Евгения Кретова
Непростые истории 5. Тайны ночных улиц
Мария Анаптикс
Родилась и живу в Минске. По образованию – филолог, работаю в университете. Начинающий писатель, делаю первые шаги в сетевом литературном творчестве, хотя выдумывать свои миры начала давно, еще в детстве. Первой пробой пера стали форумные (текстовые) ролевые игры, теперь пробую писать небольшие рассказы. Увлекаюсь культурой и политической жизнью африканского народа туарегов, веду блог, посвященный этому народу: https://blog-house.pro/tamasheq/
Собака туарега
Мои университетские исследования завели меня далеко: в самую глубь Сахары, в занесённый песками городок на границе Мали и Алжира, населённый полукочевым народом пустыни – туарегами. Из прохладных и светлых аудиторий я перенёсся в царство палящего солнца, жгучего пыльного ветра и мутной солёной воды, и люди, о которых я раньше читал с экранов компьютеров и планшетов, теперь были рядом со мной. Я разговаривал с ними, задавал им вопросы, пытался с ними подружиться.
Мне было интересно познакомиться с представителями разных слоёв туарегского общества – от гордых имохар5 – воинов пустыни, не растерявших свой боевой пыл, которым они славились с давних времен, до презираемых прочими кастами бывших рабов-белла, отличающихся от остальных туарегов более тёмной кожей и негроидной внешностью. Они были потомками сахельских чернокожих народов, которых в прошлом воинственные светлокожие имохар брали в плен и продавали как рабов.
Застарелая неприязнь между имохар и белла не исчезла и по сей день, и моё желание общаться на равных и с теми, и с другими не нравилось никому. Однажды, когда я вернулся с рынка, где беседовал с двумя торговцами, туарегами из благородных, мой знакомый белла, Исмаил, перехватил меня у входа в городок и пригласил к своему костру. Он развёл огонь прямо в песке на самой окраине городка – подальше от шума и грязи. Вечерело, глиняные низкие домики, слепленные в длинную гряду, медленно погружались в густую темноту. Заходящее солнце бросало рыжие лучи на их плоские крыши, расчерчивало чёрными тенями истоптанный песок. Исмаил подождал, пока я присяду рядом с костром, демонстративно поднял с подбородка на нос нижний край выцветшего зеленого тюрбана, скрыв от меня своё лицо – словно бы не признавая во мне своего6.
Я спросил, не огорчен ли он чем-нибудь, и он в ответ задал вопрос, вправду ли я ходил разговаривать с торговцами из Тимимуна? Я подтвердил, и тогда Исмаил заметил:
– Зачем ты разговариваешь с имохар? Ты же мой друг. Не ходи к ним. Имохар тебе не скажут правды, никогда. Аллах знает, какой лжи могут наговорить имохар!
Я не ответил, лишь вздохнул, виновато развёл руками. Исмаил покачал головой и принялся раскладывать посуду для чайной церемонии. Мне уже не раз доводилось пить чай с туарегами, но я никогда не уставал наблюдать за неторопливым и сложным процессом его приготовления. Здесь чай, обязательно зелёный, не заваривают, а варят на углях в маленьком чайничке вместе с сахаром, а потом переливают много раз в стакан и обратно, взбивая густую пену. Большой чайник с водой уже грелся на костре, а Исмаил достал маленький, пузатый, тоже жестяной и закопченный, и высыпал туда добрую пригоршню чая.
Я смотрел на его сгорбленную фигуру, замотанную в просторные грязно-жёлтые одежды. У него были чёрные узкие ладони, которые жизнь в пустыне разукрасила густой сеткой трещин – когда я впервые поздоровался с ним за руку, я поразился, насколько его кожа напоминает кору дерева.
– Эти торговцы из Тимимуна, они издевались над нами всю весну, предлагая смехотворно низкие цены за наших коз. Словно знали, что будет засуха. А сейчас многие готовы продать хоть за сколько – а они не берут, говорят, скоро вы попросите забрать их даром. Тощие животные, которые вот-вот падут. Здесь уже не осталось никакого корма для скота, ничего, – полились привычные уже моему слуху жалобы.
