полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

Полная версия

Четыредесять…

…старинная русская единица счёта²⁵

– Так, когда это было?

– В одна тысяча девятьсот… Да, какая разница, когда?! Это происходило в самом деле, и довольно о том.

Накануне майских праздников, улицы города, как обычно, – мели, скребли и тёрли. Тщательно вычищенный поребрик²⁶ красили маленькими кисточками, а на пыльном – растирали краску вместе с грязью, прямо так, от чего получались диковинные оттенки, не существующие в палитре художников, но то и дело встречающиеся в окружающей их яви.

За два дня до праздничной даты, каждая травинка оказалась причёсана на пробор граблями, так что редкий прохожий, привыкший сыпать сор из кармана мимо пухто²⁷, решался сделать это. Чаще всего, оглядев чистый сад²⁸ и выметенную панель²⁹, он разжимал ладонь, выпуская обратно в карман всё, что было найдено там, в ожидании тэшки³⁰. Наскоро прибранный, город выглядел как парнишка, которого мать умыла перед именинами, надела на него красную рубаху и, зачесав мокрые вихры назад, наказала сидеть тихо, да не портить вида до прихода крёстных. А там уж – растреплется чуб, и брат, рванув за ворот, порвёт сшитый мамкой наряд.

Как бы там ни было, – страна готовилась достойно встретить очередной День Победы, и я, вместе со своими учениками, наводил порядок на улицах города, подбирая мусор, вымазывая мелом хрупкие стволы рябин и пропалывая газоны.

– Ну что, ребята, хорошо мы поработали? – Спросил я у своих учеников, принимая у них из рук лопаты и грабли.

Мальчишки закивали согласно, и я поинтересовался, чем они будут заняты в самый день праздника. Оказалось, что большинство ребят поедут с родителями на природу, и лишь немногие собирались перед тем положить пару гвоздик на могилу дедушки-фронтовика.

Выслушав ребят, я призадумался. Выходило, что день, ради памяти о котором мы старались, был им как бы и не нужен вовсе. Конечно, жизнь не топчется на месте, но любая из дорог, так устроен мир, построена на костях предков, некогда наметивших её.

Грядущий день был особенным, и я не мог спокойно наблюдать за тем, как равнодушны сверстники мальчишек, некогда приписавших себе лета, чтобы с оружием в руках, плечом к плечу со своими отцами и братьями стоять на защите Родины…

– Слушайте! Обождите! – Остановил я ребят. – Давайте, отпразднуем этот День Победы вместе.

И я быстро изложил план, который внезапно созрел в моей голове:

– Три раза в неделю мы с вами бегаем кросс, восемнадцать километров. Это, конечно, тяжело, но уже вошло в привычку. И я предлагаю в этот День Победы совершить скромный подвиг и пробежать тридцать шесть километров!

Ребята опешили:

– А чего так много-то?

– Потому, что именно столько проходил наш солдат-пехотинец за один день войны.

– Да ну… – Недоверчиво протянули мальчишки.

– Ну да! – В тон им ответил я, и добавил, – Вы, конечно, можете отказаться. Но считаю, что только так, а не посиделками у костра в лесу, можно почтить память погибших за нашу с вами счастливую жизнь.

– Мы не на комсомольском собрании… – Подал было голос один из ребят, но я жёстко прервал его:

– Так и погибали твои сверстники, не лёжа на полатях, а в окопах, на фронтах Великой Отечественной.

Ранним утром, 9 мая одна тысяча девятьсот… года я поджидал ребят на конечной остановке трамвая. Пришли не все. Поздравив друг друга с Днём Победы, и спугнув сонных голубей троекратным «Ура!», мы тронулись в путь.

Пока бежали, мимо проезжали «вшивые частники» на своих автомобилях и набитые битком автобусы, во влажной тесноте которых пассажиры вслух мечтали, – кто-то о свежем воздухе на поляне у реки, а кто и о будущем урожае клубники с грядок собственного огорода.

Разглядев бегущих по дороге, сердобольные горожане стучали водителю в перегородку, просили «остановить машину», чтобы подвезти нас. Я же, стараясь не сбить дыхание, каждый раз благодарил на бегу и объяснял, что мы вовсе не спешим угнаться за автобусом. Ответив на многочисленные «зачем» и «почему», не сбавляя хода, мы бежали дальше, а «граждане пассажиры» задумчиво глядели на нас через пыльные стёкла, очевидно потеряв интерес и к реке, и к ягодам.

