полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
Мы кажемся…

Полная версия

Букашки

– Он обежал его, поверженного, два или три раза, словно совершая какой-то страшный ритуал и, наклонившись, заломил руку. «Если больно, стучи», – Шепнул он ему в ухо и презрительно усмехнулся. Соперник вяло стукнул несколько раз по земле свободной рукой, но даже это не остановило нападавшего. Поднажав сильнее, так что хрустнул сустав, он с победным гортанным криком выдернул руку и торжествующе потряс ею над головой…

– Что за ужасы ты рассказываешь? Кто был тот негодяй? Зачем он напал на беднягу? И отчего никто не вмешался, не остановил? Представляю, как ему было больно…

– Все шли мимо, и им было совершенно неинтересно, ведь это происходило не с ними.

– Но ты же, ты… остановился, вмешался? Я знаю, ты не смог бы пройти, делая вид, что ничего не случилось.

– Конечно, я попытался, но увы, было уже слишком поздно. Богомол был до такой степени истерзан, что…

– Что?! Ты опять за своё?! Богомол?! Какая-то букашка?!

– Да, богомол, и шершень, который так сурово расправился с ним, был на треть меньше его ростом.

– Ну и зачем мне знать про все эти звериные игрища? Мне что, мало своих забот?

– Видишь ли, все мы в определённой мере букашки. Но принимая на себя известную меру ответственности за других, мы перестаём быть ими.

Мы помолчали, и она вдруг легко и равнодушно рассмеялась:

– И как это тебе удаётся?! Каждый раз я принимаю твоё сострадание за чистую монету…

Пришёл мой черёд вставить слово, и, не дожидаясь, покуда она договорит, я спросил:

– Ты сомневаешься в моей искренности?

– В то, что ты искренен, выражая сочувствие я отчего-то верю, но вот объекты ты каждый раз выбираешь какие-то слишком неудачные.

– Если я правильно понял, то сочувствуя тебе, я – герой, а все прочие сего геройства недостойны.

– Ну, да, почти что так. Тем более… Ты же вмешался на этот раз, а разве помог?! Только расстроил себе нервы, и больше ничего.

– Я был слишком погружён в себя, чтобы видеть происходящее вокруг. Если бы не это, то заметил бы раньше и успел… Кстати, узнай я прежде, что ты интересуешься только собой, не было бы теперь этого разговора.

– А какой бы был?

– Никакого. Мы были бы далеко друг от друга.

– Так мы и сейчас далеко. Живём вместе, а что толку? Как чужие.

Я вгляделся в её красивое лицо и понял, что она не шутит.

– И, знаешь, я тут подумала… – Продолжала тем временем она, – пока мы не повырывали друг у друга лап…

– Ты уходишь? – Скоро догадался я.

– Да, вещи ещё вчера перевезла к маме, так что тебе не придётся ни с чем возиться.

Где-то там, на каменистой тропинке ведущей к морю, вздрагивал в последний раз богомол. Он погибал, лишившись всего-навсего, руки, а я, с раз и навсегда вырванным сердцем, продолжал жить. И улыбаясь в ответ на бессмысленное «Останемся друзьями», думал о том, что, когда уходят друзья, они не воздевают кверху рук с зажатыми в них ломтями сердец, на такое способны одни лишь женщины, которые не умеют любить никого, кроме самих себя.

Кому как повезёт…

Жёлтый лист берёзы летел кубарем, как с горы, цепляясь зубчатыми краями за шестерёнку ствола и тихое шуршание ясно указывало на то, что и зубчики стёрты, и шестерёнку давно пора менять. Да и то сказать, – трудились честно всю весну, лето, а осень… тут как кому повезёт.

После сильного дождя, когда земля вспенились созревшими жёлтыми неуклюжими тычинками гадюк, вымыв их из уютного ложа тихо тлеющей листвы, и где попало, куда унесла вода, мелкие кровавые корунды по бокам крошечных мордашек с безответственным любопытством принялись оглядывать мир из опасных для них, шумных мест. Все низины оказались затоплены, и малышня выискивала, где посуше да поближе к солнышку.

– Стой на месте. Не двигайся.

Он присел и дотронулся до какой-то жёлтой проволочки у моих ног. Я пригляделась:

– Червячок?

– Нет, это малышка динника. Видишь, вот тут на животике красные полосочки.

– Вижу! Смешная штучка!

– Да, точно, смешная. И как же её угораздило.

– А что такое?

– Она только недавно вылупилась из мамы.

– Да… жалко. А откуда ты знаешь, что недавно?

