Иоланта Ариковна Сержантова
Мы кажемся…
Старушка и земляная лягушка
В некотором царстве, в некотором государстве жила-была лягушка. Большой ломоть земли у кромки реки, что простирался аж до самого леса, достался ей от пращуров, которые через черёд бабушек и дедушек передали её родителям. Почва в тех местах была не слишком жирной, поэтому люди долго обходили её стороной. Но вот, когда человеков народилось больше прежнего, и уже примятые шагами тропинки оказались им тесны, пришлось разнашивать иные неведомые места. Так люди и дошли на самый дальний, ближний лягушачий край.
Натаскали они туда палок да досок, понастроили себе шалашей да навесов, и стали жизнь проживать, кормились тем, что выросло, голодали без того, что не взошло. Надо сказать, что люди оказались незлобивыми, понятливыми, лягушат малых да ящерок не трогали, уважительно обходили стороной, смотрели себе под ноги, чтобы невзначай кого не придавить, и детям своим наказали держаться того ж.
Видят лягушки, – люди добрые, невредные, надо им подсобить. Пододвинули свои терема подземные, посторонились, и – нет-нет, да прогонят того, кому испортить чужое – забава да удовольствие. Люди в благодарность и водицы нальют, и малым поделятся.
Как ни много было у них дел-забот, а заметили не единожды, что большая чёрная земляная лягушка, судя по стати, глава в роду, устроила свой дом в сараюшке. Больше-то во дворе места не осталось с исконной родной землёй, всю заставили, засадили да присыпали, а вот под тем самым сараем оказалась она нетронутой, – и дышит иначе, и вздыхает легче прочей.
Целый день дверь в сарай была незаперта, и лягушка спокойно ходила туда-сюда, строила трёхэтажную нору, воспитывала малышню, а, заодно, присматривала за старушкой, которая, в свой черёд, присматривалась к ней.
– Ну, и что ты тут? – Притворно возмущалась женщина.
– А где ж мне ещё? – Искренне изумлялась лягушка в ответ.
По первости старушка выпроваживала её за ворота, теснила прочь, но каждое утро находила сидящей у входа в сарай, в неизменном ожидании, что отопрут двери.
– Опять?! – Восклицала старушка, а лягушка, опираясь о порог, приподнималась над ним на руках, и, как сварливая рыночная торговка, принималась выговаривать тонким голоском:
– А ты как думала?! А сама-то! А сама!!!
Старушка хваталась за веник и, упрятав улыбку в неглубокие морщины щёк, бормотала, бережно сметая в совок сварливую соседку:
– Ну, я тебя… я тебе теперь… чтобы духу твоего не было тут больше!
– Ага, сейчас! – Задорно огрызалась лягушка, и на следующее утро вновь поджидала внутри сарая, пока ей откроют дверь. А после, предвкушая очередное выдворение, вовлечённая в повторяющиеся приключения нового дня, с видимым удовольствием, без какого-либо принуждения запрыгивала на совок сама.
Чёрная земляная лягушка… Да будут долгими радости твоей светлой души.
Жизнь на колёсах
I
В ожидании работы, мы репетируем. Как бы ни был долог вынужденный простой, выбиваться из рабочего ритма нельзя. Режим, однако!
Кошки в вольере волнуются. Они знают, что я нарезаю мелкими кусочками мясо. Его запах манит и дразнит, приятно тревожит, придавая любому неестественному движению осмысленность, сглаживает перчинку принуждения, хотя, возведённое в степень привычки, оно теряет свою остроту. Берёт над тобою верх. И, распробовав его вкус, ты перестаёшь считать себя лишённым свободы выбирать из двух зол то, что кажется меньшим.
– Алле! Ап! Ай, бравушки! Ай, молодец! – Кошки играют в своенравие, подчиняются напоказ неохотно, но в самом деле давно привыкли и к ритму движений и слов, чем прочно связали себя с людьми, от которых не видели ничего, кроме заботы, ласки, вдоволь вкусной еды…
– Барьер! Ай, бравушки!
– И не унизительно, не обидно ли?
