И. Б. Мардов
Лев Толстой. На вершинах жизни
«Сколько ни старался жить только перед Богом – не могу. Не скажу, что забочусь о суждении людей, не скажу, что люблю их, а, несомненно, и неудержимо произвольно чувствую их, так же, как чувствую свое тело, хотя слабее и иначе. (Верно)»(58.51).
Общаясь с человеком, Толстой заботился «не столько о том, чтобы он признал в тебе любовное к нему отношение, сколько о том, чувствуешь ли сам к нему истинную любовь. (Очень важно)»(58.55).
В дополнение несколько цитат из «Пути жизни»:
«Мы сердцем чувствуем, что то, чем мы живем, то, что мы называем своим настоящим «я», то же самое не только в каждом человеке, но и в собаке, и в лошади, и в мыши, и в курице, и в воробье, и в пчеле, даже и в растении».
«Поговори с человеком, вглядись хорошенько в его глаза, и ты почувствуешь, что ты родня ему, что ты как будто прежде, давно знал его. Отчего это? Оттого, что то, чем ты живешь, одно и то же в тебе и в нем».
Призыв: «Пойми самого себя» для Птицы Небесной слышится по-новому:
«Всё живое хочет того же, чего и ты; пойми же самого себя во всяком живом существе».
Когда Толстой в последний год жизни сообщал, что «одна душа во всех» (так назван и раздел «Пути жизни»), то он имел в виду, что одно Я – Я Господа – живет во всех и во Всем. И другого в мире Я нет. Так что необходимость агапической любви обосновывалась им уже не только и не столько с позиций высшей агапической жизненности (которой живет Бог), а на том основании, что во всех людях и во всем живом одно и то же Я Господа.
О любви, как о стремлении слияния душ в одно целое, Толстой говорил все три десятилетия своей проповеднической деятельности. Но теперь в учении о любви появились два принципиально новых момента.
Во-первых, соединение любовью совершается не непосредственно от души к душе, от Я к Я, а опосредованно – через Я Господа. Это графически изображено в письме Л. Д. Семенову от 18 июля 1910 года, которое мы приводили выше в четвертой части.
О том же самом Толстой пишет через неделю и В. А. Лебрену (82.88):
«Спасибо Вам, милый Лебрен, и за короткое письмецо. Вы один из тех людей, связь моя с которыми твердая, не прямая от меня к Вам, а через Бога, казалось бы самая отдаленная, а, напротив, самая близкая и твердая, не по хордам или лучам, а по радиусам: не такая:
а такая:
Не менее существенен и другой новый момент в толстовском учении о любви последнего года жизни.
«Кроме молитвы обычной Отче Наш, Круга Чтения, На каждый день, нужно еще молитву, соответствующую твоему духовному движению. – Пишет Толстой в Дневник 14 января 1910 года. – У меня последние четыре постепенные молитвы были:
1) Ты, Тот, который во мне, помоги мне.
2) Помоги мне быть с Тобою,
3) Помоги мне сознавать себя только Твоим работником,
4) Помоги мне при всяком общении с человеком видеть себя в нем»(58.8).
То, о чем сказано в этой последней, четвертой молитве, сразу и уразуметь трудно.
Нам знакома формула агапической любви: «Я во Всем, и Всё во мне». Нам знакома формула сторгической любви: «Ты – мое другое Я». С этой последней формулой Толстой производит удивительную операцию: он переворачивает ее: «Я – его другое я».
Перенесение себя в другое "я" не то же самое, что перенесение другого "я" в себя.
"Есть любовь к высшему, когда преклоняешься перед любимым /такова обычно, и сторгическая и часто предшествующая ей любовь-влюбление. – И. М./. И есть любовь, и самая нужная – перенесение себя в другого, страдающего человека, сострадание, желание не быть им и вместе с тем сознание того, что ты в нем"/43.314./.
В этом смысле «интерес жизни должен быть не «я», а «ты», или ОН»(56.141). Надо стараться выработать в себе такую любовь к каждому человеку, в том числе и к врагу. Любовь по перевернутой сторгической формуле максимально близка к надмирной агапической любви, к "любви к любви", к любви по шестой заповеди Нагорной проповеди. Она, утверждает Толстой, хотя бы намеком есть в каждой душе:
"Когда я говорю другому: "душа моя", я чувствую то, что признаю в нем свою душу. Поэтому и люблю его, что в нем моя душа"(44.266).