– У неё цвет другой, ещё не успела снять детскую пижамку.

– Надо же! – Восхитилась я, а он продолжал:

– Тут, на ступенях опасно, любой может раздавить её, и сам не заметит, как.

– Ну, ты ж заметил! Глазастый…

– Конечно, заметил. Я всегда стараюсь смотреть под ноги. Тут много ядовитых змей. – Ответил он, перекладывая червячка на лесную подстилку.

– Что?! Это… ядовитая змея?!

– Да, гадюка динника, а что такого-то?

– Зачем же ты её…

– Почему я не убил её, крошечную, беззащитную, не по своей воле явившуюся в этот мир в образе змея?

– Да нет же!!!Трогал для чего?

– Она маленькая, и пока не в состоянии причинить никакого вреда, а оставлять её на ступеньках, всё равно, что убить.

– Так-то оно так, но когда-нибудь она кого-нибудь укусит, и мы, мы с тобой будем виноваты! Даже если никогда не узнаем о том.

– Мы всегда виновны, если кто-то хочет нас укусить. – Вздохнул он, и грустно посмотрел на маленького жёлтого червячка, который никак не мог совладать со всеми своими кольцами, не понимал, где верх, где низ и пытался ползти на спине.

– Переверни её, пожалуйста…

Он усмехнулся и выполнил мою просьбу:

– Тебе тоже стало жаль её?

– Она и вправду совершенно не виновата, что появилась на свет змеёй…

Жёлтый лист берёзы, что летел по стволу, добрался-таки, наконец, до самого низа, и, словно для того и родился, прикрыл змейку собой, спрятав от посторонних глаз.

– Пусть подрастёт, а там поглядим, – подумал лист и задремал.

Из года в год…

Луна выглядывала из-за нежно-голубой рединки неба, подставив солнцу лишь правый глаз и часть бледной щеки. Она не опасалась обгореть, но, высматривая землю, старалась быть как можно менее заметной, притворяясь мелким облачком или дымком, осмелившимся взмыть выше обыкновенного, не растеряв себя.

Чайки, что летали, как казалось со стороны, вровень с облаками, разумеется, приметили, что за ними наблюдают, но не показывали виду, ибо сами подглядывали за тем, что делается внизу. Шторм, который два дня кряду отстирывал волны, явно утомился и отступил подальше от берегов, в глубину. Мелкие рыбёшки, большие сплетницы, загодя прознали про редкую немощь морских ветров, и немедля устремились на мелководье. Прозрачное, тёплое и сытное, оно потакало их игривой ленивой неге среди ласковых прикосновений теплых течений и слабых на слезу, чувствительных водорослей. Рыбёшки дразнили чаек мельком, хорошо понимая свою желательность и

Распростёртые над морем объятия чайки, этот, изъеденный молью времени сюжет, казался луне достойным всякого внимания, и ей было очень жаль, что никто не разделяет с нею тихого трепета при взгляде на парящую под небом птицу.

– Как же так? – Бормотала луна. Снежный блеск обмелившихся об облака крыл чайки терзал её, но то, что никто кроме, не обращал внимание на это сияние, расстраивало ещё больше.

Где-то внизу, муравьями сновали люди, ленясь летать, гуси мяли в гладких лапах бирюзовые отрезы поверхности воды, а чайка всё парила над скалой. Та студила ладони в солёной чаше моря, пАрила воздух, очерчивая себя раз за разом густеющим вздохом. И это было до такой степени отчаянно, вычурно по-летнему, что выдавало уже воцарившуюся за порогом осень, с её вздорным характером, обманчивой лаской и медовой мишурой, которую она вечно выдаёт за злато. Из года в год, из года в год…

Дракон

Седой дракон облака растянулся на подстилке горизонта, и вяло слизывал кусочки розовой пастилы рассвета. Обкусанный им же зефир луны лежал нетронутым со вчерашнего дня, но, несмотря на приличный ветер, ещё не подсох, а оставался всё таким же свежим и мягким, каким был накануне.

Небесный дракон не был одинок. Совсем рядом с ним, за зеленоватым бутылочным стеклом моря обретался его младший брат. Сделанный из серого камня, он был ещё юношески твёрд в своих заблуждениях, и, как водится, считал невозможным пропустить мимо кого-либо, несогласного с ним вполне, дабы не выразить силы и напора своего бедового характера. Кудрявая грива водорослей, украшавшая его, вычурно, затейливо и витиевато откидывалась при каждом выпаде назад, обнаруживая нежные, безволосые ещё щёки и бугристый лоб.

