Игорь Алексеевич Гергенрёдер
Участник Великого Сибирского Ледяного похода. Биографические записки
Поздний Лев Толстой
Ему было дано то, что даётся никак не многим писателям: сопереживание чужим народам, страдающим от твоего государства. Уже благодаря этому, повторял мой отец, Лев Толстой – мировая величина. Его сознание, которое объемлет весь мир, его дух, который сливается с душой всего человечества, выразились в рассказе «За что?», написанном в 1908 году, за два года до смерти.
Русский граф с внешностью крестьянина, обладающий земной страстной натурой безудержного русского размаха, мощи и подавленной жестокости, написал:
«Только люди, испытавшие то, что испытали поляки после раздела Польши и подчинения одной части ее власти ненавистных немцев, другой – власти еще более ненавистных москалей, могут понять тот восторг, который испытывали поляки в 30-м и 31-м году, когда после прежних несчастных попыток освобождения новая надежда освобождения казалась осуществимою».
Толстой безоговорочно на стороне поляков. «Но надежда эта продолжалась недолго. Силы были слишком несоразмерны, и революция опять была задавлена, – сказав это, он говорит о жалких мотивах тех, кто распоряжался подавлением восстания, о покорности многих других, кто им подчинялся: – Опять бессмысленно повинующиеся десятки тысяч русских людей были пригнаны в Польшу и под начальством то Дибича, то Паскевича и высшего распорядителя – Николая I, сами не зная, зачем они делают это, пропитав землю кровью своей и своих братьев поляков, задавили их и отдали опять во власть слабых и ничтожных людей, не желающих ни свободы, ни подавления поляков, а только одного: удовлетворения своего корыстолюбия и ребяческого тщеславия».
Надо отметить, как Толстой видит «вину» участников восстания: «Росоловский, так же как и Мигурский, так же как и тысячи людей, наказанных ссылкою в Сибирь за то, что они хотели быть тем, чем родились, – поляками, был замешан в этом деле, наказан за это розгами и отдан в солдаты в тот же батальон, где был Мигурский».
Читаешь, как несчастных, обнажённых по пояс, тащили меж рядов солдат с розгами, которые со свистом рассекали воздух и рвали человеческую кожу, и повторяешь вопрос Толстого: за что? за то, что они хотели быть тем, чем родились, – поляками.
Бессмысленно скомкана жизнь Мигурского и беззаветно любящей его жены Альбины, несчастен и казак, виновный в этом. Это значит, что винтики государственного механизма оказались на месте, он сработал к торжеству царя:
«Николай же Павлович радовался тому, что задавил гидру революции не только в Польше, но и во всей Европе, и гордился тем, что он не нарушил заветов русского самодержавия и для блага русского народа удержал Польшу во власти России. И люди в звездах и золоченых мундирах так восхваляли его за это, что он искренно верил, что он великий человек и что жизнь его была великим благом для человечества и особенно для русских людей, на развращение и одурение которых были бессознательно направлены все его силы».
Сочувствие к покоряемым горцам Кавказа, обличение деспотизма Николая I вылились в повесть «Хаджи-Мурат», которую Толстой не опубликовал при жизни. Через два года после его смерти её напечатали с цензурной правкой в Москве, но в том же году она была издана без купюр в Берлине.
Останется всегда актуальным то, что Лев Толстой написал в 1900 году в статье «Патриотизм и правительство:
«В руках правящих классов войско, деньги, школа, религия, пресса. В школах они разжигают в детях патриотизм историями, описывая свой народ лучшим из всех народов и всегда правым; во взрослых разжигают это же чувство зрелищами, торжествами, памятниками, патриотической лживой прессой; главное же, разжигают патриотизм тем, что, совершая всякого рода несправедливости и жестокости против других народов, возбуждают в них вражду к своему народу, и потом этой-то враждой пользуются для возбуждения вражды и в своем народе».
Александр Беляев
Разговоры студентов вызывал замечательный писатель-фантаст Александр Романович Беляев. Из-за тяжёлой болезни он должен был постоянно лежать в гипсовой кровати, как в футляре, тело ниже пояса не чувствовалось, двигались только руки. Это состояние подвигло его написать рассказ «Голова профессора Доуэля», опубликованный в 1924 году в популярной газете «Гудок», где печатались И. Ильф, Е. Петров, М. Булгаков, В. Катаев, Ю. Олеша, К. Паустовский, М. Зощенко.