Любовь по перевернутой сторгической формуле это не столько род любви к ближнему, сколько род любви к Богу, любви, в которой человек только и способен на общение с Богом. «Мы молимся словами. – А общение с Ним, Богом возможно не словами, а только любовью»(58.42).
"Общение человека с человеком есть единственное и величайшее таинство: сознания себя /Бога/ в другом. Только бы понимать это таинство"/57.76./.
В этом «единственном и величайшем таинстве» – Богоугождение Птицы Небесной. Через такое сознание и такую любовь теперь признается возможным то, что ранее Толстым признавалось совершенно невозможным: познание Бога в Нем Самом.
«Можно сознавать Бога в себе самом (в своей душе. – И. М.). Когда сознаешь Его в себе самом, то сознаешь Его и в других существах (и особенно живо в людях). Когда сознаешь Его в себе и в других существах, то сознаешь Его и в Нем самом»(58.120).
Но при этом:
«Мало того, что «Бога никто не видел нигде», но и постигнуть Его не во власти человека. Как сказал кто-то: знаем закон и источник, причину закона, и не только причину закона, но и причину моей жизни. Но какова эта причина – не то, что не могу постигнуть, но знаю, что и не могу пытаться; хвалить, просить, каяться – всё это невозможно по отношению к Богу. Не то, что Он не слышит этого, но это не подобающее Ему отношение, как если бы хотел сказать: козявка бы испытывала закон тяготения, просила бы, хвалила, каялась по отношению к движению небесных тел. Но это всё не то»(57.99).
Но именно с помощью закона всемирного тяготения Толстой через год после этой записи объясняет свое понимание любви к Богу и понимания Его человеком.
"Какое хорошее сравнение Бога с центром тяготения. Закон Бога мы знаем так же несомненно, как закон тяготения. Тот же закон любви к Богу, как и закон тяготения к общему центру тяготения и, как тот же закон между отдельными предметами вещества, так и тот же закон любви между отдельными людьми. Но так же, как мы не знаем, не можем даже представить себе всеобщего центра тяготения, мы не можем и представить себе Бога. Но, как несомненно, что есть этот центр, так же несомненно, что есть Бог.
Грубое представление тяготения: верх и низ, падаешь не вверх, а вниз; грубое представление Бога: личность и сверхчеловек. Более глубокое – тянет земля, тянет солнце, тянет какой-то центр; Бог—идол, Бог – Христос, Бог – лицо, Бог – X"(58.167).
Состояние жизни Птицы Небесной – это состояние наибольшего тяготения к Всеобщему Центру духовного тяготения и знания Его.
Человек, по Толстому, есть прежде всего «отношение». И теперь на первый план выходят вопросы отношения человека и Всего, отношения Я человека и Я Господа.
Только во второй половине 1909 года Толстой «в первый раз понял то, что есмъ одно из бесконечно малых проявлений жизни по отношению к бесконечно великой жизни, и потому мое отношение одно: я есмь почти ничто, но я есмь по отношению Всего. Нет, нельзя или не умею выразить не то что понятие Бога, но своего отношения к Нему»(57.99).
Если «Я» человека есть по сути некое «отношение» к Я Бога, то – какое отношение?
Мысль о том, что человек – орган Бога, и раньше нередко возникала у Толстого.
«Как удивительно проста разгадка жизни. – Пишет он в 1908 году. – Жизнь личности – Льва, Петра, Ивана – нелепое заблуждение. Живет во мне Бог, а я – Его орган. «Бог живет во всех, но не все знают это». Да, удивительно хорошо на душе»(56.118).
В 1909 году это положение определилось:
«Насколько мой мизинец может сознавать себя – он может, когда я хочу сознавать его – настолько и я могу, когда Бог сознает себя во мне, сознавать себя. Но насколько мизинец не может понять всего тела, настолько я не могу понять Бога, который сознает себя во мне»(57.99). И между тем: «Если это так, то как страдание одной части моего тела вызывает сознание этой части, так точно и страдание мое, всего моего существа вызывает сознание Богом моего «я» (57.116).
Окончательно Толстым утверждено такое положение:
«Думал сейчас, при чтении прекрасных дней На Каждый День, о том, что то, что я сознаю своим «я», есть сознание Богом самого себя через весь мир, в том числе и через меня. От этого-то Бог есть любовь. Может казаться неясно, но мне и ясно, и умиленно радостно»(57.148-9).
