Иоланта Ариковна Сержантова
Лето будет сниться…
Воля к добру
– Ты отойдёшь?
Она улыбнулась и покачала головой:
– Неа!
– Ну, дай, мы пройдём! Пожалуйста!
– А разве я вам мешаю?! – Лукаво поинтересовалась она.
– Так ты же лежишь прямо поперёк порога!
– И не переступить?! – Иронично засомневалась она.
– Да как-то оно невежливо…
– Ага, невежливо! – Догадливо рассмеялась она. – Ты просто боишься!
– Есть немного… – Признался я.
– Глупо. – Расстроилась она. – Ежели когда делил с кем-то кров, да ещё и не один день, мне думается, можно рассчитывать на доверие.
– Рассчитывать-то можно… – Замялся я. – И ты тоже можешь располагать мной в следующий раз, если понадобиться.
– Так в чём смысл твоих опасений тогда?
– Не знаю. Это безотчётно, независимо от моей воли?
– О… милый! Если так, то нету у тебя той воли!
– Может и нет.
– Слушай-ка, что я скажу. Четыре зимы тому назад никто не принуждал тебя брать умирающую змею в дом. А ты не прошёл мимо, пересилил свой страх. Я, хотя была ещё ребёнком, сразу почувствовала, что ты за человек, и пусть побаивалась слегка твоих домочадцев, но была убеждена в том, что мне не причинят зла. И твои опасения теперь кажутся мне обидными.
– Ты, конечно, права, но мало ли что могло измениться, за эти-то годы.
– Лично у меня – нет. Даже если что и поменялось, но добро мы помним. Может, когда и случается по иному, да то только у вас, у людей. Шагайте смело.
– Говоришь, помните добро… Даже если это может стоить жизни?
– Даже тогда…
Густой дух нагретой хвои, кусочки гранита с запахом теплой пыли, замершие волны взбитого ливнем песка, что остановлены горячей ладонью солнца и надо всем этим – ястреб. Раскрывая земле объятия, кидается он ей на грудь, а та сдерживает его порыв, но не отталкивает так, чтобы уж вовсе… Смущается, словно.
Воля ко злу или добру проявляется у всех неодинаково, только вот сердце щемит …так сладко, когда помнится одно лишь добро.
В этот самый минт…
Нечеловек ли, человек, -
всяк имеет ценность в этом мире.
Рассуждай я эдак-то сызмальства,
многих бы не обидел, да и себя б сберёг.
Автор
Знавал я одну собаку, силе духа которой могли бы позавидовать многие. Бывало, она неторопливо прогуливалась промежду кабанами, что пестовали на поляне своих малышей в пижамках, также независимо шагала она и в виду волчьей стаи. Подле неё было спокойно всегда и везде. Глядя окружающим в глаза, собака как бы говорила: "Он со мной…", и гордилась своею миссией. Служение воспринимала с достоинством. Слабость извиняла, подлость, как водится среди благородных, – презирала, но с улыбкой на устах, открыто заявляя о том, что разгаданы недобрые намерения. Так уж повелось, что и среди волков не все витязи, и среди людей.
Кичилась ли собака своими умениями? Нет, и не из опасений сделаться каботинкой, а потому, как часто к безмерно храброй силе льнёт столь же бескрайняя доброжелательность, участие к окружающим. Единственно, сама роль – быть собой очевидно тяготила собаку. Имея больше отпущенного иным понимания, ей не требовалось даже взгляда, дабы разгадать – кто каков перед нею. И столь неистовства обнаруживалось в ней тогда! Безудержно приветствовала она очередное хорошее, а дурное стремилась если не истребить, то обозначить, дабы не было сомнений в его принадлежности ни у кого.
…Обмазанная тонким бережливым слоем сметаны облака сухая корка горизонта казалась хрупкой, а сам пейзаж – ветреным из-за случайной непогоды, капризным, как себялюбивая женщина.
Ветряк25 сквозняка, воздушный его винт, отдуваясь нечасто, набирал обороты. Он стремился оторвать округу от земли, дабы показать ей, как красива она, с высоты полёта птицы. Но ведь ничто не мешает нам, не прибегая к подобным уловкам, рассматривать всё подле себя подробно, с мелочами и околичностями именно там, где мы теперь, сейчас, в этот самый минт26.