Постепенно мальчишки уставали, отставали и по одному усаживались в следующий автобус, так что все тридцать шесть километров добежал я один.

Те ребята, которые сдались, не сдюжили, вели себя, словно раненые. Чересчур старательно растирая затёкшие плечи, они торопились ступить на подножку отходящего автобуса, стараясь не смотреть в мою сторону. Как выяснилось позже, – и это порадовало меня, – каждый, кто вовсе отказался прийти, счёл себя дезертиром.

Мальчишки давно разъехались по домам, а я всё бежал и бежал, и это было такое счастье, такая свобода… Бежать налегке, навстречу ветру, а не шквалу смертоносного огня, не ожидая выстрела в грудь или спину.

Когда оказалось, что цель уже близка, – честное слово, совершенно не было никакого желания останавливаться, несмотря на немеющие ноги, из-за чего временами приходилось отталкиваться от дороги одними только пальцами, как можно быстрее, чтобы вновь почувствовать их. В такие минуты казалось, что именно я, а никто другой, крутит земной шар, и стоит только перестать перебирать его ногами…

Всё. Ровно тридцать шесть километров. Сделав несколько лишних шагов, дабы дать сердцу войти в нужный ритм, я остановился, и лишь только тогда почувствовал, как сильно обгорело лицо. Пока бежал, солнце своевольничало, выжигая на нём узоры, через увеличительное стекло мелкой соли от просохшего пота…

– Так, когда это было, вы говорите?

– Я не называл года. Пробег состоялся в День Победы, 9 мая 1985-го.

– Ну, и что ж вы так долго рассказываете, о таких-то пустяках!

– 40 лет Великой Победы – это вы называете пустяком?! Всего лишь сорок! Коротка человеческая память, ох, как коротка.

Впредь…

На рассвете у нас зима, утром весна, а с полудня – осень… Выйдешь поглядеть, как оно там всё, и не иначе, как возвращается зимний ветер, дабы позабавиться напоследок, перебрасывая тебя с ладони на ладонь. Небо же, в чаянии тепла, сытости и довольства, словно прожилками сала, покрывается долгими рыхлыми облаками. И тут же – гневаются тучи, собираясь отправиться в стирку ливней, сбиваются в неряшливые серые комья.

Дождь немедля принимается бить указкой по голове. Ощутимо, небольно, но кому такое по нраву? В попытке укрыться зонтом кроны леса, ступаешь под его редкую весной сень. Каплям становится труднее дотянуться, и они забывают о тебе, но, повиснув на ветвях, в уголках губ почек, смеются, дивясь своему прозрачному очарованию.

А там и птицы, манкируя льющейся с небес водой, возобновляют дружескую и матримониальную перекличку:

– Люб-ви, люб-ви, люб-ви, -вздыхает одна малиновка.

–Уй-ди, уй-ди, уй-ди, – требует другая.

– Я войду? Я войду? – Спрашивает приятеля зеленушка.

– Ага, ага, ага! – Радостно соглашается тот.

– А это кому? – Вопрошает в смущении синица, и тут же, радостно отвечает сама себе, – Мне, мне, мне!..

Возвещая о своём появлении, овсянка кричит:

– Я иду! Я иду! Я иду!

– Ну-ну, не вздумай! – Ответствуют то ли ей, то ли кому-то третьему, невидимому сквозь ветви, на что тот кричит возмущённо, ни минуты не медля:

– Буу-ду, буу-ду, буу-ду!

Если слушать безо внимания, не стараться разобрать голоса по-отдельности, пение птиц в лесу похоже на варёный поток зябкого до синих губ ручья. Стараясь же понять их разговор, думаешь, что, быть может, они также прислушиваются к тому, о чём беседуем мы между собой, а, тщась³¹ вникнуть, переиначивают наши слова на свой лад, толкуя³² нас и о нас по-своему, по-птичьи.

– Иди! Иди! – Недовольно раздаётся вдруг, но оборачиваясь на обращённый, как показалось, именно ко мне крик, я не замечаю никого. Однако, чтобы притязание было ясно уже совсем, ветер гонит из лесу, не шутя, – толкая в спину, да пугая стуком палки о шаткие полати ветвей.