– Слушай, – сказал вдруг Исмаил, посмотрев на меня внимательно. – А те, кто тебя сюда заслал – они не могли бы нам чем-то помочь? Они могли бы сделать колонку. Мы устали доставать воду вручную из пересыхающей дыры.
Было неловко, что, видя столь бедственное положение этих людей, я фактически ничем не мог им помочь, а лишь изучал их, как редкий, почти исчезающий вид. Я попытался, как мог, объяснить ему, что университет – это не благотворительная организация, что они занимаются только исследованиями, а не помощью.
Исмаила не волновали проблемы антропологии и этнографии. Поняв, что не получит с меня ничего толкового, он разочарованно махнул рукой и отвернул свое тёмное, изъеденное глубокими бороздами лицо к костру.
Я стыдливо отвёл взгляд к горизонту, где стайка босоногих мальчишек бегала вдоль улицы, то прячась в тени, то выскакивая тёмными силуэтами на фоне неба. Приглядевшись, я увидел, что они тащили за ноги тушу какого-то животного, овцы или козы. Потом развели поодаль костёр и затолкали тушу прямо в огонь. Рядом вертелись собаки. Тощие, остромордые дворняжки, далёкие родичи высоко ценимой на Западе туарегской борзой азавак, – я их часто видел слоняющимися по улицам или валяющимися в тени акаций. Отдаленный лай собак смешивался с голосами мальчишек.
– Что они делают? – с любопытством спросил я, радуясь, что нашлась другая тема для разговора.
– Они? Кормят собак. Падаль – плохое мясо, годится только на корм собакам.
Я знал, что мусульманин никогда не будет есть животное, не зарезанное по всем правилам, даже если оно умерло не от болезни, а от голода. Даже если сам голодает.
– А зачем они кладут его в костёр?
– Чтоб собаки не озверели. Ты знаешь, собак нельзя кормить сырым мясом, они запомнят его вкус.
Чайник уже закипел и разбрызгивал шипящие капли на угли. Исмаил прихватил его тряпочкой, снял с костра и залил кипятком заварку в маленьком чайничке. Также неторопливо раскрыл мешок с сахаром, зачерпнул почти полный гранёный стакан, высыпал в чайничек. Затем чайничек отправился прямиком в золу, где чаю предстояло долго томиться, вывариваясь на медленном огне.
– Я слышал одну историю, – сказал Исмаил, разглаживая ладонью песок и расставляя на получившейся площадке стаканы. – Как раз про собак и этих твоих «благородных».
Я был категорически не согласен с определением двух захожих имохар как «моих», но препираться со стариком не было смысла. Куда интереснее послушать рассказ.
***
В те времена, когда французы ушли из Сахары, и государство Мали объявило независимость, один амахар кочевал между Тимбукту и Тимиявином, а с ним – его дети, семьи его детей и его рабы, его скот – верблюды и овцы. Была у этого амахара собака, жёлтая тонконогая борзая с острой мордой, к которой он относился не так, как все прочие мусульмане относятся к собакам: известно ведь, это животное – нечистое. Туареги позволяют собакам охранять их стада и бросают им объедки со своего стола, и не более того. А этот амахар так любил свою собаку, что впускал её в свою палатку, гладил и обнимал за шею, и казалось, собака ему дороже собственных внуков. И кормил он её сырым мясом.
Каждый день он брал собаку, ружьё и отправлялся далеко от палаток, чтоб поймать тушканчика, зайца, или, если повезёт, маленькую антилопу. Он выслеживал и убивал дичь только для своей собаки, никогда ничего не приносил домой, даже если добыча была разрешённой мусульманским законом.
