Иоланта Ариковна Сержантова
Мы кажемся…
Счастливая селёдка
Кузнечик прыгал по тропинке, и, глядя на него, отчего-то вспоминался танец из детства, который как-то так смешно и непонятно назывался… Кажется – летка-енька, или что-то вроде того. Как только я вспомнил название танца, кузнечик, словно того и добивался, прыгнул снова, и , весело глядя прямо мне в сердце, принялся ритмично скрипеть:
– Тра-та, тра-та-та-та-та…
Стряхивая с бровей морскую соль, я радовался прошедшему дню, как грядущему. Из множества приятных его мгновений, мне запомнилось почти каждое, и я знал, что даже когда ветер времени отнесёт этот день так далеко, что я не смогу вспомнить, был ли он в самом деле, ощущение полноты жизни станет тревожить меня издали, напоминая о себе запахом сохнущих саргасс, лакричной сладостью ветра, лёгким скрипом видимых лишь сердцу мачт, да смехом дельфина, переходящего на фальцет.
В этот день мелкие рыбёшки всех форм и расцветок доверчиво искали приют в моей тени. Их не пугали ни простёртые к ним руки, ни пузыри выдоха, ни даже осторожные прикосновения. Последние, как мне показалось, их даже забавляли. Мои пальцы были куда мягче кремниевого каркаса любой из водорослей, среди которых рыбы проводили большую часть своей жизни. И то, как я трогал их упругие бока, вызывало неведомые им, явно приятные ощущения. Рыбы выстраивались в очередь, и, пока я проводил вдоль боковой линии от жаберной крышки до основания хвоста одной из них, прочие терпеливо струились подле, не мешая и не торопя.
Но в какой-то момент идиллия оказалась внезапно прерванной. Стаю рыбёшек пронзило появление крупной сельди. Она была явно не в лучшем расположении духа. Селёдке было, несомненно, до такой степени дурно, что у неё не выходило плыть так ровно, как она умела, и даже слегка заваливалась на бок, словно была немного не в себе.
С первого же взгляда стало ясно, что рыба избежала одного из котлов, которые мастерски устраивают дельфины во время охоты. Заморочив голову стае рыб, закрутив её ото дна к поверхности воды по часовой стрелке, дельфины по очереди выхватывают добычу из кишащего рыбами столба, словно из котелка. И вот, этой селёдке как-то удалось улизнуть… Я тут же глянул в сторону открытого моря, так как знал, что вот-вот появятся и сами дельфины.
Вскоре я увидел их ладные, словно резиновые, чуть ли не вьющиеся на концах хвосты на изящном основании, покатые спины с ровными, правильными полными жизни и уверенности в завтрашнем дне плавниками. Не обращая внимания на зевак, они мощно и непринуждённо шли за косяком рыб.
– Только бы перезимовали спокойно, – Вот и всё, что я смог пожелать им вослед.
А всего в двух саженях от меня мальки ерошили чуб водорослей. Облада34, не тратя нервы на нырок, выпуская немного воздуха из плавательного пузыря, падала камнем на чистую, пустую с виду ступень дна, и под кустом цистозейры35, всё ещё шуршала жабрами счастливая селёдка, что не могла отдышаться никак.
Всего один день
Он сидел не то, чтобы грустный или опустошённый, но вроде бы слегка рассеянный. Выгоревшие за лето волосы, цвета спелой ржи, такие же, как она, жёсткие от солёной воды и растворённой в ней глины, буйно топорщились в разные стороны. Щёки и лоб были красны, то ли от сильного загара, то ли от чрезмерного смущения. Он долго ходил подле меня, заглядывал через плечо, как я работаю, предлагал «подержать за краешек», сопел в ухо, если ему казалось, что дело не идёт, и радовался, когда оно спорилось. Мне было смешно видеть его суетливые хлопоты подле. Понимая, что ему нужно поверить мне что-то, я, всё же, с изощрённостью доморощенного наставителя36 не помогал, не торопился первым начать разговор.