Отсюда, в качестве приложения к сказанному, установка для практической жизни:
«1) Первое и самое главное: Нет меня, моего я, а есть только моя обязанность перед Ним»(57.156).
«Не делай только того, что противно Его воле и воле твоего настоящего «я», и ты будешь делать то самое нужное и хорошее, что ты можешь сделать… Мы в своей ограниченности не можем видеть, в чем наше служение. Да, наше служение только тогда действительно, когда мы не знаем, в чем оно, а знаем только то, чего мы должны не делать. Делать, хотим мы этого или не хотим, мы будем. Усилие наше только в том, чтобы не делать против Его воли – не сбиваться с дороги»(57.14).
Другое, что характеризует «отношение» ко Всему, это сугубая неподвижность Я по отношению к движению Мира.
«Да, сначала кажется, что мир движется во времени, и я иду вместе с ним, но чем дальше живешь и чем больше духовной жизнью, тем яснее становится, что мир движется, а ты стоишь. Иногда ясно сознаешь, иногда опять впадаешь в заблуждение, что ты движешься со временем. Когда же понимаешь свою неподвижность – независимость от времени, понимаешь и то, что не только мир движется, а ты стоишь, но с миром вместе движется твое тело: ты седеешь, беззубеешь, слабеешь, болеешь, но это все делается с твоим телом, с тем, что не ты. А ты все тот же – один и тот же всегда: 8-летний и 82-летний»(58.103).
«Если время идет, то должно быть то, что стоит. Стоит сознание моего «я»(58.9).
«Чем больше сознает человек свою духовность, тем яснее он понимает обман своего, кажущегося движения во времени»(58.98).
Может показаться, что Толстой годами твердит одно и то же. Еще в «формулах жизни» (в 1902 и в 1903 годах) он утверждал, что духовное начало, обитающее в человеке, неподвижно, а движутся его пределы отделенности. Примерно то же самое и с теми же выражениями мысли пишет Толстой и в 1910 году (см. 89.154). Совпадения очевидны. Но есть и существенное различие. Тогда Толстой шел ко второму духовному рождению, был на подходах к состоянию Птицы Небесной, и освобождение от заблуждения движения духовного существа было необходимо ему в прикладных целях – для того, чтобы восторжествовала добродетель и «то, что составляет основу всех добродетелей: вытекает любовь… самоотвержение, воздержание, бесстрашие, вытекает усиленное, уясненное требование того, что мы называем совестью, что есть не что иное, как сознание своей духовности» и что, в свою очередь, дает наибольшее благо человеку как таковому.
Теперь, после второго духовного рождения, ему важно само по себе положение о неподвижности сознания духовного Я, а не то, что из него «вытекает». Совсем другое ударение в мысли. В соответствии с требованиями состояния жизни Птицы Небесной ударение мысли выставляется не столько на добродетелях и любви и не столько на благе человека или человечества, сколько – в соответствии с принципом «духовного эгоизма» – на себе духовном, на добывании коренного Я из-под завалов ложного я – иначе: на обретении Я отдельно взятого человека все большей и большей подлинности и всемирности.
«Думал о том, что основа призрачности жизни в том, что мы называем движением… Т. е., что движение то, без чего мы не может мыслить, понимать, сознавать жизнь, есть только призрак такой же, как тот, когда тебе, стоящему неподвижно, тогда как всё со всех сторон равномерно бежит вокруг тебя, кажется, что всё стоит, а бежишь ты. Точно то же совершается и с основной сущностью человеческого «я»(57.101).
Подлинность Я добывается тем, что Толстой называет так же, как и многие мудрецы до него – «освобождением», освобождением от чувства-сознания призрачности собственно человеческого «я». Такое самоотречение иногда граничит с самоотрицанием, отрицанием Льва, Петра, Ивана, как иллюзорного, фиктивного, не существующего образования – тени истинного Я.
«Самоотречение?! Разве можно отрекаться от себя, когда "я" – только я телесное. Самоотречение есть отречение от того, что я ошибочно считаю собою. Самоотречение есть признание своей Божественности, вечности»(57.62).
«Что же такое жизнь? Раскрытие, освобождение от затемнения, застилания этого неподвижного я, от призрачности движения, в пространстве и времени. Жизнь, как каждого отдельного существа, так и всего мира есть это освобождение, благо все увеличивающееся и увеличивающееся этого освобождения. Зачем? Для чего это так? Для чего нужен этот процесс освобождения, т. е. жизнь? Это не дано знать человеку. Одно, что дано знать ему, это то, что в этом благо, великое благо жизни. И знание этого, подчинение этому закону увеличивает это благо»(57.101-2).