Рассказ покорил моего отца. Своё физическое страдание, свою страшную немощь Александр Беляев воплотил в огромное творческое достижение. Автора признали как выдающегося самобытного фантаста. Произведения Беляева стали выходить в журналах, в альманахах, его ещё более прославили романы «Остров Погибших Кораблей», «Человек-амфибия», вышедший отдельной книгой «Властелин мира».
Вскоре, однако, фантастику сочли малополезным для строительства социализма жанром, и Беляев с семьёй впал в нужду. Правда, здоровье его несколько поправилось, он смог ходить. В начале тридцатых семья переехала из Ленинграда в пригород Детское Село (ныне город Пушкин).
Студенты литинститута говорили о встрече Беляева с Гербертом Уэллсом, который приезжал в Ленинград в 1934-м, о чём в своё время сообщили газеты. Кое-кто высказался, что есть и другие жанры, помимо фантастики, почему бы советскому писателю не попробовать себя в них? Беляев на это не пошёл, не боясь, как будет понят отказ: время изобиловало арестами, процессами.
А болезнь вновь приковала его к постели. В 1938 году он выступил в защиту научной фантастики: «Литературная газета» опубликовала его статью о положении фантастики под заголовком «Золушка». За этим должен был бы последовать арест, но Беляева не тронули. Мой отец считал, что его спас недуг: не выносить же на носилках из квартиры неходячего человека. И как его держать в камере? Вызывать на допросы? При том, что никакой реальной вины за ним не было.
Александр Грин
Этого писателя спасло от расстрела то, что его унёс рак в 1932 году, до перехода власти к планомерному широкомасштабному истреблению людей. Студентам литинститута было известно, что Грин «не сливается с эпохой строительства социализма», его вещи перестали печатать. В последние его годы ему не на что было жить. Грин с женой поселился в городке Старый Крым. Среди студентов ходили разговоры о том, что в глинобитном домишке был земляной пол и что голодающий Грин охотился с луком и стрелами на чаек.
Он просил помощи у Союза писателей – ему ничего не дали. Влиятельная Лидия Сейфуллина заявила, что «Грин – наш идеологический враг» и ему нельзя давать ни копейки.
Мой отец слышал, что умирающий Грин попросил пригласить священника и исповедался. Отец сказал мне в 1970-х: «Можешь представить, с какими мыслями он уходил из этой страны в тот мир?» Я продолжил мысль: «Ему и Беляеву родиться бы в Америке, в Англии. Они – таланты для тех мест».
Пишущие о Грине проходят мимо того факта, что его отцом был польский шляхтич Stefan Hryniewski / Стефан Гриневский. Посему Грин – не Степанович, а Стефанович. Отец Грина – участник восстания 1863–64 гг. против русского господства, сосланный бессрочно в Тобольскую губернию и получивший дозволение переехать в Вятскую. Родившийся здесь Александр рос с мечтой вырваться из места ссылки отца, из российской глуши с её порядками, стать мореплавателем, увидеть удивительные страны. В ранней юности он отправился в Одессу.
Как мог он относиться к российской власти, против которой его отец в своё время выступил с оружием в руках? Александр примкнул к эсерам, они фигурируют в его первых рассказах.
Малинник Якобсона
В ранних вещах Грина, чего не будет в его более поздних произведениях, даются русские персонажи. Выделяется некой характерностью рассказ «Малинник Якобсона», увидевший свет в журнале «Всемирная панорама» в 1910 году. Русский голодный бродяга Геннадий с завистью смотрит на жизнь чистого уютного эстонского городка, где оказался, просит хлеба у сидящего перед своим домом старика-эстонца. Его портрет нарисован с симпатией: «Лицо, изъеденное ветром и жизнью, пестрело множеством крепких, добродушных морщин».
Геннадию дают хлеба, съев который, он видит позади дома за забором малиновый сад. Уже описание забора передаёт прелесть этого уголка. Низ щелей меж досками «скрывался в репейнике и крапиве, середина зеленела изнутри, и изнутри же верхние концы щелей пылали нежным румянцем, словно там, в огороженном небольшом пространстве, светилось вечерней зарей свое, маленькое, домашнее, пятивершковое солнце».