Мы жили в одном доме, но не виделись всё лето. О том, что он приходил, я догадывался по вырванной с корнем горбушке и просыпанной на стол соли. Занятый своими важными делами, он поднимался с первыми лучами солнца и бежал с горы, по козьей своенравной тропе, к морю. Бухта, которую облюбовали местные мальчишки, с высоты парения чайки, была похожа на широкую чашу с пологими краями и отбитым краем, что глядел на простор открытого моря, в ту сторону, куда уходили грёзы, рыба перед штормом и лоснящиеся при свете луны и солнца дельфины. Солёную корочку он съедал сам, глядя на то, как рассвет плавит воду, а вкусным мякишем делился с рыбами. Но он не просто бросал хлеб в море, а заходил в воду по пояс и кормил их с рук. Если не было шторма, то рыбы обыкновенно поджидали его на мелководье, мелко и опасливо поглядывая на чаек, хищно щурившихся в их сторону. Но птицы не осмеливались напасть, ибо тоже ждали. Двух-трёх кусочков солёного хлеба им было достаточно для того, чтобы не чувствовать себя лишними на этом берегу.
Как только мальчишка заходил в воду, рыбы обступали его со всех сторон, и быстро склёвывали хлебное облачко, а после неотступно следовали за ним по весь день. Этот малыш, вероятно, считал себя всесильным и бессмертным. Отыскивая укрытия рыбы – звездочёта, трогал её ядовитые, расставленные на стороны шипы. В шутку трепал опасные колючки скорпены, гладил мизинцем по выпяченному животу морского конька, здороваясь, тянул за мускулистую лапу, отклеивая от камней, рапаны и щекотал по незагорелому блёклому брюшку крабов. Он плавал и нырял до озноба и синих, в цвет неба, губ. Иногда выходил, чтобы обнять камень на берегу, но и тогда рыбы кружили у подножия, едва ли не огненного его ложа, выглядывая из воды, торопили мальчишку, звали с собой. И он снова прыгал в волну, смеясь, вплетал долговязое тело в косяки гладких, приятных на ощупь, рыб, стараясь плыть с ними наравне.
Казалось, этому единению не будет конца, но в тёплой воде всё чаще встречались хлопья холода, что недвусмысленно намекали на приближение осени. Постепенно их становилось всё больше, – то морская вода гнала в глубину своих обитателей, и становилась похожей на хрусталь. Дно, вымощенное крупой обточенных волнами камней, манило к себе, а вода обжигала тело с головы до пят так, что ломило в ушах. Жар солнца в споре с ветром севера постепенно сдавал свои позиции, и пришедшие издали дельфины принялись пасти почти что готовых к зиме, сытых рыб…
Наконец я показал, что заметил, как мальчишка расстроен, и, пожалев его, как бы между прочим поинтересовался:
– Ну, что там у тебя стряслось, ты сам не свой.
– Расставание – это всегда больно? – ответил он вопросом на вопрос, едва сдерживая слёзы.
– Если радость, что предшествовала ей, была невелика, то да.
– Но неужели же не наоборот?
– Ты, вообще, о чём?
– Сегодня утром я ходил прощаться с морем… И.… я плакал! – Мальчишка вдруг сорвался на рыдание, смывая солёными слезами морскую солью, въевшуюся в его щёки.
– Ну и отчего ж ты плакал, дурачок? – Спросил я его, прижимая к себе единственной рукой.
– Я уеду, а как оно останется тут одно, без меня? Или, чего хуже – просто, позабудет про то, что я есть… и кто-нибудь его отберёт у меня, насовсем.
Обняв внука так крепко, как только сумел, я потёрся об его мокрую макушку подбородком, и проговорил:
– Да куда ж оно денется от тебя, малыш. Море твоё! Я подарил тебе его, давным-давно.
Мальчишка перестал плакать и, хлопая выгоревшими ресницами, чтобы быстрее успокоиться, спросил:
– Когда? Когда ты мне подарил его, дед? И.… разве это так можно, чтобы дарить море?
– Можно. А как давно? В сорок третьем, под Новороссийском. Ещё там я решил, что, когда мы победим, я подарю Чёрное море своему внуку. И не какой-нибудь кусочек, а всё, целиком.
– Но ведь я ещё не родился тогда, дед…
– Ты был всегда, малыш. Ты – это будущее, жизнь.
Мы ещё долго стояли, обнявшись. Я и мальчишка, ставший за лето немного нескладным, и уже дорос мне до плеча с пустым рукавом, заправленным под ремень. Море, подаренное внуку, волновалось издали, пыталось дотянуться до нас, бушевало всесильно, так что дрожали скалы от его яростного сострадания.
Вечером внук уехал. Он провёл у меня всё лето, а если по-хорошему, то мы виделись всего лишь один день. Но … каким дорогим был он, так как стоил многих иных, непрожитых до конца жизней, да тысяч сказанных впустую слов, что развеет в прах морской ветер, не оставив от них никакого следа.