Когда туареги подняли восстание, не желая подчиняться новоявленным правителям, выходцам из чернокожих племён, сыновья амахара взяли ружья и ушли в горы – и за это жандармы убили всех его верблюдов и овец. А сам он, едва завидев машины жандармов, убежал и спрятался в пустыне, и потому избежал ареста. Когда он вернулся домой – нашёл своих верблюдов и своих овец, лежащих мёртвыми: мухи ползали по их ранам, и собаки лизали залитый кровью песок. Невестки амахара кинулись к нему, рыдая, хватали за края его одежд и восклицали: «У нас больше нет молока, не будет сыра и масла. Что будут есть наши дети? Что нам, кормить твоих внуков сухим хлебом, давать им финики, растолчённые с простой водой?» Но он отстранил их, закрыл тагельмустом своё лицо и ответил: «Что вы спрашиваете у меня? Спросите у своих мужей – это они лишили вас молока, а меня – моего богатства». Так он сказал, а затем взял большой нож и подошел к трупу овцы вместе со своей любимой собакой, неотлучно крутившейся рядом.
– Вот тебе мясо, моя хорошая собака, – говорил он, отрезая куски от падали. – Вот много мяса, теперь нам не придётся целыми днями ходить по пустыне, чтоб поймать жалкого тушканчика или черепаху.
Прошло время, от трупов ничего не осталось пригодного для еды даже собаке. Снова отправился хозяин со своей любимицей в пустыню, надеясь подстрелить что-нибудь съестное. Но они ничего не нашли: повстанцы, спускавшиеся в долину с гор, съели всю живность раньше них. Да и опасно было ходить по пустыне с ружьём: приходилось прятаться от малийских жандармов, а повстанцы, заметив его, спрашивали: «Ведь ты отец Али? Ты отец Ассалима? Почему ты ходишь здесь один, с ружьем и собакой, и не хочешь воевать с нами? Иди с нами в горы, ты еще не так стар, можешь охотиться – можешь и воевать!» А этот амахар не хотел воевать. Однажды он бросил ружьё и убежал, спасаясь от жандармов.
На следующий день он не пошел в пустыню за едой для собаки: у него больше не было ружья, а в пустыне стало слишком опасно.
Он лежал перед своей палаткой, неподалеку его рабыня готовила еду, а её маленькие дети играли в песке. Собака амахара, проголодавшись, принялась крутиться вокруг. Она поскуливала и лизала руку своего хозяина.
– Дай собаке поесть, – приказал амахар своей рабыне.
Женщина, привыкшая во всем подчиняться, взяла кусок хлеба, бросила его собаке, как ни переворачивалось все в её душе от кощунства такого поступка. Собака подбежала, понюхала, посмотрела укоризненным взглядом и есть не стала, она привыкла есть мясо.
– Она не будет есть хлеб, дай ей мясо.
«Где я возьму мясо, у меня нет мяса», – подумала рабыня, но не осмелилась вслух возразить, только опустила глаза.
– Дай собаке поесть, – повторил амахар и выразительно посмотрел на младшего ребёнка рабыни, который ещё ходить не умел.
Та задрожала, не понимая его мысли, но предчувствуя нехорошее. Но что она могла сказать? И все так же молча стояла, опустив глаза.
Собака завиляла хвостом, не отводя голодных глаз от хозяина. Он ничего не видел, кроме этих глаз. Дети его рабыни смотрели глазами не менее голодными, но амахар этого не замечал – его ничего не волновало, кроме собаки.
Тут ребёнок, слишком маленький, чтоб понимать опасность, подполз к куску хлеба, брошенному на землю, и подобрал его. Тогда хозяин разъярился, вскочил на ноги, зажав в руке острый нож, схватил младенца и рассёк ему грудь. Собака, почуяв кровь, тотчас прыгнула, вцепилась зубами в истошно кричавшего ребёнка и убежала прочь. Несчастная мать кинулась было за ней, но не догнала. Ноги у неё подкосились, она бессильно упала на песок, рыдала, царапала щеки, сорвала платок с головы и выдергивала пряди волос. Амахар промолчал, глядя, как она корчится, вытер нож о сброшенный платок – и ушел в палатку.
Когда наступила ночь, женщина взяла второго ребёнка, тихонько выскользнула из своей хижины и побежала в деревню неподалёку, где стояли малийские солдаты. Она рассказала им, где лагерь амахара, заявила, что он – отец повстанцев, скрывающихся в горах, и что он помогает им, когда они спускаются в долину в поисках еды.