Ранний звонок
Ранний звонок обычно несёт в себе некую дурную весть, одну из тех, что подразумевается течением самой жизни, но на этот раз обошлось:
– Что вы думаете об уехавших?
– Я?!
– Ну, да…!
Смотрю на лес и небо над ним в белых оборках облаков, слушаю треск ломающихся сосен, а вспоминаю Москву, которую невозможно не любить. И не потому, что это главный город Родины… А, может, именно поэтому.
Говорят, что в Москве невозможно ощутить одиночество. Однозначно – лукавят. Толпы проходящих мимо… Мимо тебя, твоей грусти, неопределённости, растерянности, что вынуждает надевать маску высокомерия, отстранённости, и тоже начать делать вид, да торопиться неведомо куда. Под обаянием самообмана и самому начинает казаться, что в самом деле куда-то спешишь. Хотя, если по чести, хочется остановить первого встречного с приятным, располагающим к себе лицом, усадить на жесткую скамью Александровского сада, взять за руку, и глядя на прошлое сквозь золотистую вуаль Вечного огня, поведать без поспешности о жизни, пожаловаться на суету вокруг, вспомнить то, что невозможно позабыть.
Среди прочего – про указку света на полу, зажатую между дверным проёмом и самою дверью, нарочно прикрытой неплотно.
– Совсем не закрывай, – бывало, просишь отца после того, как дочитает он, вместо сказки на ночь, очередную «чаптер» о Томе Кенти со двора отбросов. Его межзубный «the» и раздражал, и баюкал, в тот же час.
Вспоминается пустое место на полу в кухне. Латка из свежеструганных, некрашенных ещё половиц пугает слегка, ступить на то место, где раньше была печь, кажется кощунством. Совсем маленьким подолгу стоял заворожённо подле раскалённой дверцы, а печка, несмотря на то, что она27, шептала нечто невнятное приятным мужским баритоном. Даже расплавленная почти, её дверца держалась в рамках дозволенного, и только дотронуться до неё было никак нельзя, а любоваться – сколько угодно.
Помнится, когда на месте сараев с курочками был вырыт котлован под новую, страшно сказать, пятиэтажку, а туалеты были уже в домах, многие по привычке продолжали говорить детям перед сном: "Сходи-ка во двор" или "В уборную", но стыдливо напоминали при этом про эмалированный горшок под кроватью «На всякий случай».
Причём здесь Москва? Так она не только там, где камни мостовой Красной площади подставляют покатые плечи шагам многих. Она – везде, где живут люди, которые хранят главный город страны в своём сердце, как то, что дорого душе, а не по деньгам…
– А про уехавших?..
– Так то мусор! Сито времени оставит в стране золотой песок настоящих людей, тех, что любят и свою Родину, и себя в единении с ней.
Ждём…
Ласточки подшивали просторный подол небес стежками долгими, шелками тонкими, крепкими, да прозрачными. Волочился тот подол у самой земли. Привыкшие к опрятности небеса хмурились, куксились, всерьёз готовились расплакаться, а птицы утешали их, уговаривая не рыдать:
– Не грусти, всё успеется, всё наладится…
Хорошо, славно, коли есть кому принять в тебе участие, а ежели нет? Тут ты и одинок, и несчастлив, и… в окружении столь же неудачливых, как рыба в воде. Жалея себя, влачишь дни с маской скорби на лице, коей, увы, не избежишь, но торопить-то её к чему?!
Не дождавшись даже плодов, вишня позолотила листву и с царственным величием принялась сыпать ею подле себя. А чего б ей было и не обождать? Едва Исакий28 генералом на змеиных свадьбах побыл, да Еремей29 пролетье проводил. Чего ж ей неймётся – не терпится? Да только зябко вишне об эту пору, будто Артамон30 тех змей по норам уже погнал. Ну, так они и теперь носа не кажут, солнышка ждут.