– А… вы про это?! Так то всё так только, развлечение, забава. Кому-то, – сидеть в грязном подъезде, ожидая пинка и объедков, другим сходить с ума в тиши квартиры, – вернутся ли хозяева, иным ютиться в тёплом подвале, изнывая от невыносимого зуда, – блохи не церемонятся, обустраиваются основательно, гадят, как некоторые, там, где спят.
Каждый день, во время утренней репетиции, разношёрстный, в прямом смысле этого слова, коллектив, увеличивался на одну цирковую единицу.
Необычно крупная красивая кошка, присмотревшись однажды к тому, чем заняты товарки3, решила, что прокормиться таким манером ей вполне по силам, и, вовремя выходя из лесу, добросовестно отрабатывала все элементы программы. Получая вознаграждение, удалялась прочь довольной, но чем-то озадаченной, словно обдумывала нечто, суть которого оставалась для нас загадкой некоторое время, а разрешилась меньше, чем через три недели.
На очередную репетицию кошка явилась в условленный час не одна. Котята-близнецы, сопровождавшие её, были малы и милы. Мама завела их в манеж, наскоро расцеловала, недвусмысленно подтолкнула в нашем направлении и скрылась из виду, с лёгким сердцем переложив заботу о детях на людей.
Очевидно, сами того не подозревая, мы выдержали какое-то испытание, хотя не делали ничего специально, поступали, как привыкли, кошек любили искренне, как младших сестрёнок, которых надо оберегать. Относились к ним по-товарищески… А как иначе-то?! Работаем вместе! Бок о бок и тяготы переездов, и праздники, и обыденность.
Маша и Даша, так мы назвали котят, тех, что передала на воспитание дикая лесная кошка, отработали в номере десять лет, после чего также, вдвоём, вышли на заслуженный отдых, и скрашивают теперь будни одинокой американской старушки, которая, подчас, отказывая в необходимом себе, балует милых компаньонок.
II
Рассказы о кошках всегда имеют начало, но не оканчиваются они никогда.
Сразу после того, как мы перебрались в другой штат, первая же утренняя репетиция прошла вприглядку. Усевшись на виду, за нами внимательно наблюдала кошки афроамериканской, ха-ха-ха, масти. На вид, даже не взыскуя документов, ей можно было дать примерно двенадцать – тринадцать месяцев.
Словно сверяясь с текстом телеграммы, посланной лесной кошкой, она отслеживала порядок действий, который позволяет получить … блестящий нос пошмыгал в направлении сумочки на поясе… да, точно, так и есть – нормальное, вкусное мясо.
Стоит ли сомневаться, что на следующее утро в нашем коллективе появился ещё один хвостик. Аза, так назвали кошку, активно и непринуждённо отрабатывала положенное, но после окончания номера неизменно исчезала.
Накануне отъезда мы предложили ей на выбор, – ехать с нами или прощальный кусочек мяса. Аза гордо подняла голову, дёрнула бровью над зелёными раскосыми очами и запрыгнула в машину, – на мясо она заработает и сама, даром ей ничего не надо, трогай, давай!
III
Вот не зря говорят, что девчонки корыстнее мальчишек. В нашем кошачьем коллективе был один парнишка, Мишка. Мы взяли его из приюта. Такой славный увалень, неповоротливый и неуклюжий на вид. Он неслышно прыгал, уверенно держал баланс и легко ходил на руках, а когда делал это, издали казалось, что это не кот, но маленький человечек в пушистой пижамке.
Мишка, как и все наши кошки, не испытывал недостатка ни в чём, но ему больше, чем кому-либо, была необходима уверенность в том, что он любим. Сиротское детство давало знать о себе, и, если иные трудились за кусочек мяса, то он предпочитал работать за любовь. Только она одна могла принудить сделать Мишку что-либо. Казалось, он упрямится иногда лишь для того, чтобы получить свою порцию ласковых прикосновений и добрых слов…
Всякий ищет в этой жизни то, чего ему не хватает. Если природа, наделив алчбой4, лишает возможности добыть это самому, к кому бежать?.. У каждого своя судьба, и что она припасла в сумочке на поясе для тебя, до поры до времени не узнать.
