчется, да никак не может дойти. Ветер, мрачнея всё боле, пробирал до костей, и чудилось, словно одумалась зима, порешив вернуться … немного погодя.