«Время и движение, пространство и вещество суть только формы нашего ограничения, отделенности от «Всего». И потому движение, прогресс всего человечества не имеет реального значения. Реально только наше духовное совершенствование, которое не есть движение, а только освобождение от того, что скрывает совершенство, что отделяет нас от него, от Бога»(79.116).
«Сейчас подумал очень странное, а именно, что для того, чтобы быть с Богом, быть в настоящем, быть неподвижным, надо не переставая двигаться, т. е. что для того, чтобы быть с неподвижным, вечным, надо не переставая отодвигать то, что отделяет от Него»(57.187).
Стремление к подлинности Я или стремление к его «освобождению» равнозначно стремлению «взлететь», стать Птицей Небесной. В самом усилии освобождения от призрачности собственно человеческого Я – одна из сторон духовного роста Птицы Небесной.
Вершина земной жизни – в жизни несмертной, неземной, небесной, в жизни иного рода. Это значит, что между ними есть связь и что то и то в некотором роде – оно и то же. Отсюда учение монизма жизни. Духовный монизм, или монизм жизни, признает подлинность существования только духа или жизни и иллюзорность существования всего вещественного, материального. Толстой последнего года жизни признает подлинность существования только за вселенским Я и иллюзорность всякого иного «я», связанного с материальной жизнью, с жизнью тела. И все же я бы поостерегся говорить о монотеистическом уклоне во взглядах Толстого. Метафизическое учение Толстого условно можно назвать монизмом жизни Я.
«Одно и только одно, мы несомненно знаем, это одно единственно несомненно и прежде всего известное нам есть наше "я", наша душа, т. е. та бестелесная сила, которая связана с нашим телом. А потому и всякое определение чего бы то ни было в жизни, всякое знание в основе своей имеет это одно, общее всем людям знание»(58.105).
По сути дела, Толстой отрицает подлинность существования низшей души и плоти и считает, что человек призван к делу освобождения вселенского Я, обитающего в нем, от призрака того, что Лев Николаевич прежде называл «животной личностью» и теперь предпочитает называть «телесной личностью». Подлинное Я обладает вневременным и внепространственным сознанием жизни Всего – сознанием нераздельности. И «если мы сознаем себя отделенными, то это от того, что мы были (слово: «были» неверно, потому что выражает время тогда, когда дело идет о вневременном) нераздельными, или скорее: то, что мы сознаем себя отделенными, это только иллюзорное, или «временное» сознание, а в действительности мы не перестаем быть одно со всем (на религиозном языке это значит, что в нас живет Бог)»(57.21).
Если то «я», которое обладает сознанием отделенности, иллюзорно, то нечего говорить и об иллюзорности сознания пределов отделенности (времени, пространства и движения) и тем более об иллюзорности самих пределов отделенности (материи, вещества, телесности). Отсюда новое качество монизма у Толстого последнего года жизни.
С одной стороны, мы вроде бы наблюдаем ужесточение духовно-монистических взглядов Толстого:
«Ни про что вещественное нельзя сказать, что оно есть. Всё вещественное только происходит и проходит. Если что есть, то только то, что невещественно»(57.163).
«На 2-й вопрос о том, как может дух существовать без материи, – отвечает Толстой своему корреспонденту 10 марта 1910 года, – так как, по-вашему, материя такое же основное и вечное начало жизни, как и дух, отвечаю тем, что материя не только не такое основное и вечное начало жизни, как дух, но что материя вовсе не существует сама по себе, а есть только наше представление. Мы знаем несомненно только одно свое духовное «я», материальное же всё есть только представление, получаемое нашим духовным «я», которое одно существует»(81.136).
И все же без «материи» Бог не был бы «Богом живым».
«Если есть какой-нибудь Бог, то только тот, которого я знаю в себе, как самого себя, а также и во всем живом. Говорят: нет материи, вещества. Нет, она есть, но она только то, посредством чего Бог не есть ничто, не есть не живой, но живой Бог, посредством чего Он живет во мне и во всем. Зачем, это я не знаю, но знаю что это есть»(58.108).