Если бы каждый…
Если бы каждый ребёнок был личностью, не оказалось бы вокруг столько несчастных взрослых.
– Ты что, не хочешь научиться рисовать? – Окрик учителя над ухом буквально пригвоздил меня к парте, казалось, ещё мгновение, ещё одно только слово, и я не смогу больше сойти с места никогда. Класс открыто смеялся, заискивая перед педагогом, а я тупо глядел под ноги впереди сидящего и слёзы предательски оглушительно барабанили по листку бумаги передо мной. Спрятаться было некуда, как не было и немедленного способа провалиться в тар-тарары.
О! Как я хотел рисовать. И как ненавидел в себе это желание теперь.
Каждый вторник я тайком забредал в читальный зал, где рабочие сидели с подшивками газет «Известия» и «Правда», выписывая что-то в тетрадки для политзанятий. Я же отыскивал никому неинтересные альбомы с репродукциями картин и рассматривая их, водил пальцем по бумаге, пытался понять загадку, нет – чудо движения руки, с зажатой в ней кистью, которое превращалось в чувство, осязание силы жизни и её бесконечности.
Конечно же, когда наш учитель истории объявил о том, что после всех уроков будет ещё один, на котором мы будем учиться рисовать, я так обрадовался, что едва дождался окончания занятий.
И вот, я сидел и даже не смел дышать носом. Мне всегда казалось, что он у меня слишком уж сопит. Но едва лишь, тихонько впуская воздух через рот, услышал, что: «На этом уроке мы будем учиться рисовать утку.» – то закашлялся от неожиданности. Мне казалось, что начинать постигать тайны искусства рисования надо с человека, а утка… Что такое оно, эта утка? Птица, к тому же неживая. Но делать было нечего, её чучело уже взирало плексигласовыми глазками на класс с учительской кафедры.
– Итак, рисуем большой круг, и чуть повыше – меньший. Это будет тело утки и её голова. Соединяем круги плавными линиями, и птица готова, – Учитель бесстрастно перечислял этапы построения изображения. Точно так же можно было бы растолковать, как сколотить табурет или скворечник. Сколь не пытался, я не мог отыскать хотя толику волшебства, и трепета, который овладевал мной подле любой настоящей картины.
Я, конечно, начертил эти два дурацких круга, но больше ничего делать не мог, только сидел и горестно рассматривал их. Совершенно не хотелось объединять круги штрихами или пунктиром. Они были ненавистны мне и чужими друг другу.
Много позже, когда в душе слегка побледнел малиновый след оплеухи того урока, и я смог без опасения брать в руки карандаш, то давал ему полную волю. Минуя околичности правил рисования, оборотясь к одному лишь сердцу, он вёл меня за собой туда, где мир выглядел таким, каким я его знал и любил.
Я не срисовывал жизнь, но рисовал её, и у уток, что выплывали на озёра с кончика моего карандаша, были живые потешные лица и умные чёрные глаза, которые блестели, как мамины бусы, которые она надевала каждый девятый день мая, в День Победы.
Если бы каждый взрослый был личностью, не оказалось бы вокруг столько несчастных детей.
Черепаха
Эти черепахи замирают на дне, широко открыв рот, в глубине которого заманчиво ворочается нежно-розовый червячок кончика языка, пройти мимо которого, не соблазнившись аппетитным видом, удаётся не каждой рыбе.
– Знаешь, у них очень вкусное белое мясо!
– Вот, видимо, поэтому такой скверный характер.
– Не вижу связи…
– Они защищают своё право не превращаться в черепаший суп или жаркое! Чего тут непонятного?
Это теперь я знаю о грифовых черепахах5 довольно много, и, невзирая на их сомнительную внешность, испытываю симпатию. А в пору нашего знакомства…
– Ой, что это там? Камень?
– Нет, оно ползёт. Похоже на черепаху.
– Видимо, это она и есть.