Одному ветру, что лето, что осень, – повсегда хорошо. Пропитанный розовым маслом, выскользнул он из кустов шиповника, облизывая губы. Нашалил ветр чего-то там, невзирая на нешуточный отпор и колючесть характера розы. Даром, что ли, дикая она?!
Уговорили-таки ласточки небо не плакать. Обойдётся как-нибудь ныне без дождя. Будет его! Лета, лета ждём, его одного…
Сколь ни было б лет…
Посреди двора, с сердитым видом сидел птенец зарянки. Поперёк себя шире, он прятал подбородок в пуховый воротник и исподлобья, на всякий случай даже несколько сурово, оглядывал местность, на которую взирал снизу вверх впервые в жизни, ибо сил хватило пока только на то, чтобы спланировать из гнезда на землю.
Посидев минут с пяток, птенец почесал пятку о камешек, прочистил горло писком и неумелым, срывающимся баском поинтересовался:
– Ну-с. и долго я ещё буду ждать?
– Чего, милый, чего?! – Не медля ответствовала мать с нижней ветки вишни, она с детства побаивалась высоты, и предпочитала именно их.
– Да как же это?! – Возмутился птенец. – Ку-у-ушать!
– Так ты поднимайся сюда, всё уже готово, только клювик помыть…
– Хочу ту-у-ут! – Заупрямился младенец.
– Да как же это?! – Запричитала мама зарянка. – Отец! Оте-ец!
Папа птенца, обыкновенно занятый лишь собой, отвлёкся от самолюбования и, подхватив на лету небольшого жука, направился к ребёнку.
– Нет-нет! Не туда, неси жука сюда, иначе он ни за что не научится летать! – Запротестовала зарянка, и её супруг, убеждённый в исключительности своей личности, со словами:
– Я умываю руки, на тебя не угодишь. – Проглотил жука сам.
Поправляя шмеля, как заколку с волосах, сине-фиолетовый чертополох, что присутствовал при сём, не сдержался и почал было поучать мальца:
– Вот мы в твои годы…
Зарянка не дала своё дитя в обиду даже цветку, и пресекла укоризну на корню, хотя и деликатно, но категорично:
– Так-то он хороший мальчик, и чистоплотный, и не привереда. Мал ещё, первый раз ступил за порог гнезда…
– Ну, коли уж так, назад дороги нет, пусть обустраивается. – Предложил сговорчивый чертополох. – Тут трава высока, нехожена-нечёсана, пусть его, не обидим.
– Правда?! – Обрадовалась зарянка. – Присмотрите?!
– А как же! Присмотрим! – Подтвердил цветок.
Невзирая на то, что зарянке приходилось хлопотать и об своих остальных детях, о тех, которые не решились ещё выйти из-под родительского попечения, да к тому ж строилось её радением второе гнёздышко для будущих ребятишек, птица помнила про первенца. Она находила время, дабы навестить его, принести гостинец, пригладить непослушный завиток на затылке. Потому, как дети… они для всех – дети. Будь ты хотя крокодил, или другая какая тля, покуда есть, кому прикоснуться губами ко лбу, проверить, нет ли у тебя температуры, ты малыш, сколь ни было бы тебе лет.
Голуби
– Скажите, любезный, не водили ли вы когда голубей?
– Представьте, и в детстве водил, и теперь! У нас небольшая уютная голубятня на крыше сарая. Это такое счастье, глядеть сквозь просвет голубиных крыл на голубое небо, а после стоять покорно, ожидая, покуда, перемешав чашу небес, не утомятся они и не хлынут водопадом, да примутся гладить по плечам, щекам, волосам, будто успокаивая: «Мы тут, все тут, мы не покинем тебя, не улетим в никуда и никогда…»
– Ну, а коли случится что с вами, куда их девать тогда?
– Не знаю. Не думал.
– А зря…
Вяхирь, дикий лесной голубь цвета грозовой тучи, был недоволен: и округой, и сумраком дня, и самим собой. Он охал на все лады рваным, плохо поставленным баском. Несведущему могло показаться, что где-то в глубине леса сидит баба на обитом бархатом мха пне, и хлопая себя по рыхлым, тучным бокам, воздыхает, стонет, стенает, да клянёт без стыда: тяжёлую свою судьбу, нелёгкую – прочих, покинувших и её, и этот свет не по своей воле.