И при этом – поразительный накал веры, основанной на чисто толстовском чувстве жизни:
«Да, делается что-то в этом мире, и делается всеми живыми существами, и делается мной, моей жизнью. – Сказано в «Пути жизни». – Иначе для чего бы было это солнце, эти весны, зимы и для чего эти страдания, рождения, смерти, злодейства, для чего все эти отдельные существа, очевидно, не имеющие для меня смысла и вместе с тем живущие во всю силу, так хранящие свою жизнь, существа, в которых так крепко завинчена жизнь. Жизнь этих существ более всего меня убеждает, что всё это нужно для какого-то дела, разумного, доброго, но недоступного мне».
*)И словно в пояснение этого: «Растения растут сначала быстро, а потом медленно, а духовная жизнь наоборот»(89.178).
*)См. также 58.33-34.
*)Астапово, 31 октября 1910. 1 час 30 минут дня, под диктовку дочери Александре Львовне – практически перед смертью. "Бог, если мы хотим этим понятием уяснить явления жизни, то в таком понимании Бога и жизни не может быть ничего основательного и твердого. Это одни праздные, ни к чему не приводящие рассуждения. Бога мы познаем только через сознание Его проявления в нас. Все выводы из этого сознания и руководство жизни, основанное на нем, всегда вполне удовлетворяет человека и в познании самого Бога и в руководстве своей жизни, основанной на этом сознании"(58.143-4).
*)«Материя-вещество есть только, вместе с движением, средство общения, разделенного в самом себе, духовного Начала»(58.70).
15 (66)
Метафизика, предоставленная сама себе, развивается в колее общедушевного творчества, то есть говорит то, что может привлечь и вдохновить любителя метафизики, в то же время подтверждая основную религиозную легенду и оправдывая и наполняя смыслом существование людей в конфессиональном строю. Оттого она говорит много больше того, что ведает. Толстой прозревал и думал не для других людей, не ввиду читателя, интересующегося метафизическими проблемами, а для себя, для нужд своей – и всеобщей – жизни. Думающий для себя Толстой следил за тем, чтобы «не сказать больше», не зарваться, не обмануть себя и других своим воображением, не подменить истинное человеческим творчеством.
«Самое важное и значительное – это выяснение того, что при настоящем строгом мышлении неизбежно: тот, кто думает, что мыслит, претворяется (становится. – И. М.) в то, что он мыслит, т. е. человек приведен к необходимости признания себя Богом. Тут тайна. И важнее всего знать, где остановиться»(89.219).
Ставить мировоззрение Толстого в ряд других метафизических учений и сопоставлять их надо крайне осторожно. Метафизика Толстого и его состояние сознания в последние годы – одно целое. Метафизику Толстого надо брать не саму по себе (и, тем более не фрагментарно), а в целостном восприятии с его состоянием жизни, состоянием человека, находящегося на одной из Вершин Пути восхождения.
Лев Толстой, в отличие от всех нас грешных, не был подвержен чужим влияниям. На Толстого (разве кроме брата Николая Николаевича в юности) никто и никогда не оказывал устойчивого влияния. Лев Толстой радовался, встречая подтверждения своим мыслям у других мыслителей и в других учениях, говорил, что все учат одному и тому же (чему и он), но утверждать, что Толстой думал по подсказке (разных религиозных учений или философов) или в результате воздействия на него извне – значит совсем не знать Толстого. Толстой – не только человек душевно и духовно исключительно самобытный, но и совершенно автономный, в максимальной степени самостоятельно мыслящий и чувствующий. По своей природе и по независимости своей духовной жизни он – первооткрыватель и зачинатель. Скорее уж, концепции других учителей человечества он приноравливал (иногда весьма откровенно) под свои взгляды и установки жизни. Послушать Толстого, так и Христос, и Будда, и Лао-Цзы, и Кришна утверждали то же, что он.
Толстой – тот, кто сам отвечает, а не тот, кто у кого-то ищет ответы. Под конец жизни он взошел на такие вершины, что людям следует идти к нему за ответами по коренным вопросам жизни.
Лев Толстой вообще предпочитает не отталкиваться, а, с кем только можно, совмещаться и объединяться и, кроме самоочевидных случаев, не выявлять свои расхождения с установками мысли других религиозных учителей мира. Он старается толковать всех и всё в объединяющем духе.*) Он брал себе в сопутники Кришну и Будду, через века протягивал руку им, но не кришнаитам и не буддистам. Живи Толстой среди них, и он бы высказывался о них никак не лучше, чем о «православных». У Толстого нет агитационного жара, нет рассчитанного на общее употребление жеста лицедейства мудрости (тем более напоенной чуждой общедуховностью), и уж совсем нет необходимого толпе камуфляжа высшего знания. В мышлении его нет ничего мифопоэтического. Не мудрено, что приводимые в переводе цитаты разных учений при сравнении их с толстовскими часто работают на понижение или затуманивание смысла слов Льва Николаевича .
