Иоланта Ариковна Сержантова
Догнать ветер
Под откос
Катилась под откос зима. Крепкие её сани, обшитые мягки белым мехом, с полозьями, обитыми скользкими ледяными полосками, едва ли не парили над землёй, застланной бескрайним нетканым покрывалом. Поглядывая по сторонам, Зима усмехалась победно: всё округ было правильного белого цвета. Как вдруг, на краю седого леса она заметила маленький дом, что показался соринкой на безукоризненном полотне, что писалось с самого вступления солнечной звезды в знак Козерога50.
То ли дом топили слишком жарко, то ли он был так мал, что снега на него попадало менее, чем на прочие, но сугроб, укрывающий его крышу, так склонился, что одного солнечного взгляда вполне хватило бы, чтобы тот ткнулся лбом о землю.
– Ах… ты, пакостник! – Взревала Зима. – Поклоны бить?! Не позволю!
Кривыми, акульими зубами сосулек, вцепилась Зима мёртвой хваткой в стену дома, и, судя по всему, ни за что не намеревалась отпускать.
Февраль, что, едва заступив на службу, уже собирал свои нехитрые пожитки, глядя на сие непотребство добродушно усмехнулся, да поинтересовался у Зимы:
– Ну и надолго ли?
– Какая разница! – Не разжимая челюстей, шепеляво ответствовала Зима, – Сколь ни осталось времени, всё моё!
– Ты гляди, от Марта чего не прихвати, зачем парня-то стеснять. – Напомнил Февраль.
– А ничего ему не сделается, подумаешь! – Скрежеща клыками, не унималась Зима. – Он молодой, наверстает.
– Да как же это… – Расстроился Февраль. – Разве так можно? Каждому что положено, тому и быть. Я вот у тебя не прошу, хотя меньше всего дней выпало на мою долю…
– Ага, не просит он, – Невнятно передразнила Зима с набитым снегом ртом. – Каждые три года канючишь, так что на четвёртый тебе выпадает лишний день!
– Да не лишний он мне, совсем нелишний.
– Так не своё берёшь!
– Как это? Всё честь по чести, ни минуточки чужой; ни у кого не прошу, ни даром, ни в долг.
На шум с разговором прибежал Мороз, вмиг разобрался что к чему, подсобил Зиме, приладил сугроб покрепче к крыше дома.
– На пару недель хватит! – Довольный своей работой, возвестил Мороз.
– Крепко сделано, на совесть. – Похвалила Зима.
– До первого солнечного дня. – Уточнил Февраль.
Так они спорили, препирались и пререкались, не ведая про то, что Март, хотя и молодой, да ранний, и пусть сидел далёко на пенёчке, да всё слыхал, – ветер, себе на уме, донёс ему все слова от первой заглавной буквы до последней точки. А уж от точки до первой капели, там и вовсе – рукой подать, – кому то не знать, как не ему: везде ветер бывал, всё видал, всё слыхал.
…Таки катилась Зима под откос…
День и ночь
Недовольно и несколько брезгливо, ночь рассматривала, что делается там, внизу, и кто это столь бесцеремонно прост в обращении, что позволяет себе копошиться у её ног. Укоризна ночи казалась беспричинноой. Вперив единственный глаз месяца в землю, она шевелила бровями облаков, откровенно пугая своим видом, а отёк гало зиял застарелым ушибом, усугубляя впечатление о ней.
Ночь откровенно пугала. Она не была той, из многих летних, которые, навевая истому, не дают заснуть, бесконечно подкручивая ручку музыкальной шкатулки с запертыми в ней соловьями. Выходила он и из ряда тех, осенних, сутулых от низких облаков и сентиментальных, с неизменно шипящёй под ногами заезженной граммофонной пластинкой сухой листвы. Весенняя ночь была, если не изменяла давешняя память о ней, – ни то, ни сё. Поначалу студёная, резкая, обидчивая чересчур, ближе к лету она шла вразнос и было уж не разобрать, – лето уже, или всё ещё зима.
Но эта, случившаяся теперь настоящая зимняя ночь, вселяла страх витающей в воздухе предрешённостью, конечностью, про которую усердно пытаются позабыть, не поминать о ней, как о совершившей некое злодейство особе, недостойной памяти. Уж слишком мрачен казался её лик…
И в обступившей черноте, наполненной ужасом и дурными предчувствиями, из последних сил дожидаешься невзрачного утра, дабы увидеть что угодно, помимо укоризны небес, да расслышать, наконец, хриплое «Горько!» ворона, празднующего свой очередной марьяж с прежней женой.
Ночь… Не от того ли она так темна, чтобы дать время проникнуться тоской по любому, самому тусклому свету, да возрадоваться ему так, как он заслуживает того.
Такова жизнь
– Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь…
– Что ты сказала?!
– Ничего. Тебе показалось.
– То-то же.
Кто кого слушает? Кто кого способен уважить так, чтобы поступиться собственным мнением, опытом, пониманием о предмете? Вся жизнь на самотёк, куда вывезет, а куда именно, – знают все, да не признаются себе в том. Всё происходящее, как бы не всерьёз, понарошку, и никогда ни за что не случиться именно с тобой. И вот это небрежное – C'est la vie51. Отчего оно? По глупости или вследствие чрезмерной отваги? И то, и другое – вздор, да из-за первого – вернее.