(Рыбы втихаря ухаживали за его кожей, но им приходилось делать это урывками, от случая к случаю, так как подступиться к дракону можно было лишь в тихую минуту, когда тот безмятежно спал, покуда солнце гладило его крепкую складчатую спину загорелой ладонью.)

Мало того, что драконы приходились друг другу братьями. Они были ещё и дружны, от того часто приглядывали друг за дружкой, замечая либо невовремя раздумья, или беспричинную грусть. Дерзновенный младший порывался защитить старшего ото всех, а степенный седой, с заснеженными гребнями облаков за спиной, чаще старался уберечь братишку от самого себя.

– Не ищи вокруг врагов, – Увещевал он, – находи друзей, а недруги обнаружатся сами.

– Как же так, – Сокрушался меньший, – я должен быть всегда начеку!

– Твоё желание сразиться привлечёт таких же, как ты, юных задир, а серьёзный враг не станет рядиться.

– Так я уже буду готов! – хорохорился младший брат.

– Ты истратишься на пустяки, и не достанет сил на большую войну. – Ответствовал старший, снисходя к горячности мальчишки.

…Не далее, как нынче поутру я стал случайным свидетелем этой беседы. Ходят слухи, что ведётся она промеж братьями который год, с последней весенней бури до первого шторма осени. Позже недосуг. Каждый из них познаёт дракона в себе, а обуздать которого намного сложнее, чем указать иному на способ справиться с ним.

То, что вокруг…

Море расплетало спутавшиеся на ветру косы солнца. Нежными тонкими льняными прядями спадали они до самого дна, укрывая собой бородатые валуны, да долгие, на сколько хватает взгляда, поляны скользких на ощупь камней. По-над ними, променадничали субтильные мальки кильки и суетились щекастые барабульки, походя цепляя пудру битых раковин себе на усы. Прогуливался бесцельно, бахвалясь отцовством, морской конёк, чуть не под ручку с рыбой-иглой, что совалась ко всем беспричинно, капризно выпятив загодя прикушенную губу.

Бычки-домоседы посапывали осоловело, приклеившись к самому гладкому на вид краю камня, вблизи морского окуня, что грустил, прощаясь с девичеством, превращаясь степенно в сорванца и повесу. Тут же, – стайки скумбрии и сельди тёрлись боками о воду, нарочно вынося близость друг друга. Как водится, длительное соседство часто оборачивается почти что родством, а в данном случае, меланхолия первого семейства с лихвой окупалась бесшабашностью и неразборчивостью второго.

За сей суматохой и мнимой безобразицей со дна наблюдала скорпена, противник любой излишней торопливости. Сидя на дне, она могла часами наблюдать звёзды через подвижную линзу воды, была не прочь порыбачить, отдавая предпочтение тем мелким прохвостам, которые так уверены в себе, что норовят проскочить мимо носа, являясь помехой вдумчивому наслаждению морским пейзажем.

А где-то там, в глубине устилает собой дно камбала, чуть выше, тёмной стороной кверху – скаты студят придонный ил мелкими вихрями, да дельфины в высоких котлах готовят уху на обед.

И долго ещё кипят волны перламутровыми пузырьками медуз. Тонкие, нанизанные на серебряную леску оборки, удерживают их в пределах пары глотков воды, которую греют они, как холодный кисель за щекой. Бывает, краб, размером с грецкий орех, засмотревшись на них, оступается и сползает на перепонку дна, между двумя волосатыми пальцами, обросшими водорослями, что сжимают каменную чашу моря. Он всегда немного расстроен от того, но больше смущён своей неуклюжести, хотя, сам того не понимая, избегает печальной участи заснуть навечно на донышке пыльной банки, между снулым мальком и кусочками раскисающих водорослей.

Море мерно перебирает серые камешки в глубоких растянутых карманах. Ему нравится их мягкое глиняное постукивание, что баюкает и бодрит заодно. Здесь же, на дне, поводя чуткими аккуратными ушками, внимает тихому стуку падина. Обыкновенно она торопится запастись солнечным ветром, ссыпая его через ловко устроенную воронку прямо в валун, сбоку которого некогда так удобно примостилась. Но время от времени, чаще, чем к тому взывает осмотрительность, падина замирает вдруг, и принимается дирижировать, предоставляя слово то шуршанию волн, то глухому тону камней или паузам солнечных медовых струй.