*) Один пример: «Браманизм, Буддизм, Даосизм, Конфуцианство, Еврейство, Христианство – одно и то же: признание непостижимого Начала, в зависимости которого наша жизнь, признание в себе отражения, или частицы, или проявления этого начала и вытекающего из этого признания исполнения воли, благой воли этого благого Начала»(55.238).
Хотя, конечно, метафизические взгляды Толстого не новость для человечества. Знания, подобные толстовским, идут из глубокой древности. Вслед за немногими другими людьми в истории человечества Лев Толстой встал в такое положение, при котором в человеке проступает жизнь вечная. Изучая мистику и метафизику Толстого, мы прикасаемся к чистому источнику, из которого мудрецы и проповедники всех времен черпали свои прозрения. И Толстой сознавал свое сродство по этому источнику с Кришной и Буддой, Сократом и Марком Аврелием, Паскалем и Виваканандой.
П. П. Николаев провел подробный сравнительный анализ учения Толстого («истинно христианского учения» духовного монизма) и учений основных мировых религий и философских систем, начиная с Древности и до начала ХХ века. Мы отсылаем читателя к его трудам. Скажем только, что слова «освобождение», «просветление» и особенно «пробуждение» самостоятельно возникли в лексиконе Толстого, но несут примерно ту же смысловую нагрузку, что в индуизме, даосизме, буддизме. Отличие толстовской религии от этих религий следует искать не в теоретических посылках, не столько в общих взглядах на Мир, Абсолют или вселенскую жизнь (где множество внешних и внутренних совпадений и расхождений), а в учении о прохождении земной жизни человеком и в практике этого жизнепрохождения.
Надо ли говорить, что психотехника играет в указанных учениях определяющую роль. В индуистской и буддийской практике йога*) – единственный путь к достижению высшей религиозной цели. Представить Толстого в образе йогина столь же невозможно, как в образе диск-жокея. Медитация, мантры, сосредоточение внимания и искусственное погружение в себя, техника экстаза и вообще всякая направленная переустройка психики столь несовместима с чувством жизни Льва Николаевича и с его учением о жизни, столь неуместна в толстовском мире, что обо всем этом в связи с Толстым нельзя и думать.
*) В данном случае мы употребляем это понятие не в качестве одной из многих систем брахманизма, а как синоним специфической психотехники, суммы специально выработанных средств, приемов, тренировок, необходимых для реализации чаемых трансперсональных состояний сознания (мокша, мукти, кайваля, нирвана и прочее).
Лев Николаевич всегда принимал существующую действительность как то, что необходимо для духовной работы человека. Вспомним хотя бы учение Толстого о «кресте своем», о кресте своей низшей души, который надо нести каждый день и в этом несении и жизнепрохождении производить в страданиях души и тела то, что нужно Богу, то, зачем человек послан в мир, – все это невозможно в буддизме и индуизме. Вспомним и то, что «вечная тревога, труд, борьба, лишения – это необходимые условия, из которых не должен сметь выйти хоть на секунду ни один человек».
Толстой не считал зазорным включаться во все проблемы земной жизни, сам активно вмешивался в современную ему общественную жизнь, и во всех концах света.*) И при этом не трубил о своем «просветлении» и о сокровенном знании Бога в себе. Он вообще – кроме как себе в Дневнике и на ухо самым духовно близким людям – не говорил об этом. Словно это его сугубо личное дело. Так оно, впрочем, и было.
*) Он предсказал первую мировую войну (за 20 лет до ее начала) и русскую революцию за 10 лет до нее и то, к чему она непременно приведет.
В последние старческие годы Толстой желал спокойствия души для себя и нередко писал об этом, но никогда не учил людей руководствоваться в жизни стремлением к душевному затишью. Человек всегда обязан стремиться выполнять работу, которую завершить нельзя, и потому должное и желаемое состояние жизни, по Толстому, определяется не переживанием умиротворения, блаженства, надмирности, тишины и спокойствия, а тем, про что он говорил: «Хорошо». Хорошо – радость и муки душевного труда и духовного роста, преодоление беспрерывно поставляемых жизнью препятствий, а не «обход» их и не их ликвидация.