Это «домашнее солнце» – символ творения, которое зажёг неустанным трудом и заботой его созидатель. Деталь прекрасная. Впечатляюще дана реакция чужака:
«Угрюмое любопытство бездельника, которого раздражает всякий пустяк, подтолкнуло Геннадия». Любовно ухоженный уголок благополучия будит у бродяги злобу, он перелезает через забор. «Оборванный, исхудавший, трясущийся от ненависти и страха, он напоминал крысу, облитую светом фонаря во тьме погреба», – пишет Грин. Обратим внимание, что персонаж – бездельник и подобен крысе.
Геннадий бросается уничтожать сад: «через две-три минуты малинник напоминал вороха разбросанной, гигантской соломы». Бродяга хочет убежать, но перед ним Якобсон: «Горло старика клокотало и всхлипывало, как у человека с падучей, он хотел что-то сказать, но не смог и бешено обернулся к искалеченным кустам сада. Тогда Геннадий увидел, что рыжие вихры Якобсона тускнеют. На голову старика садилась таинственная, белая пыль: он быстро седел».
Старик поседел, глядя на своё уничтоженное творение, – малинник, чьё изобилие сочных ягод только что пронизывало солнце. Творец и творение, над которым варварски надругались, – вот о чём рассказ.
Случайно ли, что человек, который десять лет трудолюбиво взращивал сад, – эстонец, а тот, кто из зависти и ненависти сад уничтожил, – русский? Мне не известно, чтобы кто-либо из знавших творчество Грина касался этого вопроса. Писателя вернули в литературу таким, каким он был приемлем. «У нас, – нередко повторял мой отец, – любят мёртвых. Они же не шевельнутся, если их показать так, как это удобно».
При Хрущёве, в 1961 году, появились фильмы «Человек-амфибия» по роману Александра Беляева и «Алые паруса» по повести Александра Грина. Повесть красивая, но простая, и потому её сделали визитной карточкой писателя. Стоит сказать: «Грин», и вам тотчас ответят: «Алые паруса». И никаких «Малинников Якобсона»! Грина представляют автором для подростков.
Победа Петра Шильдерова
У Грина есть ещё один русский, который, подобно Геннадию, покинул родные места, но не в поисках пропитания. Пётр Шильдеров – так назвал писатель героя рассказа «Далекий путь», впервые напечатанного под названием «Горные пастухи в Андах» в литературном приложении к журналу «Нива» в 1913 году. Фамилия образована от немецкого слова Шильдер / Schilder (вывески). Этого человека встретил в горах Южной Америки, в Андах, русский путешественник, от имени которого ведётся рассказ. Пётр Шильдеров не обрадовался соотечественнику, поначалу он сказал:
«– Я – здешний и не понимаю вас».
Но рассказчику всё-таки удалось «разговорить» его, тот поведал свою историю. Сообщив, что его звали (не зовут, а звали) Пётр Шильдеров, он сказал: «Город, в котором я жил с семьей, был страшен и тих. Он состоял из длинного ряда домов мертвенной, унылой наружности – казенных учреждений».
Человек служил столоначальником в Казённой Палате, то есть был обеспечен. Он добавляет штрихи к характеристике города, говоря о жилых домах: «Деревянные дома, выкрашенные в серую и желтую краску, напоминали бараки умалишенных. Осенью мы тонули в грязи, зимой – в сугробах, летом – в пыли».
Кто окружал героя рассказа? «Общество, доступное мне, состояло из людей-моллюсков, косных, косноязычных, серых и трусливых мужчин».
В уста Петра Шильдерова Грин вкладывает слова:
«Разнообразие земных форм вместо глухой русской равнины казалось мне издавна законным достоянием всякого, желающего видеть так, а не иначе. Я не люблю свинцовых болот, хвойных лесов, снега, рек в плоских, как иззубренные линейки берегах; не люблю серого простора, скрывающего под беспредельностью своей скудость и скуку».
То, чего не любит герой, очень похоже на места, где находился в бессрочной ссылке отец Грина и где родился и рос писатель. Напоминают они и край, куда ссылали его самого. Через созданный им образ он выражает собственные чувства.
Герой рассказывает, как подействовала на него картинка «Горные пастухи в Андах», и объясняет: «Невыразимая тоска овладела мной, как будто чудесной силой был вырван я и брошен из этих мест, полных красоты, величия и свободы, в рабство и нищету». Вести жизнь чиновника значило для него жить в рабстве и в нищете общения, в духовной нищете. И он оказался в плену своего желания быть там, куда потянуло его всей душой, где он «нашел вторую, настоящую родину».