Вот бы и нам так почаще, – останавливаться и пытаться услышать не одних лишь себя, но других и то, что происходит вокруг…

С себя…

Перламутровая пуговица медузы, нашитая на бирюзовую блузку моря, чувствовала себя именинницей. Она была единственной, первой пуговкой. Серебряные нитки, пропущенные сквозь каждую из четырёх отверстий, нежно, но крепко держали её на плаву. Медузой можно было застегнуть белый кружевной воротничок волны, или планку штиля, либо просто – украсить ею кармашек с чистым отутюженным платочком отмели.

Медуза была упругой, ладной, приятной взгляду и наощупь. Глядя на неё, отчего-то хотелось петь и дурачиться. Так, как это делают дети, которые вечно и беспричинно счастливы.

К сожалению, нередко случается так, что чей-то приличный, приятный, опрятный вид вызывает желание испортить его, осмеять, принизить. С тем, чтобы, избежав сравнения, сокрыть своё мнимое несовершенство, взбодрить пошатнувшуюся уверенность.

Стая мальков, будто свора бездельников, обступив медузу со всех сторон, принялась кружить подле неё, приближаясь всё боле и боле. Столь наивной, сколь милой медуза не была, а посему скоро поняла, что стеснена отнюдь не с добрыми помыслами, но, едва попыталась всплыть, как рыба побольше преградила ей путь к спасению.

…Бесформенный жалкий желейный лоскут, – вот и всё что осталось от медузы. Не на что теперь застегнуть белый кружевной воротничок бирюзовой блузки моря. Надует в душу сквозняком шторма, застудится, опять занедужит.

Так просто испортить, так сложно поправить дело, а, подчас и вовсе невозможно… Как быть тогда?! С кого спросить?!!

Только море может дать ответ. Сквозь шум прибоя, что слышен всегда, оно твердит так, что не разобрать его невозможно:

– С себя… С себя… – В надежде что его поймут, в конце концов, и сделают, как велит.

Белуга

Море вертело перед зеркалом неба своими просторными юбками, обшитыми блёстками планктона. Их неброское благородное мерцание достойно смотрелось в любое время дня. В ночи оно становилось много заметнее, а при свете солнца касалось взоров нежными случайными тонкими нитями, маня, волнуя и временами исчезая в никуда.

Внезапно просыпанные из невидимой горсти струи килек, обтянутые тонкими лакированными трико, то гонялись сразу за несколькими яркими мячами гребневиков²¹, то, побросав их все разом, исчезали куда-то.

Мелкая белуга²², больше похожая на зреющую белёсую шишку сосны, гуляла одна. Обкусывая мелких улиток с жёстких веток водорослей, словно виноград, она мечтала об осени, о коей только слышала, но, в силу младости, в которой ещё не понимала ничего.

Ея мечты столь явно читались на курносом лице, что проплывающая мимо сельдь не смогла удержаться, дабы не остановиться и не полюбоваться открытым выражением восхитительно наивной глупости набирающегося, вместе с подкожным жиром, ума.

– Сударыня, – Обратилась она к белуге, – мне показалось, или вы и впрямь порхаете промеж водорослей, мечтая об осенних пейзажах?

– Да, вы правы! – Охотно отозвалась белуга. – Говорят, что они чудо, как хороши!

Сельдь опустила глаза в сторону бурой глубины, перевела взгляд на милое, чуть длинноносое лицо белуги и, не желая её тревожить понапрасну, проговорила так деликатно, как умела:

– Видите ли, моя дорогая, я искренне желаю вам пятнадцати пядей меры от носа до красного пера под брюхом²³, но в вашем роду так принято, что, чем вы младше, тем ценнее. А для того, чтобы дожить до положенных вам судьбой лет, требуется много сноровки и удачливости. Я уж не знаю, что, где и от кого слышали про осень, и как понимаете об себе, но вы – самая важная рыба изо всех тут живущих.

Белуга недоверчиво поглядела на внушительных размеров селёдку, но из вежливости решила не перечить, а с видимой готовностью и почтением принялась слушать.

– Кто-то вас будет пытаться заманить в сети, в надежде заполучить волшебный безоар²⁴. Иной, – Прошу меня простить за бестактность, -пользуясь вашей неразборчивостью, станет зазывать к себе лакомствами и разными посулами… Заклинаю вас! Не соглашайтесь ни на что!

– Но про осень… – Робко возразила белуга. – Вы, кажется, что-то говорили про неё.

– Ах… это… – Зевнула селёдка. – Осень приносит с собою полные карманы холода, и мы, рыбы, вынуждены уходить в глубину, в темноту, подальше от берегов.