Послевоенные внуки
I
– Срезай тоньше, чтобы меньше оставалось на кожице. Ставь лезвие ножа не вглубь картофелины, а как бы вокруг неё, будто гладишь.
– Ага… Не получается! Ножик, противный! Выскальзывает! Не получается, как у тебя!
– А ты старайся. Еду выбрасывать нельзя.
– Да какая же это еда? Это очистки!
– Ну, когда-то и они становятся едой.
– Как это?!
– Во время войны из картошки и первое, и второе, и третье делали. Очистки прокручивали через мясорубку и жарили на парафине.
– Как же это? Парафин, это у тебя в свечке! Когда электричество гаснет, ты её зажигаешь. Разве можно на ней жарить?
– Можно. Выжить захочешь, всё скушаешь.
Сколько раз послевоенные внуки слышали такое от бабушек, мастериц по части приготовить обед практически из ничего. Да и деды были не промах. И кашу, и щи, а уж с чисткой картофеля расправлялись, бывало, и получше. Умудрялись высвободить клубень в одно касание, стоя над ведром, отправляли туда длинную полупрозрачную змейку кожуры. Воду берегли особо, но картошечка оказывалась, как по волшебству, чистенькой, одна к одной. Ловко, быстро..,а вкусно-то как! С чесночком, или просто – с солью. Разломишь сваренную надвое, посолишь каждую половинку и кусаешь по очереди, чтобы им не было обидно. А горбушку, если её посолить и натереть чесночком, чтобы крупинки соли растёрли зубчик до липкого сока?! Кстати же, никто не чистил раковину солью, как теперь, её тоже берегли. Тёрли песком, золой. Глупые дети, пытаясь подсобить матери, случалось, оттирали копоть с чайника наждачной бумагой или напильником, припрятанными для дела отцом. За что получали, сразу от обоих, – от отца за пропажу, от матери за испорченную посуду.
II
-А ну-ка, идикось сюды! – Слышу я голос прабабушки из кухни. – Это шо же такое, бисова ты дитына, почему ты вишни плохо объедаешь?
Я смотрю на прабабусино лицо, и жду, что она сейчас рассмеётся. Но нет. От этого я немного пугаюсь, так как не понимаю, чего она от меня хочет.
– Гляди-ка, – Увещевает прабабушка, – на косточках сколько мякоти осталось! Это ж десяток вареников можно слепить!
– И что же делать? – Почти плачу я.
– Ты проверяй каждую косточку во рту. Если твёрдая, можно на ложечку и в тарелку, а если нет – пошурши там языком по ней ещё немножко. Вишня старалась для тебя, растила деток, а ты с ними так.
Я послушно машу головой, беру в рот очередную ягодку, и принимаюсь внимательно есть её. И как только мне удаётся, наконец, выложить на ложечку совершенно чистую, без единого волокна ягоды, косточку, я бегу к прабабе и гордо показываю, какая я молодец.
III
Нас, малышей, не уводили в другую комнату, когда родители, под перекрёстными горестными взглядами дедов над накрытым столом, наперебой вспоминали своё военное детство. Бабушка старалась вынести из кухни «ещё пирожков», невзирая на то, что те тарелки с едой, что уже стояли на столе, тщетно пытались ссутулиться, чтобы дать место хотя бы узкой селёдочнице. Мы слушали про бомбёжки, про хлебные пайки, и, провожая глазами наколотый на вилку кусок хлеба, старались представить, как можно наесться таким вот только кусочком, или даже двумя.
Мы – внуки тех, кто воевал, дети детей войны, живём в постоянном страхе оказаться на месте своих дедов, ибо… что мы можем рассказать детям? Нас берегли, мы ничего не испытали, и от того почти не научились ничему. Даже картошку почистить толком не умеем до сих пор.
Истина
Кот, обхватив ртом колючий «ёжик» кактуса, упрямо выдёргивал его из плошки вместе с корнями и укладывал на стол. Так, за голову, мамы кошки обыкновенно перетаскивают в безопасное место котят. Я каждый раз ругал его, трепал небольно ухо и даже неубедительно кричал на проказника, пока до меня не дошло однажды, что цветок, который стоит на подоконнике, греется под лучами солнца, занимая место, предназначенное коту, по его разумению. Сочтя притязания озорника обоснованными, я переставил кактус на другое окно.