Утром малийские солдаты взяли оружие и пошли в лагерь, туда, куда указала рабыня. Они убили всех лиц мужского пола, носящих тагельмуст7, не различая, были они свободными или рабами. А женщинам и детям приказали уходить из страны.
Только сам амахар спасся: он гулял со своей собакой в зарослях акаций, и, когда услышал выстрелы и крики из лагеря, побежал прочь, в пустыню.
С собой у него была только фляга воды.
«Больше мне нечего делать: пойду в горы искать своих сыновей, с ними я уцелею».
Если бы он был праведным и милосердным человеком, Аллах указал бы ему путь, да! Но у него сердце было, как у собаки, которую он так любил, и из-за собаки он сбился с пути, когда та погналась за тушканчиком и увела за собой хозяина в совсем другом направлении. Тушканчика она не поймала.
День шел амахар со своей собакой по пустыне, ночь шел. Когда взошло солнце следующего дня, во фляжке закончилась вода, а вокруг не было никаких следов повстанцев. Наконец, утомленный, амахар прислонился к скале, дававшей тень от нестерпимо палившего солнца. Собака ходила кругами, заглядывая ему в лицо.
Дай мне мяса.
Амахар смахнул с лица муху, пившую пот, потряс головой. «Как, солнце и жажда довели меня до того, что мне уже чудится: собака заговорила!» Он приподнялся, вгляделся в собачьи глаза, сверкающие голодным блеском.
Дай мне мяса, я хочу есть.
Амахар вскочил на ноги, так резко, что в глазах потемнело – он уже ослабел от жажды. Когда пелена перед глазами рассеялась, первое, что он увидел, было два собачьих глаза. Испугался амахар.
– Кыш, пошла прочь! У меня нет для тебя еды, – крикнул он охрипшим голосом и замахнулся на собаку.
Дай мне крови, я хочу пить, – услышал он голос.
Смертельно побледнел амахар, вцепился непослушными пальцами в рукоять ножа, висевшего на поясе. Но было поздно: собака, оскалившись, прыгнула на него и перегрызла горло.
***
Неподалёку от тех мест жил в своем лагере богатый амахар. И вот, в один вечер, он зарезал козлёнка, чтоб отпраздновать рождение сына: заколол, как положено, прочитав благословение и восславив Аллаха, и спустил кровь на песок.
Как только он это сделал, пришел к его палатке человек, одетый словно благородный туарег. Он был высок, тощ, голова его была замотана синим покрывалом-тагельмустом, закрывавшим рот и нос. Только глаза блестели нездоровым блеском в прорези покрывала.
– Салям алейкум, странник! – вежливо поприветствовал гостя хозяин стоянки. – Ты, должно быть, долго шёл и очень устал? Заходи в мой дом, отдохни, поешь и попей.
Ничего не ответил гость, но взял миску с водой, которую поднесла ему служанка. Сдвинул свое покрывало и принялся пить, опустив в миску худое желтоватое лицо. Только глаза сверкали над водой. Не по себе стало хозяину, но он подумал: «Человек долго блуждал по пустыне и обезумел от жажды».
– Не пей так много, дорогой гость, вода с непривычки может тебе повредить.
Но странник ничего не ответил, только пил и пил, пока не выпил всю миску. А потом, оторвавшись от неё, посмотрел на хозяина и сказал:
– Дай мне мяса.
Испугался и возмутился туарег: никогда не было видано в пустыне, чтоб гость приходил в чужую палатку и, не поздоровавшись даже, требовал себе мяса! Но оскорблять гостя он не хотел, поэтому сказал:
– Ты, видать, очень проголодался в пустыне. Погоди, пока мои слуги сварят козлёнка, и присоединись к моей праздничной трапезе: у меня сегодня праздник, у меня родился сын!
– Я чую кровь, дай мне свежего мяса! – гость обратил тощее длинноносое лицо в сторону, где на песке в луже крови лежал зарезанный козлёнок, и, не дожидаясь ответа хозяина, побежал туда быстро, опустился на колени и приник лицом прямо к ране, хлебая кровь и хватая зубами ещё горячее мясо.