Мы выходим из машины. Скрытая панцирем в зелёных пятнах мха и водорослей, черепаха подобна обломку шпиля башни изумрудного города. Она вдумчиво пересекает дорогу из пункта А к озеру неподалёку, вода которого кипит на медленном огне солнца.
– Росту в черепахе ровно аршин6, если по-нашему, ну, а по-ихнему – два с лишним фута7.
– Но ногу бы я ей в рот совать не стал!
– Да, ладно тебе! Это ж черепашка! Возьми её, перенеси через дорогу, а то сама она долго тут будет возиться. Переедут её, чего доброго. Жалко же.
– А меня не жалко?
– Палку возьми…
Едва черепаха почувствовала прикосновение, как прервала высмеивающую ходьбу пантомиму, и, развернувшись резко, клацнула клювом, раздробив палку, словно песочное печенье. Выдохнув по нашему адресу справедливое возмущение, она сверкнула подведёнными золотом очами, кокетливо моргнула длинными нитями ресниц и, как прежде степенно, продолжила свой путь.
– Знаешь, говорят, в неволе они живут чуть ли не в десять раз меньше, чем на свободе.
– Ещё бы, плен подходит далеко не всем…
– А ты? А тебе?!
Он улыбнулся лукаво и, притянув меня к себе, спросил:
– Я в плену?! Ну, если так, то я доволен.
***
– Блюдо дня – черепаховый суп.
– Нет, только не его! Несите лучше рыбу.
Мотя
На нашей параллели канула в Лету одиннадцатилетка. Мы были горды, что первыми заканчиваем школу на год раньше остальных. На выпускном условились собираться каждый второй вторник сентября, и в первую же нашу встречу пришёл Сашка Матвеев. Покачав головой перед нашим завучем, он сокрушённо, в сердцах проговорил: «Зря вы мне не дали доучиться, Мариванна, я так не хотел уходить из школы». И в его словах было столько боли, что учитель, сославшись на занятость, поторопилась уйти. Сашка, конечно, был не единственным, кого не взяли в девятый. Из трёх восьмых сделали два класса, а всех, кто не дотягивал, отправили в училища. Кого в техническое, кого в ремесленное.
С Мотей, так звали ребята Сашку Матвеева, мы не были закадычными друзьями. Но мне было приятно чувствовать себя его однокашником. Он приходил в школу откуда-то издалека, поэтому мы встречались только в классе. Однажды на уроке рисования из альбома Сашки выпал листок, я поднял его и, пока нёс, чтобы вернуть, успел рассмотреть нарисованный там грузовой паровоз. К тому времени я уже точно понимал разницу между пассажирским и грузовым. Когда мы ездили с дедом в Курск, то выходили на остановках, гуляли по перрону. Пока я съедал шарик мороженного, держа его между двумя вафельными кружочками, дед выкуривал пару папирос, прикуривая одну от другой и отвечал на все мои вопросы: зачем у паровоза впереди красная звёздочка, сколько ему нужно воды и почему у пассажирского колёс меньше, чем у грузового.
И, хотя сашкин паровоз был без звезды, и сколько на нём колёс не было видно тоже, но он летел, летел, летел, минуя полустанки и переезды, из глубин бумаги, по странице, так скоро, что норовил сбить меня, стоящего у него на пути… Семафоры салютовали ему, а полные женщины в бушлатах, туго перетянутых солдатскими ремнями, размахивали маленькими яркими флажками вослед…
Сашка не стал тянуть листок с паровозом у меня из рук, а, поглядев в глаза, коротко сообщил: «Нравится? Дарю!»
– Мне?! Нет! Нет! Не могу! – с испугом отказался я, и тотчас пожалел о своём порыве, но попросить рисунок назад не решился.
В те годы, наверное, мы больше дорожили друг другом. Не у всех в классе были отцы. Те, у кого они были, казались удачливее прочих, им завидовали, случалось, что били. Из-за несправедливости, с которой столкнула их война. Ведь как было понять, отчего кто-то вернулся с фронта, а кто-то нет. За что?! Наказание безотцовщиной перенести было нелегко. Оно не менее страшно, чем вдовство, но неодинаково горько.