Последний шаг с пружинистой, мягкой лесной подстилки на мощёную прошлогодней листвой, жёсткую тропинку оказался чересчур шумным. То дерево, что упало без чувств за спиной, из последних сил бросило сук мне вослед. Не для того, чтобы больше не приходил, но дабы был осторожным. Впредь…

Я был там

Если неприятности прицепились к тебе репейником, не будь лопухом³³, – меняйся, сбрасывай с себя личину³⁴, с нею вместе отпадёт и репей, а там уж – им будет тебя не достать.

Как водится, навзничь, устроив сжатые кулачки поверх груди, в очевидно отрешённом от бытия виде, подле цветочного горшка с алоэ лежала муха. Но, стоило приоткрыть окошко, как ветерок, что, воспользовавшись минутой проник в дом, походя дунул на муху, чем она, не медля, воспользовалась, воспряла духом и ожила. Надолго ли, вот вопрос…

Интрига противоречивости окружающей действительности такова, что, будь ты даже вооружён секстаном³⁵, ветер жизни переменчив столь, и стоит лишь на мгновение отвести взор, как, поворотясь обратно, окажешься далече от того места, в коем предполагал себя найти. Не потому-то, меньшее из зол, – радоваться всякому, что имеешь в это самое мгновение. Ибо понятие о том, как пусто небо без снующих по нему птиц, приходит всегда слишком поздно, – глубокой осенью, когда уж совершенно гладок прозрачный простор над головой.

Обводя ясными очами мир вокруг, сладко наблюдать за тем, как, намяв бока о поляну, лениво потягивается олень. Сила его и стать, переливаясь под раскалённой солнцем кожей, очаровывают так, что неудержимо тянет дотронуться до неё. Но олень, по-детски пугаясь спустившегося с ветки паука, вдруг бежит, как ни с сего, взбивая упругий, податливый матрац земли, так что далеко по округе разносится его топот, словно бьёт кто по упругой коленке широкой натруженной ладонью.

Едва остатний³⁶ лёд совершенно сравняется по цвету с водой в пруду, как рыбы, проявив немалое умение и ловкость, за неимением лучшего пока, выглядывая из воды чуть не по пояс, принимаются хватать на лету белых холодных мух. Снег тает на их губах, но мнимая со стороны тщетность приносит, всё ж, свои плоды, – вечер наступает намного скорее, чем если бы ждать его так, бездвижно замерев у дна.

А там уж и утро, что понемногу подливает молока рассвета в чёрный чай ночи. Лес ещё дремлет, но на устах берёзы оседает молочная пенка. Допив первую чашку, собрав с неё остатки сливочного облака, утро наливает себе ещё кипятку и, бросив тонкий прозрачный солнечный кружок лимона, принимается наблюдать за тем, как он медленно всплывает всё выше и выше над горизонтом.

Я был там, и восхищался этим зрелищем, в надежде, что изумление моё достойно и тихо. И думал так до той поры, пока разбуженная восторженными вздохами малиновка, не выпорхнула из мотка суровых золотистых нитей прошлогодней травы, что оказался у самых моих ног. Впрочем, птица не улетела, но лишь отошла на пару своих шагов, чтобы я знал, где она. И взъерошенная со сна, тёплая, живая принялась ждать, пока солнце, поднявшись над деревьями, отразится в её глазах.

Его никто не ждал…

Солнце покашливало в кулак, чихало, ёрзало, время от времени поглядывая в сторону горизонта и вообще, вело себя в крайней степени непристойно. Пена облака, зацепившись за позабытый кем-то помазок дуба, неумолимо таяла, ясно давая понять, что в этот раз солнцу некому будет пенять, оправдывая своё нежелание торчать с утра до ночи у всех на виду.

Отвыкшая от притязаний³⁷ округа также чувствовала себя неуютно. Некогда прочные снежные покровы истёрлись за зиму, и сквозь прорехи стало видать неприбранный сор, засаленные тропинки, давно нечищенный, обтрепавшийся по краям зелёный бархат кресел и банкеток пней, да тряпки позабытых полотнищ коры, что сушились перекинутыми через плечо или локоть каждого второго сломленного трудной судьбой ствола.

Два приятеля степенно прогуливались по весеннему лесу. Невольно стесняя друг друга, они подолгу щурились, улыбаясь солнцу, а после, надвинув шляпу на глаза, сбавляли шаг, ссылаясь на неудобство неразношенной ещё порядком обуви. В неловкой попытке, хотя отчасти, скрыть неприличие наивного упоения минутой, один из приятелей усугубил его, совершенно некстати сообщив другому:

– Представьте, я завёл себе кошку....