Хозяин палатки остолбенел на мгновение, а потом, опомнившись, призвал имя Аллаха, и побежал в палатку за ружьем. Но он был человеком благочестивым, и Аллах подсказал ему правильный путь: ружье было бесполезно против оборотня. Туарег поднял глаза в своей палатке и увидел висящие на опорном столбе тчерот – амулеты в виде четырёхугольных пластин, соединенных вместе, внутри которых лежал кусочек пергамента со священными строками из Корана. Туарег снял тчерот со столба и побежал к оборотню. Тот поднял голову, увидел тчерот – и лицо его исказилось страхом и ненавистью. Туарег выставил перед собой амулет и читал вслух молитвы. Оборотень вскочил на ноги, ощерился, зарычал. Рука у туарега дрожала, но он не выпускал тчерот, и голос его не сбился, произнося священные слова. Оборотень рванулся в его сторону, брызжа окровавленной пеной, – и отшатнулся, словно наткнувшись на невидимую преграду. Капля слюны попала на серебряную пластину амулета, закипела и, шипя, испарилась. Крепко держал туарег амулет, не прекращая читать молитву. Понял оборотень, что не совладать ему с силой тчерот, вскинул голову к луне, залаял, а затем развернулся, опустился на четвереньки и побежал широкими скачками в пустыню.
Хозяин палатки опустился на колени, поцеловал тчерот и возблагодарил Аллаха за спасение.
***
Костёр уже догорал. Увлечённый историей, я уже не следил так внимательно за приготовлением чая. А Исмаил, между тем, взбивал пену, снова и снова переливая чай из стакана в стакан, не прерывая рассказа. Мы уже успели выпить по стаканчику в середине истории, а к концу подоспел второй. «Первый стакан – горький, как жизнь, второй – сладкий, как любовь, а третий – лёгкий, как смерть», – такая пословица есть у местного народа. Я отпил немного. На мой вкус, они все были одинаково терпко-сладкими. Но, может быть, у туарегов и любовь такая – сладость с примесью горечи?
– Что же было дальше? – воскликнул я, когда пауза затянулась.
– Дальше? Ничего. Этот амахар жил себе и поживал со своей семьёй. Аллах спас его с помощью тчерот.
– А оборотень? – мне казалось, именно его историю нужно довести до конца.
– Кто ж его знает. Больше его никто не видел в округе.
– И все же, Исмаил… за что этого амахара постигла такая злая участь? Только потому, что он кормил собаку сырым мясом? Или потому, что любил её слишком сильно? Туарегам вообще нельзя привязываться к собакам?
Исмаил посмотрел на меня укоризненно. Он спустил уже на подбородок своё покрывало, и я заметил лёгкую улыбку, прячущуюся в седых усах.
– Ты что же, не понял? Дело тут совсем не в привязанности к собаке. Собака, прости нас Аллах, нечистое животное! Того амахара погубила не слишком большая любовь к собаке, а слишком маленькая – к людям. Он был главой своей семьи, и должен был заботиться о них и направлять их, а что он делал? Избегал их и прятался, как только приближалась опасность. «В одиночестве мы тешим себялюбие и находим лишь призраки своих желаний», – сказал поэт. Так и привязанность к собаке была призрачной. Он ведь и от нее отрёкся, предпочтя в конце самого себя.
С этими словами он снял чайник с остывающих углей и разлил по стаканам по третьему кругу заваренный чай. Я глотнул: это был истончившийся, остывающий, почти прозрачный напиток, лёгкий, как дыхание смерти.
По окраине городка бегали беспокойно собаки, лаяли, обращая тонкие морды в сторону бескрайней пустыни, словно высматривали в ночной темноте своего несчастного собрата, одержимого душой злого человека, погубившего их обоих.
Ирина Ваганова
Весёлый романтик, неутомимый сочинитель. Пишу стихи, рассказы, книги для детей, юношества и для взрослых. С 2013 года участвую в сетевых литературных конкурсах, в копилке есть победы и публикации в итоговых сборниках. 2018-й год порадовал третьим местом в номинации "Драма" международной литературной премии "Перископ 2018", а в текущем рассказ вошёл в лонг-лист конкурса "Новая фантастика 2019". Жюри работает, пока ждём результатов.