– И даже я?

– Даже вы, моя милая! Вы отойдёте от берега, вон в ту темноту, которой теперь так страшитесь, отыщете уютную расщелину на дне, покроетесь белой рыхлой слизью и будете спать до весны.

Белуга внимательно поглядела на селёдку. Судя по всему, у той не было никаких причин лгать.

– Спасибо вам. Я запомню всё, о чём вы мне говорили.

–Ну и славно, – Улыбнулась сельдь. – И да, есть ещё кое-что.

Не надо ждать осени, живите настоящим. Оно прекрасно, пока оно есть.

Белуга послушно кивнула и, решив не мешкая последовать совету, принялась кружиться, походя ероша мохнатые чубы камней, перемешивая заодно струи воды с чайной заваркой солнечного света. По всему было видно, что всё, сказанное сельдью, она поняла верно, и перестала ожидать то, чего могло и не случиться, а находила причины для радости в том, что происходило теперь.

Научиться хорошему…

Облада²⁵ в который раз брала обронённый хвостик бурой водоросли цистозейры²⁶ и, дразня детвору, спешно скармливала им немалую его часть. Но, стоило выпустить лакомство, как мальки теряли к нему всяческий интерес. И даже, подплывая близко, тычась в букетик водоросли носом, не узнавали его, и разочарованно смотрели на мать. Сбившись с плавников, облада умудрилась раздобыть салат посвежее, из зелёной полезной ульвы²⁷, но итожец²⁸ был всё тот же: ребятня соглашалась вкушать только из её рук, а всё, что бегало, лежало и плавало само по себе, для них казалось совершенно несъедобным.

Случайно приблудившаяся сардинка, под сурдинку перепутав день с ночью²⁹, с состраданием наблюдала за матерью, изорвавшей в кровь плавники, в попытках накормить семейство. Не в силах оставаться в стороне, сардина подошла поближе, и, как только кусочек водоросли упал на дно, наглядно принялась трепать его, рассудив, что мальки, воодушевлённые примером, присоединятся к трапезе, успокоив, в конце концов, мать. Но увы. Рыбёшки испуганно таращили глазёнки, и, сбившись в кучу, жались к боку облады. Они очень хотели уяснить, что делать, чтобы от сытости приятно распирало живот, но пока не получалось, никак.

Некоторое время спустя, на шум и суматоху явилась синигль³⁰. В ожидании горячих ванн она провела у берега всё лето, и повидала такое количество мальков и сиголеток³¹, слыхала столь капризов, что уже не удивлялась ничему. В упрёк наветам на её пугливость, она храбро подошла к обладе, оторвала кусочек водоросли, висевшей у неё в пасти, и потрясла перед носом мальков. Те охотно открыли свои рты, но синигль, не дожидаясь пока те насытятся, пустила ульву по течению ко дну. Проделав это несколько раз, синигль была принуждена признать своё полное неумение объяснить простое. В чью-то неспособность понять очевидного, лишённого особого, тайного смысла, ей, как порядочной даме из известного семейства кефалей, верить не желалось.

Словно заплутавши, оказавшаяся неподалёку средиземноморская зеленушка³², покраснев притворно, пожевала белыми, будто обмётанными солью губами, выхватила прямо из-под носа малышни лакомый зелёный листочек и уплыла. Голодные рыбки принялись кукситься, толкая расстроенную мать в бок. Но её горю можно было лишь посочувствовать, а не подсобить.

Кстати или нет, но совершенно неожиданно на поляну меж камней вышел сиголеток белуги. Ни на кого не глядя, он направился прямиком к последнему, изрядно потрёпанному, но всё ещё не утратившему яркий цвет листку ульвы, и с аппетитом, достойным истинного гурмана, принялся отщипывать от него по маленькому кусочку. Коли говорить начистоту, белуга направлялась сюда с тем, чтобы, в силу врождённой привычки, полакомиться неслухами, да решила не делать этого на глазах у матери, пожалев её. Но, чтобы ускорить науку, вознамерилась поучаствовать в толоке³³, дабы был в её появлении хотя какой-то толк.

И, – либо мальки сильно проголодались, то ли им пришлось по нраву, как шмыгает носом по дну небольшая красивая рыбка в красивом, состроченном из кусочков кожаном пиджаке, только, спустя пару минут, они присоединились к трапезе и от листочка ульвы осталось одно лишь воспоминание.

…Научиться хорошему… можно даже у того, в ком, казалось бы, его не отыскать. Было бы желание сделать это.