Однако и на новом месте кактус время от времени оказывался выдернутым из земли. Я никак не мог понять, в чём же дело. Моими увещеваниями и укоризной кот последовательно манкировал. Если, по его мнению, в какой-то из дней кактус следовало убрать из плошки, то, невзирая на моё присутствие в комнате, кот, с очевидным упрёком глянув в мою сторону, осторожно вытягивал колючий шарик из грунта и вновь клал на стол.
Повторённое не единожды, событие приобретает все признаки обычая. И я бы охотно или малодушно смирился с ним, если бы не явная неспособность цветка существовать вне почвы, и опасение, что кот поранится. Каждый раз я осматривал его пасть, но ни разу не находил там следов застрявших игл, либо уколов.
Пытаясь уразуметь резон в действиях кота, я находил его поведение разумным и последовательным. Вероятные просьбы кактуса перенести его в другое место тоже брались мной в расчёт. В этом треугольнике самым слабым местом оказался я сам, так как не был в состоянии уяснить оснований ни одного, ни другого, а в своих поступках следовал лишь собственному, ограниченному пониманию целесообразности и удобства, что дурно или верно.
У каждого из нас своя правда, зато истина, существующая за гранью добра и зла, одна для всех. И главное в существовании человека, – соответствие намерению, сопутствующему сотворению жизни, а не стремление выставить её на торги.
Рана, нанесённая себе…
Бабочка. Она так красиво тонет… Нет. Она пытается взлететь с поверхности воды, вальсируя и посылая миру волны любви и жажды жизни. А я… Я гляжу на неё в окно и не иду спасать. Что с того? Достану эту, упадёт другая, за которой не угляжу. Они, всё равно, все обрушиваются вниз. Их так тянет к небу, что отражено водой чуть иначе, чем оно есть в самом деле. Тут оно мягче, ближе, чудеснее… Ну, вот вам и расплата, за волшебство.
Бабочка утомляется, перестаёт вздрагивать опахалом крыл, замирает. Становится равнодушной, уже почти неживой. Скоро она совсем намокнет, и свернувшаяся кашица её чешуек покроется взбитыми сливками облаков, что, шевеля ноздрями, тают, – то ли в пасмурном небе, то ли в тёмной осенней воде.
– Бабочка! Нет! – Зову её отчаянно громко. – Не уходи! Прости меня за малодушие и лень! Я буду выходить к реке столько, сколь потребуется, пока муар её волн не скроется под тонким покрывалом слюды первого льда.
Мокрые крылья бабочки приникли к ладони, не оторвать. Сквозь них видно линии судьбы, что будто припорошило слегка коричной пудрой. Рукою не взять, только подуть, поделиться частью своего вздоха, разделить с нею жизни глоток.
Взлетев весело, бабочка опускается на арку травинки, и делается похожей на цветок оттенка осени, опавшей хвои и соломы, цвета новогодней мишуры.
Бабочка вытирает насухо лицо, наскоро сушит подол, а, пролетая мимо, задевает меня, нежно проведя по щеке, прощая(-сь), как бы, и тонкая блестящая полоска, зарево прикосновения, как напоминание о колебаниях невежества, долго ещё тревожит и саднит, как рана, нанесённая себе.
В пустой след
Тёмное, насупившееся бровями облаков небо угнетало, давило, довлело и заполняло собой всё пространство. Жадная холодная сырость отнимала силы, редкие птицы сидели тихо, и взлетали, лишь только если их случайно касались рукой, раздвигая ветки, скрестившиеся шпагами поперёк тропинки. Даже золотые монеты листьев на деревьях казались покрытыми плесенью и мхом.
Хотелось вернуть назад звонкое голубое небо, набивной рисунок разнотравья полян, ласкающее взор однообразие зарослей придорожья, пение дятлов не в угад37, сладкие до дурноты запахи и басы шмелей. О! Как кстати теперь были б они…
Убыток всего, чего было вдоволь, лишку в летнюю пору, ощущался словно припадок больного беспричинного несчастья. Беспечная трата времени на непритворное утомление яркостью, теплом, истомой, теперь, когда приходилось пригибать голову из опасения, что груз неба осядет на плечи, казался почти что святотатством.
Беспомощно оглядываясь по сторонам, в поисках хотя чего, способного внушить надежду на ненадейность38, мимолётность сего ужаса, я обнаружил вдруг некое глубокое ровное сияние, источаемое сосной. Уповая на то, что мне не почудилось, я подошёл ближе и, всё ещё не веря глазам, разобрал солнечные лоскуты, примётанные ближе к стволу, горстями ярких сухих игл. То рассвет запутался в кроне сосны. Не желая потворствовать вселенской сырости, сдерживая стремление слёз бежать, я стоял и улыбался счастливо, вдыхая липкий запах хвои, с приставшим к ней солнечным светом.