Творческая страничка ВКонтакте "Воображение / разбор полётов"
https://vk.com/public119422950
Соавтор
Выходные принесли пустоту. Валера флегматично просматривал ролики, гифки, читал комментарии. Попадались занимательные, но настроения вчитываться, смеяться, тем более что-то самому комментировать не было абсолютно. Душу липкими лапами обхватила тоска. Нельзя сказать, что Лозицина сломил уход жены, доконала комичность ситуации: брак не продержался даже медовую фазу!
В свадебное путешествие они с Алькой собирались в Прагу. За день до отлёта турфирма объявила о банкротстве. Далее всё как обычно: застрявшие в аэропортах пассажиры, постояльцы, повторно оплачивающие номера гостиниц, толпы, осаждающие офисы турагентства. Среди последних мелькал и Валерий – три недели провёл в очередях, пытаясь вернуть деньги. Новобрачная отдыхала в деревне своей бабушки Веры Фёдоровны, что никак не могло конкурировать с прогулками по старинным европейским улочкам. Выныривая из сумасшествия разъярённых масс, Валерий спешил к жене. Она, поджав губы, выслушивала рассказы о чиновничьих препонах, о том, как молодожён героически их преодолевает, и благословляла на дальнейшие подвиги. Однажды Валерий застал в гостях у Альки своего лучшего друга Федота. Бывшего друга, конечно. Так глупо закончилась его семейная жизнь, а заодно и многолетняя дружба.
На работе поздравляли вернувшегося отпускника со свадьбой, а следовало сочувствовать разводу. Сотрудники сначала думали, что Лоза не хочет проставляться. Ан, нет! Поползли-таки подтверждающие слухи, мол, Валеркина Лисичка залетела от Федотова, так что статус углов треугольника поменялся стремительно. Некомфортно стало Лозицину на работе, но там приходилось хотя бы чем-то заниматься, а дома… Валерина родня к его семейной жизни подготовила тётушкину квартиру. Теперь он жил один, к родителям не спешил возвращаться: там только и знают, что говорят о бывшей невестке, а ему и без этого тошно. Альку многие звали Лисой, что-то остренькое, раскосое было в её милом личике. Эта Лиса, по словам матери, променяла Валерку на перспективного приятеля: Федотова отправляли в Германию на полтора года.
Тыча на нелепые ссылки, просматривая крикливые новости, Лозицин крутил в голове варианты страшных мук для своего обидчика. Завязка могла отличаться: Валерий подстерегает Федота во дворе, предлагая выяснить вопрос по-мужски, или тот выходит покурить на балкон и неудачно перевешивается через перила, или в корпусе, где работает бывший друг, взрывается газовый баллон, или город, приютивший счастливое семейство, заливает потоками мутной воды, далее по списку. Кульминация и финал оставались неизменными: Федотов кричит от боли, стонет, корчится в муках, а затем униженно просит прощения.
Палец, крутивший колёсико «мышки» замер, мышцы спины и плеч окаменели, ход мстительных размышлений застопорился. Валера почувствовал присутствие постороннего в комнате. Неестественно почувствовал: не слышал звуков дыхания или движения, не видел тени, не уловил запах… Застыло всё внутри, напряглись пальцы, задрожали колени.
– Кто здесь?! – спросил, не меняя положения. Вопрос прозвучал глухо, точно Валерий говорил через кляп.
– Не оборачивайся, – раздался режущий, но не громкий, потусторонний какой-то голос. Звук его распиливал сознание проржавевшей насквозь ножовкой.
Первое, что хотелось сделать – обернуться, но мышцы не повиновались, Лозицин истуканом пялился на экран компьютера.
– Кто ты такой? – с усилием преодолел он панику.
– Твоя Муза, если тебя устроит это имя, – в тоне невидимого собеседника угадывалась усмешка. – Открой новый файл, назови его: «Убийство без отягчающих обстоятельств». Будешь сочинять сценарий.
– Я не умею…
– Набирай текст под диктовку. Скорее. Работы много!