Ощущение обделённости судьбой кого-то озлобляло, на ком-то ставило печать бесконечного одиночества, и Мотя решил побороться с этим так, как умел. На большой перемене мы обыкновенно шли в буфет, покупали по одному, ржавому со всех сторон, жаренному пирожку с ядрёным, сладким до слёз повидлом и стакан чаю. Пирожок у нас, мальчишек, как-то слишком быстро заканчивался, расправившись с ним в три, а то и в два укуса, сразу хотелось ещё. Поглядывая на девчонок, мы жутко страдали от того, что они умели долго есть этот пирожок, отщипывая от него передними зубами по маленькому кусочку, как кролики.
И вот, в один невероятный день Сашка вошёл в класс, прижимая к себе серый кулёк, доверху набитый пирожками. Розовый от смущения, привычно заменяя звук «л8» на другой, он сообщил:
– Предвагаю поесть пирожков! Кому…
Что тут началось!!! Он едва успел договорить, как мальчишки и девчонки обступили его со всех сторон:
– Дай!
– Мне!
– И мне!
– И мне!!!!
Поднялся шум, допустить возможность существования которого в школе было просто немыслимо. Директор, немедленно пришёл выяснить в чём дело, и, быстро успокоив класс, грозно наклонился к Сашке:
– Ну-с.… и что это всё значит, молодой человек?!
Матвеев аж вспотел, но не заставил долго ждать ответа:
– Я копив-копив, копив-копив и купив! Чтобы двя всех! Чтобы угостить!
Оказалось, что Сашка целых две недели во время большой перемены отсиживался в подвале у тёти Паши, которая заведовала раздевалкой. Эта весёлая крошечная старушка, получив похоронки на мужа и трёх сыновей, немного тронулась умом, и когда ребята забегали в подвал после уроков, то, отпирая замок раздевалки, поднимала над собой швабру и кричала «За Родину! За Сталина!» Мы все любили её, и считали своей в доску.
– Матвеев, – строго спросил директор. – Так что ты там делал, в раздевалке?
– Ждал!
– Чего?!
– Пока денег наберу.
– А почему в подвале?
– Там пирожками не пахнет, кушать хочется меньше…
Сашка был прав, в раздевалке у нас пахло дезинфекцией и мышами.
…На следующий год, во второй вторник сентября Мотя в школу не пришёл. Пропускал теперь эти встречи и я, в его отсутствие делать мне там было нечего. Он оказался, как говорят, душой класса, а без неё долго не живут.
Кто-то живёт…
Под мутным стеклом лампады поверхности пруда, за решёткой отражения ветвей теплится огонёк рассвета. Он возится там, крутится на месте рыжим щенком, приминая подле себя, чтобы удобнее улечься.
Осы снуют из гнезда и в гнездо, с раннего утра до поздней ночи. Раз-два три- вовнутрь, одна-вторая-третья наружу, две сидят, ожидая очереди, чтобы юркнуть в узкий лаз. Одна тащит авоськи с провизией, другая выносит за малышами горшок. Трудяги. Людская молва рекомендует их лентяями и лиходеями, татями. А в самом -то деле, суетятся они без устали, собирая капли сока, малые, да ещё мельче. Поди, наполни бочку по капле, надорвёшься.
Ворон каждое утро летит мимо окна. Низко. Не проснулся ещё. В присутствие, видать по всему. Фрак слегка смят. Домой пришёл поздно, и лёг, не раздеваясь, ибо дома тоже работал. Так и уснул за столом, устроив голову подле стылого нетронутого чаю. Поздно, рано утром был отведён супругою в постель. Сняв с мужа лишь сандалии, она пожалела его беспокоить, и прикорнула рядом, а сама не спала до утра, всё глядела на его породистый крупный нос, на ресницы в пол щеки, на вздымающуюся грудь… И ведь не за старания полюбила она его, а за него самого, да гляди-ка, оказался каков…
Сосна держит муравьёв на ладошке, спрятала медовый прозрачный шарик смолы, набирает в него из ручья солнечного света, а те рвутся посмотреть, щекочут.