Отчего эта баба не на хозяйстве об эту пору, светлым, не праздничным днём, то на ум не приходило, уж больно надрывно и откровенно звучал тот плач, то рыдание.
Вовлечённая однажды в течение жизни, баба, впрочем, почти как и всякий, не имела ни мочи, ни ума, ни воли свернуть или пойти ему супротив. А вяхирь, ибо ворчал-таки в лесной чаще именно он, было довольно доволен своим бытием, и волею своей, которую не усматривал, не выискивал, а дышал которою с проклюва и до старости, в паре со своею единственной, любимой голубкой…
И ведь никто не спросит у голубей, есть ли у них свой человек…
Не зря ж оно так?..
«Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме…» Наверняка это было не так, но из игр с матерью я помню только эту, да и то – единственный раз и совсем недолго…
Дачная пора хороша лёгкостью нравов, обедом не вовремя и чаем, когда вздумается. Гостей можно звать и выпроваживать без церемоний, сославшись на один только комариный писк в комнатах. Однако теперешний наш визитёр пересидел всех прочих. После того, как я в очередной раз, почти не скрывая зевоты, посетовала на поздний час, он хлопнул себя по коленям, и пообещал без промедления откланяться…
– …только скажите сперва, какие цветы вы любите!
– Люблю?! А не слишком ли, для цветов-то? Есть те, которые мне нравятся больше других, а так… Всяк цветок по-своему хорош.
– Ну, так, всё же! Поведайте мне свою тайну!
– Да нет никакой тайны. Я простые люблю.
– Ромашки?!
– Вот вы какой, заладили, как иные. Что ж никакого воображения у людей. Если простой цветок, то непременно ромашка. и что вы все в них нашли?
– Я от вас не отстану, покуда не скажете.
– Скажу, отчего ж, потому – спать давно хочу. Только уж и упрежу – не вздумайте мне дарить неживых цветов. Не приемлю. Пообещайте, что исполните.
– Вы меня ставите в неловкое положение, но делать нечего. Обещаю. Так скажете теперь?
– Цикорий мне по нраву, маки и чертополох. Теперь же. когда я удовлетворила ваше любопытство, позвольте мне, наконец, идти спать, да и вам пора.
Гость откланялся, а удаляясь нёс на лице выражение, кой позабавило бы любой из тех цветов, что нравятся мне, но менять собственную приязнь, в угоду всеобщим любимцам, мне в голову не приходило никогда.
…Прислушиваясь к поспешным шагам последнего в этот день визитёра, я стояла у окна. Стараясь не оцарапать, сосна, что росла у дома, тянула ко мне свою мохнатую лапу, на которой старого золота паук обнимал изумрудную сосновую шишку. Чудилось, оберегал он её молодую, незрелую, годовалую, да не от Соловья-разбойника, но от собирателей, что тщатся продлить свою молодость за жизни чужой счёт.
Сколь отпущено той сосне? До пятисот годков. А человеку? Вот, то-то и оно. Не зря же так? Ох, не зря…
Так нельзя!
Отец семейства, с заметной уже плешью на затылке и сединой в висках, тяжело дышал. Открытым ртом он хватал скоро согревающийся воздух утра.
– Ну, и сколько ты ещё будешь прохлаждаться? – Возмутилась супруга, напугав мужа. Тот от неожиданности захлопнул рот, едва не проглотив заодно пролетавшего мимо жука:
– Несу-несу! – Обрадованный удачей, взвился воронок31, оттолкнув провод, на котором сидел, из-за чего в доме возмущённо загудел трансформатор.
Сама же ласточка принялась наскоро ощупывать землю, измеряла её для чего-то в полёте, по паре косых саженей32 за раз.
Трепещет на ветру шелк позабытого пауком в траве платка.
Сосновые иглы, как новые палочки для еды южных соседей, называющих себя хань.
Младенец утра срыгнул молочной пенкой облака.
Зелёный жук норовит сесть на скользкий от слёз нос малыша, что ревёт спросонок из-за щекотки солнечного луча.