Шевелиться Валерий по-прежнему не мог. Вернее, сложно было повернуться, встать, даже сдвинуться с места, а вот работать «мышкой» и колотить по клавиатуре сколько угодно! До четырёх часов утра Лозицин выстукивал бесконечную радиограмму. Когда небо за окном посветлело, незваный гость скомандовал:
– Отдыхай. Вечером продолжим.
Оставалось только подчиниться. Тело затекло от многочасовой неподвижности, распухшие пальцы ломило, глаза слезились, будто их скребли кордщёткой. Валерий машинально сохранил документ, закрыл его и вырубил компьютер. С упорством полуживого муравья вылез из-за стола, и добрёл до кровати. Свалился, не раздеваясь. Спать! Впервые за два месяца вынужденного одиночества отключился без единой мысли о Федотове и Альке. Чёрные провалы перемежались красно-фиолетовыми сполохами неясных форм, сопровождаемыми сиплым звучанием повреждённой волынки. Ни то ни другое не давало отдыха, усиливая тревогу. Лишь к рассвету навязчивые образы оставили Лозицина. Дрых до полудня. Разбудил голод, но первая мысль была не о холодильнике, кинулся к компьютеру. Надежда на то, что вчерашний гость – продукт воображения, не оправдалась. Файлик, озаглавленный «Лозицин_сценарий.docx», торчал в центре рабочего стола прямо в глазнице черепа, выбранного в качестве обоев после бегства жены. Весил свеженабранный текст почти сто килобайт, такого самому Лозицину и за неделю не сварганить. Открывать – тем более, читать – не захотел, поплёлся на кухню готовить холостяцкую яичницу с заветренной грудинкой. Но и здесь мысль о кашах и рассольниках, ежедневно потребляемых Федотовым, не всплыла в его голове. После завтрака с гордым именем Обед Лозицин поймал себя на том, что не торопится в комнату. Перемыл посуду, протёр все забрызганные и пыльные поверхности, смёл в совок накопившиеся за два месяца крошки и замер в раздумьях: не сгонять ли за пивом. Однако эту светлую идею вытолкала из головы инородная сила. Более того, эта же сила принялась подначивать: «Ну чего ты испугался? Дома ты или где? Ещё к мамочке убеги, Слюнявчик!» Валерия подхватило и понесло в комнату, едва успевал ноги переставлять. Влетел. Осмотрелся. Пусто. Заметил, что с минуту сдерживал дыхание. Набрал полную грудь воздуха и с облегчением протрубил, сложив губы трубочкой:
– Туду-туду-Туду-ду-ду-ду-ду! – тут бодрая мелодия оборвалась. Повеяло холодом. Сквозняк тянулся не от окна, а с противоположной стороны.
Лозицин успел сесть за комп, подчиняясь безмолвным командам, кликнул на файл со сценарием и занёс руки над клавиатурой. Всё тот же механический голос диктовал текст, озвучивая знаки препинания, перенос строки и переходы к следующему эпизоду.
Теперь жизнь Валерия переменилась. На работе он ни с кем не общался, взаимодействовал с коллегами сухо, по делу. К счастью, хватало навыков, чтобы не завалить текущие проекты. После бессонных ночей креатив не шёл, поэтому Лозицин из разряда гениальных выпал в категорию исполнительных. Сотрудники замкнутость Валеры списывали на неудачный брак, а отёчность лица, покрасневшие глаза и трясущиеся руки на бытовое пьянство. Когда Лозицин пришёл к начальнику с заявлением об увольнении, тот не особенно удивился – спивается человек!
– Понимаю твою ситуацию, – доверительно говорил он, – но это не выход! Бросишь ты работу, деградируешь, кому лучше? Не стоит Лисичка твоей поломанной жизни. Смирись! У них уже и дочка растёт. Неужели не можешь себе другую жену подыскать?
Начальник был человек неплохой, и несмотря на то, что Лозицин профессионально сдал, всё-таки хотел удержать его от падения.
– Причём тут Альбина, Иван Тимофеевич? – сухо поинтересовался Валерий. У него не было душевных сил даже на удивление. – Увольняюсь по не связанным с ней причинам.
– Зовут куда? – с сомнением спросил начальник.
– Нет. Я занялся… некоторым образом… Короче, пишу один труд… это творческая работа, она отнимает много времени.