Паутина на скамейке в парке лежит забытым шёлковым платком…
Кто-то живёт, а иной изо всех сил изображает, что жив.
ЕВ-а
Ночь топила облака в чёрной проруби неба, они таяли, как сугробы и неровные их ломти некрасиво пенились, так, что жалко было глядеть.
– Прочитай мне её ещё раз!
– Что, басню?
– Ага!
– Опять?!
– Да, у тебя здорово получается, текст тот же, а смысл другой. Давай, начинай!
– Уж сколько раз твердили миру…
– Ты помнишь, как мы познакомились?
– Не-а! А ты?
– И я не помню! У меня такое ощущение, что ты рядом всегда.
Подобное можно сказать о друге, если он, конечно, является таковым. А как узнать о том, что вы уже бывшие, и что послужит разрывом – беда или радость? Ну, наверное, пока не настигнет одно из двух.
– Друзья – святое, выше дружбы ничего нет, – часто повторяла она. Когда я заметил это в первый раз, то растерялся. Такое не произносят вслух, если уверены, но тут мне показалось, что она говорит, дабы услышать себя со стороны, зазубрить, не понимая ничего в этом уроке о том, что дружба – источник ответственности за того, с кем дружен. Честно, это было довольно странно. Тем более, всё, что мы пережили, говорило о том, что ей не всё равно, что со мной.
Помню, она уже была замужем, а я одинок, привёз из командировки в совхоз, где мы работали на ферме, стыдно сказать, – чесотку. Родители устроили мне скандал, я хлопнул дверью, и ушёл в никуда. А так как выбора у меня не было, как и знакомых, то позвонил ей, и не успев объяснить всего, услышал: «Приезжай немедленно!»
Она жила в однокомнатной хрущёвке с мужем и маленьким сыном. Не смея войти, я объяснил суть ссоры, но она, не дослушав, буквально затащила меня в коридорчик, ухватив за рукав:
– Заходи, не стой на пороге!
– Ты в своём уме? – Поинтересовался у неё супруг, – Заразиться не боишься?
– Нет! – Так решительно ответила она, что даже я поверил, что всё обойдётся.
Оно и вправду обошлось.
Несколько лет спустя, когда я уже обзавёлся семейством, а она, прогнав мужа, завела кота, то приютила нас однажды, в той же крошечной квартирке. Прорвавшееся среди ночи отопление вынудило ввалиться к ней вчетвером глубокой ночью, и наш грозный пёс, который не признавал никого чужого, проникся к ней симпатией с первого взгляда, хотя видела впервые в жизни.
Зная, как нелегко мы живём, она могла подарить на день рождения сумку с овощами и банку компота. Временами она нудила, заставляя записывать всё, что вижу в поездках, а я отнекивался, ссылаясь на хорошую память и внимательность. Но она упрямо твердила, улыбаясь неприятно и хищно:
– Не ленись, записывай, забудешь!
– Так я и запишу – потеряю… – Оправдывался я, а она настаивала:
– Мне отдашь, я сохраню.
Дружба окончилась в тот день, когда я купил машину. Первый человек, к которому я ехал поделиться радостью, была она. По дороге, предвкушая, что мы договоримся вместе отправиться куда-нибудь далеко, я улыбался и представлял, как перед тем мы вечерами будем хохотать подле карты, намечая пробег, по пути которого будем останавливаться в чистом поле или на берегу красивой речки…
Мы сидели в её тесной уютной кухне за столом, и я плавился от удовольствия, предлагая разделить радость со мной, но понял вдруг, что яркие краски чувств не остаются на холсте её души, а отскакивают, словно теннисный мяч. Всё дальше и дальше, туда, откуда его уже не достать.
Смешавшись, я уехал, и, едва вошёл в дом, меня подозвали к телефону. Некто, её голосом отчеканил:
– Не унижай себя дружбой со мной!
Позолота рассвета так тонка, что скоро стирается от самого лёгкого прикосновения дня. И только осени удаётся, примерив её на себя, удержать подольше или даже навсегда.