Сосна стонет далёким паровозным гудком через дупло и скрипит калиткой лета беспрерывно.
Пара мотыльков целуется в кудрях винограда. Капустница нежится на влажной отмели лужи, тянет через соломинку тёплый сок дождя.
Лесной колокольчик, сбитый с панталыку напором жука, потерял дар речи, а с ним и всякую способность к звону.
Недавний внезапный холод, распорядившись округой по своему усмотрению, побыл недолго и был таков, но воцарившееся после него тепло оказалось не в состоянии выправить того, что натворил зяба33: все де единого цветы и завязи горстями ржавых булавок лежат на земле. Вишен не будет, совсем.
Из более страшных бед – родившая неделю назад кошка с мутным от тоски, не понимающим ничего взглядом, стоит у сарая и зовёт надрывно погубленных хозяйкой котят…
А, в тот же час, на залитом водой левом берегу Днепра тысячи людей утонули в подвалах, где прятались от обстрелов соплеменников. Захлебнулись во сне или в момент пробуждения. С ужасом в сердце. За детей, за стариков, в последний черёд – за себя самих…
Много лет тому назад я учился справляться с болью, и когда получилось однажды, отец спросил: «Как? Что сделал? Подумал о чём?» И я ответил, хотя и охотно, но немного свысока: про то, как представил себя сидящим в лодке, а боль – женщиной, цепляющейся за борт из последних сил.
– Ну.. и? – Торопил отец.
– … а я её – веслом по рукам…
Помню непонимание, негодование, разочарование в глазах отца. Обычно мягкий, уступчивый, отыскивающий мне оправдание, он покачал головой:
– Нет. Так нельзя. Никогда. Это страшно.
И нынче я говорю про тоже самое:
– Это страшно. Так нельзя. Никогда.
Чего ж вам…
Чего ж вам, люди, не сидится на одном месте? Куда ж вас тянет? Гонит кто с родных мест?
Коли войны, бескормица, да болезни, – это всё бывает, у всех, да после как успокоится, стараются поскорее возвернуться домой, восполнить утраченное, восстановить былые очертания, без которых себя уж и не помнят, и не мнят. Впрочем, не со всяким эдак-то. Иной глядит на знакомое с детства, и муторно, тоскливо ему из-за того, что известно почти любое и любой. Кто что скажет или сделает, да который из-за чего промолчит. И до такого тошно сделается ему, что край. Потому однажды положит он в котомку хлеба, ножик, да чистую рубаху на смену, и бежать, не куда глаза глядят, но куда сердце просит. А попросит оно увидеть родину предков, которые покинули однажды свой край, по воле или безволию назначив таковым чужой, – невиданный и неведанный.
– К примеру, бабка моя, та, что норманн, с берегов Селижаровки, по всю долгую жизнь тосковала об песчаных отмелях и тихом течении реки, по отцу и младшему брату Васеньке, погибшем в Финскую, ну заодно и по пирогам с вязигой, кои пекла с малолетства, точно как маменька научила.
А прабабка? Усмирили её дерзкий нрав многие заботы, стать былую от трудов стало не угадать, невзгоды иссушили все её рыдания до последней слезинки… Строгая, не заплачет, не улыбнётся, кажется, ни до кого дела нет, но вот как ни просил сосед отдать ему собаку, направляла прабабка просителя к самому анчибилу34. К слову, то было единое, но самое страшное ругательство прабабки. Верно, других-то она и не ведала, да только по нему одному, спустя годы я и прознал истину о родных местах моей, крепкой умом и телом, прабабки. Донское то словечко, исконное.
– Ну, а почто ж она, прабабка твоя, столь скряжлива35 была?
– Вовсе нет!
– А собаку пожалела…
– Так ел их сосед, от того и не дала. И упредила ещё, что, коли с псиной приключится чего плохого, всем даст знать, кто тому виной.
– Сильно боялись её в станице?
– Уважали очень!
…Что ж вам, люди, не сидится-то на месте? По крупицам собираешь свою подноготную, дабы знать , – кто ты, отсель, чья кровь течёт в твоих жилах, да чего ждать от себя в иной, неведомый никому час.