Грин выделяет названием «Разрыв» главку, посвящённую тому, как Пётр Шильдеров вырвался из России. Тёплым июльским вечером он сидел у ворот своего дома на лавочке, напротив возвышалось здание исправительного заведения, из его решетчатых окон пахло кислой капустой и кашей. Жители улицы, которая зовётся Косой улицей, сидели на лавочках и «грызли в идиллическом настроении семечки». Арестанты в здании напротив запели «Отче наш». «Торжественные звуки молитвенного пения создавали в тишине вечера настроение благости и покоя».
Когда пение окончилось и раздались зычные выкрики надзирателей, нервный трепет овладел героем, он увидел, что «свободен, ничем не связан и волен распоряжаться собой». Он пошёл из дома, зная, что уже не возвратится. Через границу, по его словам, он перебрался удачно, хотя и слышал, как свистят выпущенные из винтовок пули.
Он помнит долгие дни голода, ночлеги в трущобах и под открытым небом, томительные пешие переходы в знойные дни, полицейские участки, случайную работу на виноградниках. «Все это мне мило и радостно», – говорит он. Ему открылась славная даль морей, довелось услышать, как звенит летний прибой, гудит мистраль. Он побыл матросом, вместе с неграми в сырых лесах добывал каучук; заболев лихорадкой, «умирал, но не умер». И, наконец, оказался в Андах среди людей, которые были охотниками, пастухами, их костюмы «состояли из полосатых шерстяных одеял, перекинутых через плечо», «сорочек из бумажной ткани, широких поясов и брюк, обшитых во всю длину бахромчатыми лампасами из перьев или конского волоса». У некоторых висели на бедре в кобурах револьверы, у других – старинные пистолеты. И сам герой, сообщает рассказчик, «был в пестрой грубой одежде, вооружен короткоствольным штуцером».
Свою историю он закончил словами:
«Простите, дорогой – не соотечественник, дорогой иностранец, – прошло десять лет».
Эта фраза подчёркивает разрыв героя с русскими, они для него иностранцы. Грин ещё более усиливает данность словами рассказчика: «мой удивительный собеседник, «русский», – или как было его назвать теперь?» смотрел на знакомую девушку из местных.
Она назвала его Диас. Теперь и рассказчик называет бывшего Петра Шильдерова этим именем. Он задаёт ему обдуманный вопрос:
«– Как вы чувствуете себя в этой стране?
– Очень хорошо и приятно».
Его история, говорит Грин словами рассказчика – «глубоко-человеческая повесть об одной из немногих побед, побед блестящих и бескорыстных». Победа – то, что он перестал быть русским, став «здешним» в Андах. Рассказчик говорит: «Диас есть Диас. Никакими усилиями воображения не мог я представить его русским, но, может быть, и не был он им, принадлежа от рождения к загадочной орлиной расе, чья родина – в них самих, способных на все».
Победа Диаса бескорыстна, ибо он – не искатель золота. Он сделался нерусским ради трудной, полной риска жизни среди скал и ущелий – жизни бедняка, но бедняка свободного. Грин произносит устами рассказчика:
«Я обдумывал рассказ Диаса. Он ушел, оставив мне тихое волнение радости». Произведение завершается восхитительными словами о том, что люди, подобные Диасу, – безумцы, возлюбившие пустыню, проникающие в неисследованные места, «дети труда, кладущие основание городам в чаще лесов. Их кости рассеяны за полярным кругом и в знойных песках черного материка, и в дикой глубине океана». Остановить их может только смерть. «Своей смертью, – написано в рассказе, – они умножают везде жизнь и трепет борьбы».
Сопоставим это со словами: «Разнообразие земных форм вместо глухой русской равнины казалось мне издавна законным достоянием всякого, желающего видеть так, а не иначе».
Добавив к этому описание города, откуда ушёл Пётр Шильдеров (который, может быть, и не был русским, как и сам Грин), мы видим выраженное напрямую, без обиняков, отношение к России. Дав образом своего героя, порвавшего с ней, пример, Грин словно показал на фасаде своего творчества её и его Шильдер / Schilder – вывески. Здесь объяснение, почему писатель творчески вырывался из России, создавая свой нерусский мир. Будучи русским, быть тем, кто умножает везде жизнь и трепет борьбы, по Грину, невозможно. Он настойчиво заостряет внимание читателя на том, что Пётр Шильдеров стал нерусским Диасом.