Мы ценим большое в малом и малое в большом, но отчего-то так невовремя, в пустой стылый след.
Верить на слово
– Чем пахнет смола сосны?
– Ну… чем… смолой, конечно!
– А точнее?
– Хвоей! Такой… терпкий, горьковатый аромат. От него саднит в горле.
– Вы уверены?
– Вполне!
Некрупная симпатичная пчёлка обихаживала наконечник копья сосны, её медную неполированную почку, что странным образом притягивала солнечные лучи, одновременно исходя ими. Насекомое хлопотало и суетилось, взбивая засахарившиеся капли соснового сока, словно тесто, и, казалось, не в силах оторваться от сего занятия.
Мне показалось странным такое поведение пчелы. Для того, чтобы удерживаться подле сосны, ей приходилось противиться высокомерию ветра, избегая его холодности, отчасти брезгливости, которая сквозила в каждом его порыве. Я не спешил, и от того не торопил пчелу, а обождав, пока она, по завершении того, что затеяла, удалится, подошёл к дереву и внимательно осмотрел его, но не заметил ничего необычного. Шелуха обгоревшего на солнцепёке ствола, что ютился по-обыкновению на циновке использованных ржавых игл, и покрытые мелкими каплями остывшей на сквозняке смолы почки. Дотянувшись до одной, беловатой, твёрдой на вид, крошке, осторожно взял её. На ощупь она оказалось нежной, словно патока или свежий густой мёд. Растерев каплю между пальцами, потянул воздух, ожидая уловить пряный смолистый дух, но вместо того, вдох наполнился тихим, сладким, будто бы издали, ветром лимонника, мёда и ванили.
Я был обескуражен, ошеломлён. Мной овладело замешательство, сравнимое с тем, как если бы кто сказал вдруг о том, что земля обращается округ луны, а не наоборот…
Оставшуюся часть дня я ходил задумчивый, с довольной глупой улыбкой, и рассуждал сам с собою о том, что, как бы не была красноречива молва, в ней не вся правда. Но лишь отринув свою уверенность в ней, ты откроешь для себя то, мимо чего проходят многие, решив на слово верить о жизни всему.
С крыши капает осень
С крыши капает осень. Понемногу, пятнами выцветает и редеет лес. Зябнет зарянка39, попав под душ остатков лета, отжатых из листвы. Расстаралась ночь. Ещё накануне казалось, что все эти намёки, хладность во взгляде, не более, чем уловка, но теперь… Ныне уж ясно, что осень оказалась честна более, чем был на то расчёт.
Хотелось бы, чтобы не взаправду, но забавы ради, – леность и густота холодеющих рек, жалкие, тонкие, обнажённые по локоть руки ветвей, что трепещут при одном лишь упоминании об ветре. И неуютный, пустынный до веку40 простор небес, – будто лишённые занавеси окна нежилых нетопленых комнат, – то ненадолго, до первых малиновых нот утренней зари.
Врозь с прочим, завораживает вынужденная медлительность рыб, что вздрагивают от стука листвы о прозрачную дверь их студёной опочивальни. Кажется, будто ждут они только, чтобы поскорее в белую фланель и спать.
А над ними дрожат зелёные, жёлто-алые знамёна41 леса, сбирают под них птиц, зовут к заморскому теплу. Ловко управляясь с голубыми штандартами42, к тому же призывает ветер, и бесконечное бело-голубое знамя небес гонит туда ж.
И вот уже синица стучит коготками по подоконнику, и, заглядывая в окно, вопрошает лукаво:
– Тепло ли тебе там? Сытно? Выйди, подай, не скупись…
Тут же бежишь, радостный без меры, к заветному мешку с заготовленными крошками пирогов, да каш, и мечешь горстями по всю осень с зимою, а то и весны прихватишь с весомый кус, – только бы не разуверились в тебе, не примкнули к другому тёплому углу.
– Признайся, ведь тебе нравится, что они стучат в окно и просят есть?
– Да, мило видеть снова и снова, как плющат они щёки о стекло, стараясь разглядеть, узнают по взгляду, кивают и ждут.
– Они должны понимать, что зависят от тебя.
– Они должны знать, что не обману.
С крыши капает осень, а я… поджидаю… в гости… синиц.