– Вы?! Помилуйте! Быть не может! Насколько мне помнится, вы ратовали за свободу и независимость всего сущего. И не далее, как позавчера говорили о необходимости закрыть зоосады и упразднить цирки!

– Да, конечно, говорил, повторю и теперь… Впрочем, кажется, я выразился не совсем верно. Скорее, это кошка меня завела, а не наоборот.

– Это ещё как?!

– Сейчас расскажу… Давайте-ка присядем.

Достав из кармана платок, мужчина расстелил его на удобно расположенной скамье поваленного дуба, присел сам и пригласил товарища к нему присоединиться.

– Это произошло ещё осенью. В то самое время, когда у погоды совершенно портится характер, и, не умея справится с этим, она то рыдает, то раздаёт пощёчины, привлекая к тому неповинный ни в чём ветер, да листву, что не нашла ещё своего последнего пристанища на земле.

Тем днём я вышел из дому спешно, не захватив зонта, и сразу осознал свою оплошность. Плечи пальто почти немедля промокли насквозь, а водой, скопившейся на полях шляпы, определённо можно было бы полить цветок… Я понял об этом, когда задел ногой нечто, и наклонил голову, чтобы рассмотреть – что именно.

В самом центре большой лужи сидела кошка, серая в белую полосочку или наоборот, – признаться, я в этом не особенно силён. Она, несмотря на то что промокла так же, как и я, держалась с достоинством, не требуя к себе внимания или жалости. Лишь только я увидел, как дождь, стекая по ложбинке промеж лопаток кошки, наполняет лужу, я ещё больше продрог и понял, что необходимо вернуться домой обсушиться, но, стоило повернуть к парадной, как кошка, обогнав меня, уже сидела на пороге. Несомненно, я не желал навязывать ей своё общество, впрочем, оставил дверь незапертой.

Пока я приводил в порядок свой туалет, кошка также не теряла времени даром, и когда я вышел из гардеробной, облачившись в сухое и с зонтом в руке, обнаружил её поджидающей меня в гостиной. Выходило так, что переодевался не я один. Обсохнув, кошка поменяла окрас, и производила впечатление парящей в огненном облачке. Поверх полосатого исподнего, на ней была наброшена легкая золотистая туника, ибо верхняя часть каждого волоска оказалась окрашена в рыжий цвет.

Я с восторгом и удивлением разглядывал свою нечаянную гостью, она же, в свою очередь, довольно высокомерно взирала на меня медовыми³⁸ бездонными глазами из-под приспущенных с нарочитой деликатностью век. Кошка как бы сошла с одной из картин Henriette Ronner-Knip³⁹, и сия наша внезапная непротиворечивость друг другу была столь забавна, сколь и неуместна, отчего я решился нарушить её чем-либо нелепым, и.… прагматическим… – Тут рассказчик слегка замялся.

– Так что же вы сделали? – Поторопил его приятель.

– Я предложил кошке… молока… – Ответил тот, заметно смешавшись и, словно вспомнив о некоем срочном деле, засобирался идти. – Прошу меня простить, я обещал вам долгую прогулку, но одно …гм… обстоятельство вынуждает меня просить вас об одолжении.

– О каком же? – Предупредительно улыбнулся визави.

– Перенести прогулку на другой день.

Товарищи поклонились друг другу, приподняв шляпы, и разошлись. Первый почти бежал в сторону дома, а второй грустно глядел ему вослед.

Тому некуда было спешить, его никто не ждал. Даже кошка.

Большая белая рыба

Лёд горячился. Казалось, он упорен и настойчив, но, защищаясь от нападок солнечных лучей, делался мягче. Сумей он отыскать в себе сил не отвечать, то, сберегаемый холодом рассудка, смог бы, наверное, протянуть ещё денёк-другой… А нет?! Так почто ж он был тогда?!

Ветер, что прислушивался к всегдашней весенней распре, дунул в бледное лицо льда:

– Охолони-ка, пожалуй. – Да сказал так сурово, что лёд, вздохнув кротко, помрачнел и стаял чуть ли не вмиг.