Всё реже возникает желание пересмотреть альбомы с фотографиями. Какой от того толк?! Ну, увидишь, каков ты был энное количество лет тому назад. Ну, удивишься некстати, что был-таки довольно симпатичным, не таким, каким казался себ иогдае. Зато теперь… без слёз не взглянешь. Или, апрочем, раньше-то думалось всё тоже самое, а потому – не пора ли привыкнуть к себе, не пугаться собственного отражения. Другим-то, вроде, ничего, не противно, не падают без чувств-с.
И вот уже осматриваешь себя без осуждения. В поисках души, рассматриваешь зрачки, а вмести с тем отыскивается там, в глубине, и страдание, и сострадание, и потерявший берега океан нерастраченных чувств. Эта нервность поверхности воды, её живой цвет, и вросшее в воду отражение берега… Не они ли заставляют увидеть себя иначе, не как прежде. И привычное, циничное: «C'est la vie», готовое сорваться с уст, застревает где-то по дороге.
Пряча внутри себя слёзы, подходишь к окну, а там – небо, загородивши ото всех бледные щёки серым, нечистым платочком из кружев облака, исходит рыданиями, больше похожими на мокрый снег, нежели на слёзы. Временами оно прищуривается в твою сторону затуманившимся, заплаканным, плохо различающим что-либо глазом солнца, и слышится оттуда, сверху, внятное:
– Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь…
– Я люблю тебя…
– Что ты сказал?!
– Ничего. Тебе показалось.
– То-то же.
C'est la vie. А она ведь, действительно, такова. И не будет другой.
Благодарственное письмо
Обхватив ствол ясеня крепкими белыми, выпачканными снегом, словно в мелу, пальцами, зима оттянула тетиву одной из его веток так низко, как могла, почти тронув сугроб земли, и, чтобы не выпустить раньше времени, не сбить дыхание, проговорила тихонько:
– Ну, и кто сразится со мной?
Все, кто присутствовал при том, переглянулись. Никому не хотелось быть поверженным на виду у всех, каждому желалось оставить об себе вызывающую зависть молву или, по-крайней мере, – вовсе никакой. И только одна маленькая птичка, в расстёгнутом на груди, выцветшем жилете цвета тосканского солнца52, промочила горлышко ледяной водой, отёрла нос застиранным осенью платочком виноградного листа, измятым до дыр жёлтыми ветрами, и ступила на ветку.
Что тут сделалось!!! Сугроб тотчас слетел долу, тетива зиме по носу, зеваки врассып, а храбрец, знай себе покачивается на ветке, руки в боки, щёку пристроил на плечо, как ни в чём не бывало. Прочие его стыдить, да клевать, а ему всё нипочём. Видать, прознал он про то, что у молвы больший срок, нежели у судьбы. На это и был расчёт.
Кто в тот час подле зимы стоял, никого уж нет, ни про кого ни спросу, ни памяти, а о синичке с тех самых пор знают все. Жила, мол, в этих краях, малая птаха, носила незастёгнутым жилет цвета тосканского солнца, и сразилась в известный час с самой зимой, да осталась невредима, а правнуки той птички и по сию пору тут живут53…
Nota Bene
С огромной благодарностью, прадеду, Назару Ефимовичу Чичилю за пьянство и аморальный образ жизни, запись о коих была сделана писарем Матрено-Гезово Бирюченского уезда в Ревизских сказках 1873 года54.
Мне бы очень хотелось…
Могила Неизвестного солдата в Александровском саду. У подножия Кремлёвской стены – поляна скользкого мрамора, в котором отражается небо. И там, на самом виду – звезда, истекающая кровью огня, жар которого, как последнее дыхание тех, кто, сделав шаг вперёд, заслонил собой родных и вовсе незнакомых им людей.
Не отрываясь, смотрю на огонь, и видятся мне искажённые болью лица, красные, измученные, надорванные ратным трудом глаза, исходящие паром рваные раны… Рядом – праздная толпа любопытствующих, в ожидании смены почётного караула, равнодушно разглядывает ленты траурных венков, и если кто-то из них в этот миг рассмеётся… – это ведь не смерти в лицо, не назло врагу, – гневным взглядом останавливаю безумца, и киваю молча в сторону Вечности, а там…
…Порывом ветра сдувает огонь. Не бледным саваном, но холодным шёлком позёмки зима застилает мрамор, насовсем скрывая звезду, из метели появляется ватага ребятишек, и раз за разом они скатываются на лыжах с горки, что тянется вдоль стены Кремля до той самой поляны в Александровском саду.
Мне бы очень хотелось, чтобы всё оставалось именно так, и эти мальчишки в белых, до колена валенках, никогда бы не услышали гудения немецких самолётов над Москвой, не узнали слова «эвакуация», а в метро спускались бы не потому, что там устроено бомбоубежище, но лишь только для того, чтобы доехать до ПКиО имени Горького. Мне бы очень хотелось этого.
Но она есть, Могила Неизвестного солдата в Александровском саду, и ничего уж не поделать с этим страшным прошлым, но будущее… с ним-то можно договориться, хотя кому-нибудь…