Одна дорога в жизни – идти прямо в гору, одолевать подъемы и опасности, преодолевать всевозможнейшие «препятствия», другая – идти в обход, обходить гору, избегать восхождения, крутизны жизни и ее нешуточных угроз. Подлинный Путь жизни человека – через гору и желательно не через перевалы даже, а непосредственно – на Вершину и через Вершину. Так что на йоговскую практику, глядя с позиции Толстого, надо смотреть как на «обходы», а не как на подлинную работу, заданную человеку Богом.
Для достижения состояния пробуждения, освобождения, просветления, теоретически говоря, достаточно произвести простую операцию: вычесть из Структуры человека все то (это «вычитаемое» Толстой называл «животной личностью»), что закрывает вселенскую сущность высшей души человека. Отличие практики толстовского учения от практик индуизма и буддизма в том, что Толстой иначе «вычитает личность», чем они. Первые психотехническими или аскетическими приемами стремятся стереть «животную личность» из состава человека, отделаться от ее существования в мире (пусть и считающегося иллюзорным). Толстой же заставляет ее работать на духовный рост. У него не самоотрицание, а самоотвержение, построенное на «преодолении препятствий», могущих быть поставленными человеку в его земном жизнедействии только животной личностью. На низшую душу, на животную личность следует в первую очередь воздействовать не волей, которая умаляет и обессиливает эту душу (по Толстому это почти ничего не дает) и не тем, что искусственно погасить ее до такой степени, при которой она не мешает психотехнической практике (дает возможность заниматься ею), а почти исключительно усилением роли и значения высшей души в человеке, которая благодаря своему сравнительному с низшей душой могуществу, сокрытому, но ею же и добытому, проделывает работу человеческой жизни. Йоговская (в самом широком смысле йоги) практика духовного делания – это ликвидация самой возможности той духовной работы, на совершении которой только и настаивал Лев Толстой.
Даосские мотивы единения с природой как таковой и следования своей изначальной природе нетрудно найти и у Толстого. Но у него они имеют прикладное значение – натуральность животной личности, ее неизвращенность и невозбужденность необходима для возможности продуктивного преодоления ее высшей душою, которая иначе справиться с ней, практически говоря, не сможет.
Путь восхождения человека, учит Толстой, должен иметь три стадии.
«Да, несомненно, все люди должны переживать три степени ясности сознания. Первая – когда ограниченность Божественной силы в тебе принимаешь за отдельное существо. Не видишь своей связи с бесконечным началом. Второе – когда видишь, что сущность твоей жизни есть дух, но, не отрешившись от понятия своей отдельности, что твой дух в теле – отдельное существо – душа. И третье – когда сознаешь себя ограниченным проявлением Бога, т. е. единого истинно существующего невременного и непространственного. – От этого три рода жизни: а) жизнь для себя, б) жизнь для людей и в) жизнь для Бога»(55.40).
При этом каждая стадия имеет возрастные границы. Первая стадия – лет до 30, вторая – от 30 до 70, и третья стадия, стадия Птицы Небесной, «сознания уже не отдельного духовного существа, а сознания своей причастности к вечному, бесконечному»(55.25) – начинается после 70 лет. Почему же только в 70 лет? Да потому, что времени жизни раньше этого возраста не хватит высшей душе для того, чтобы выработать ресурсы низшей души. А «вычесть» ее можно, конечно, и в 20 лет. Рабочие ресурсы животной личности рассчитаны на всю дистанцию жизни человека, земной части всего того «круга», о котором говорилось выше.
Тезисы морального учения Толстого без труда можно найти в любом традиционном индуистском, буддийском, даосском учении*). Однако они провозглашаются тут не так, как у Толстого, – не только не поставлены во главу угла, но нужны тут в качестве подготовительных условий, предваряющих основное духовное действие – применение собственно психотехнических средств, действие которых только и ведет к искомому результату. Исполнение моральных требований в этих религиях, как правило, жесткие, но вполне холодные и не могут быть иными. О нравственном экстазе или тем более о свободном нравственном вдохновении, как у Толстого, в них не может быть и речи, так как такое состояние души мгновенно сделало бы нравственные постулаты самоценными, первостепенными, всё себе подчиняющими и самодостаточными.