Прочитайте весь шеститомник Грина – ни одного сильного русского характера, ни одного привлекательного русского вы не найдёте.
Зурбаганский стрелок. Создание Аспера
Однажды (в семидесятые годы) говоря с отцом о Грине, я заметил, что не может быть по достоинству оценён его рассказ «Зурбаганский стрелок». Группа людей с винтовками остановила в ущелье целую армию и спасла город, куда она двигалась, не ради построения великого будущего, не для освобождения угнетённых или чего-то подобного. Горстка людей желала доказать и доказала, что она сильнее превосходящей их в несчётное число раз силы. Александр Грин утверждал свободный от какой-либо власти, от какого-либо долга индивидуальный героизм, воспевал дерзания независимой личности.
Надо сказать то, что до сего дня не сказано о рассказе Грина «Создание Аспера». Для героя этого произведения жизнь и собственная смерть – искусство. Он создаёт образы, добиваясь, чтобы массовое сознание воспринимало их как реальных живых людей. В очаровании тайны читаешь о «Даме под вуалью», которая появлялась в приёмных прокурора, министра юстиции, военного министра, инспектора полиции, обещая сделать сенсационные разоблачения. Дама каждый раз скрывалась, не дожидаясь приёма. О ней возникали шокирующие предположения, в ней олицетворялись подкуп, разврат, интрига, происки партий, трусость и предательство. Утверждали, что она – «морганатическая супруга принца В».
И вот итог ажиотажа публики: остановились на том, что она не кто иная, как «Марианна Чен – символ всего темного, что есть в каждом запутанном и грозном для множества людей деле», – поведал создатель таинственной дамы.
А второе его создание – поэт-самородок Теклин? «В редакциях стал появляться застенчивый деревенский гигант, предлагая приличные для необразованного человека стихи; на него обратили внимание, а через год он писал уже значительно лучше». Мы проникаемся жизнью этого человека, узнавая его вкусы, следуя за его переездами из края в край.
Третье творение создателя – «идеализированный разбойник» по имени Аспер. Он «романтик, гроза купцов, друг бедняков и платоническая любовь дам, ищущих героизм везде, где трещат выстрелы». В рассказе высказано любопытное замечание: «Как это ни странно, но, ожесточенно борясь с преступностью, общество вознесло над жуликами своеобразный ореол, давая одной рукой то, что отнимало другой.
Потребность необычайного, – может быть, самая сильная после сна, голода и любви».
Игра в Аспера тянулась шесть лет, создатель достиг того, что в окрестностях стали петь «много песен, сложенных молодежью в честь Аспера». Но в конце концов он должен окончить своё поприще – окончить так, чтобы его смерть была признана реальной смертью реального героя. Его создатель готов умереть ради этого и умирает. Надо углубиться в смысл сказанных им перед этим слов:
«У меня особое отношение к жизни; я считаю ее искусством: искусство требует жертв; к тому же смерть подобного рода привлекает меня. Умерев, я сольюсь с Аспером, зная, не в пример прочим неуверенным в значительности своих произведений авторам, что Аспер будет жить долго и послужит материалом другим творцам, создателям легенд о великодушных разбойниках.
Теперь прощайте. И помолитесь за меня тому, кто может простить».
Слова перекликаются со сказанным в начале рассказа: «высшее назначение человека – творчество. Творчество, которому я посвятил жизнь, требует при жизни творца железной тайны. Имя художника не может быть никому известно; более того, люди не должны подозревать, что явления, удивляющие их, не что иное, как произведение искусства».
Это манифест Александра Грина. Истинный творец должен быть готов не только умереть ради жизни своих творений, но и не надеяться на посмертную славу – имя его останется неизвестным.
Если мир, который мы посетили, есть пишущееся Высшим Творцом произведение, где рождаются, развиваются и отходят в прошлое цивилизации, страны с их историей, а также жизни личностей, то рассказ «Создание Аспера» – маленькая точная модель этого, открытая гением Александра Грина. Смерть создателя, названного судьёй Гаккером, не напоминает ли смерть на кресте?