– Наука? – округлил глаза Иван Тимофеевич. Слишком долго они всем коллективом думали, что Валерий спивается.
– Вроде того.
Истинных мотивов новоявленный сценарист никому не сообщал. Попав неожиданно для себя в омут литературной деятельности, не знал, как объяснять всплеск писательского таланта. Даже в школе выше тройки за сочинения не имел и вообще – технарь технарём!
Начальник помычал, играя ручкой, и произнёс с расстановкой:
– Вот что, Валерий, дам я тебе творческий отпуск на год. За свой счёт, разумеется. Раньше освободишься, приходи, или если «трудовая» понадобится.
– Спасибо! – согласился литератор, лучше не терять связи с прежней жизнью, ведь таинственный соавтор может исчезнуть, а без него Лозицину и двух слов не сложить.
– Ну, вот и договорились! – обрадовался Иван Тимофеевич. – Желаю тебе успехов и жду обратно!
Ночей Валерию не хватало. По его сценарию снимали криминальный сериал, помощник режиссёра названивала каждый день и требовала ускориться. В тёмное время суток, когда положено спать, Валера набирал текст под диктовку замогильного голоса, а днём после короткого отдыха правил опечатки и отсылал готовый продукт по электронной почте. Необычным было не только то, что он так и не видел, кто ему диктует, но и не воспринимал смысл текста. Только на следующий день, перечитывая, мог следить за сюжетом. Маньяки, жертвы, психопаты, кровь, слёзы, месть и расправы. Грубое, жестокое, беспринципное чтиво. Что только телевизионщики в нём нашли?
Неприятности начались после показа пятой серии. Лозицину принесли повестку – вызывал следователь по особо важным делам. Делать нечего, пошёл. Встретили его напряжённо. Следователь – угрюмый, утомлённый майор лет сорока на посетителя почти не смотрел. Включил диктофон и, перебирая бумаги, вёл допрос, называя его беседой. Лозицин отвечал машинально, рассматривая казавшийся знакомым кабинет. Он где-то читал его описание. Серое окно, сквозь которое видно глухую кирпичную стену. Покосившийся шкаф, царапины на его дверце. Тщедушный кактус около монитора. Красновато-коричневый сейф с примитивным запором.
– Вспомните, Валерий Аркадьевич, где вы были двенадцатого июня прошлого года с утра до полудня. Напрягите память. – В голосе следователя слышалось раздражение.
Вспомнить было нетрудно. Половину июня Валерий проторчал в турагентстве, вернее, во дворе дома, где его офис.
– Могу я узнать, для чего нужна эта информация?
Следователь поднял глаза, взгляд не сулил ничего хорошего:
– Итак?!
У Лозицина в горле сжался неприятный комок. Запинаясь, ответил:
– У меня тогда сорвалась поездка в Европу. Турфирма обанкротилась. Я вместе с остальными, кто надеялся вернуть свои деньги, штурмовал офис.
Майор кивнул и уточнил:
– Кто это может засвидетельствовать?
– Кто?! Да там тысячи людей толкались.
– Остались бумаги, подтверждающие, что именно в это время вы были в офисе?
Валерий растерялся:
– Я не попал внутрь, переговоры вели человек пять… делегаты, так сказать.
– Значит, никто не может…
– Как же! Меня видели… все! – Лозицин растерялся, осознав, что измученные многодневным ожиданием люди, вряд ли запомнили, когда конкретно они встречали в злополучном дворе того или иного человека.
– Меня интересует ещё одна дата. Двадцать седьмое августа.
– Почему? Почему она вас интересует? – нервно воскликнул Валерий.
– Почему вы напряглись, Валерий Аркадьевич? – безучастно спросил следователь.
– Ничего я не напрягся! Чего мне напрягаться? Объясните, зачем вам нужен мой график?
Лозицин прекрасно помнил двадцать седьмое августа. Именно тогда впервые появился Войс, так Валера называл типа неизвестной природы, диктовавшего сценарии.
– Это была суббота, я весь день дома просидел.
Следователь неприятно усмехнулся и положил перед Лозициным фотографию.