Перенявшая твёрдость его духа, вода оказалась мудрее, – с весёлой лёгкостью отражала она натиск солнца, и с деланным равнодушием прислушивалась к советам ветра, который не упускал случая напомнить о том, что при старании сделается всё, а без – прочее, остальное. Противное тебе или нет, – тут уж как повезёт.

Как бы то ни было, обратившийся в воду лёд, до поры сдерживал её порывы, и жизнь в пруду замерла. Голодные рыбы, обыскав весь водоём сверху до низу, сбились в стаю над глубиной, порешив, что, если останутся стоять на месте, то мимо обязательно проплывёт что-нибудь съестное. Но большая белая рыбина, вырастившая всех этих рыбушек с икры, знала, что надеяться на это не стоит, посему, не опуская плавников, пошла вдоль берега, чтобы проверить ещё и его.

Задрав голову над водой как можно выше, она погнала волну, которая, в случае удачи, могла смыть всё, до чего дотянется её мокрый язык. Бок о бок с большой рыбой, срываясь с бега на привычные ему прыжки, семенил воробей. Не сетуя на скудный весенний стол, он посягал уже на запасы синиц, да белок, а завидев на отмели большую белую рыбу, решил чем-нибудь разжиться и у неё. Воробей часто оступался, но, мелко размахивая опахалом крыл, поднимался, словно канатоходец. Падая, он всякий раз ронял в пруд камешки и листья, но однажды просыпал в воду горсть ещё сонных муравьёв. При виде их, большая белая рыба ухмыльнулась, надув пузырь на поверхности воды, и без суеты, подобрала всех до последнего. С набитым ртом, жуя, словно бормоча себе под нос, она направилась к поджидающей её стае. Выпустив облачко муравьиной каши подле малышни, большая белая рыба вновь поплыла к берегу, полоща на ходу рот. Она не любила муравьёв, предпочитала ос.

К закату солнце нагрело рыб докрасна, так что, ежели бы они не были уже сами в цвет его алых парусов, на них больно стало бы глядеть. К счастью, тонкие жала жёлтых лучей не причинили им никакого вреда, а лишь вольнее и шибче разогнали холодную рыбью кровь. С ними вместе понемногу пробуждалась и вода. Переняв у льда всё лучшее, в нужное время она ластилась, а в искомый час была тверда.

– Ну, по что так-то?

– Ды-к, – кто с чем обратится к ней…

– А рыба? Большая белая рыба? С нею что?

– Хлопочет. Как любая любящая мать.

Солнце

Солнце крадучись перелилось через край горизонта, провертело дыру прямо посередь коричной палочки сосны, после чего, зацепившись за одну из её ветвей, замерло, – и ни туда, ни сюда. Очень уж желалось светилу понять, что тут было бы и как, если как бы совсем без него.

Уныл и мрачен сделался в его отсутствие лес. Поляны, прошитые острыми листьями пролесков, плотно прилегали к голове земли, мешая ей обернуться на распустившиеся бутоны нежных голубых цветов, что звёздами лежали на её плечах. Ветер, кой⁴⁰ без особого усердия обчищал эполеты пригорков, обшитые туго сплетёнными аксельбантами хвороста, останавливался то и дело, дабы отдышаться, да оглядеться кругом. Вид, что открывался его взору, мало походил на весенний.

Выросшие из прошлогодних одежд коры, деревья выглядели неопрятно.

Измятые шагами тропинки с пуговицами желудей, наскоро пришитыми неподходящими им белыми нитками, – путь даже это и были молодые ростки дуба, – явно требовали ухода.

Удерживая в себе выдох, ветер прислушался. Тишине не докучало ни пение птиц, ни даже возня мышей в лесной подстилке. Белка – и та не казала носа из дупла. Барсук же, напротив, спутав день с ночью, выбрался из норы по пояс, но в малый срок понял, что обознался, хотя и не уразумел – отчего так.

Пауки замерли с мотками ниток в руке, олени раздумали морщить по всё время щекотную под лопаткой кожу… И надо всем этим – рыхлые небо и хвоя…

Ветер небрежно, стукнув громко, не со зла, но в сердцах, распахнул ставни леса, и увидал, что на поверхности его мутных вод мерцает восход.

– Ну, что же ты… так долго! – Облегчённо вздохнул ветер, – и рассмеялся тихо, и закружился на одной ноге вокруг собранных намесь⁴¹ листьев, скоро разбросав их по своим прежним местам…

Солнце. Нам нельзя без него …совсем!