Георг Брандес
Густав Флобер

Все это породило в них грустное настроение и глубокую серьезность, а вместе и презрение к людям, чувство духовного одиночества, а отсюда возникло стремление к творчеству в объективном роде, чуждом симпатии к человеку.

III

В силу подобного настроения, в более зрелом возрасте Флобер решился наконец выступить в роли писателя и написал роман «Мадам Бовари». От него веяло леденящим холодом, как будто писатель достал наконец истину со дна глубокого, холодного колодца, где она таилась, и теперь она стоить и мерзнет на своем подножии и разливает вокруг себя леденящий ужас бездны. Странная книга, в которой нет и следа сколько-нибудь теплого отношения к сюжету. Другие писатели изображали деревенскую и провинциальную глушь с грустью, с юмором, или хоть с некоторой идеализацией, что обыкновенно бывает следствием взгляда издалека. Флобер относился к ней без малейшего сочувствия и изображал ее лишенною всякого духовного содержания, какою она и была. Его сельские виды лишены поэзии, очерчены слегка, но вполне. В своем суровом творчестве он довольствуется тем, что набрасывает главные линии и краски, и этим вполне изображает стражу. Столь же мало питает он нежных чувств и к своему главному действующему лицу: странная черта поэта, тем более, что это действующее лицо – красивая молодая женщина, тоскующая, изнывающая от любви, полная чувственно-духовных стремлений. Ода ошибается, разочаровывается, губит других и сама гибнет, однако не падает ни разу ниже уровня окружающей среды. Все её мечты, все надежды и иллюзии, все наивные и греховные пожелания, волновавшие ее, были хладнокровно изучены автором и изображены им с легкой иронией. Едва ли есть хоть одна фаза в её существовании, когда бы она не казалась сну смешною, даже отталкивающею. Только так, где она умирает ужасною смертью, подавленная ирония совсем исчезла, но героиня и умирая не вызвала сострадания автора, хотя, правда, не возбудила и презрения.

По-видимому, автор остался совершенно холоден и при изображении ужасной картины смерти. Но это обманчивая внешность, как показывает отрывок из письма Флобера, помещенного в сочинении Тэна «De l'intelligence» (т. I, стр. 94): «Когда я писал сцену отравления Эммы Бовари, то сам ясно ощущал во рту вкус мышьяка, точно сам отравился, так что два дня у меня не варил желудок, а после приема пищи рвало». Душевный и телесный кризис, происшедший с самим автором, не заметен в романе только благодаря его полному самообладанию.

В целой книге не встречается ни одной личности, с которою бы автор имел что-нибудь общего или жизнь которой хоть мало-мальски радовала бы его. Личности все без исключения дюжинные, некрасивые, порочные или жалкия. На этой ступени они и остались. Например, молодая женщина, несмотря на свои опасные инстинкты, в порывах к прекрасному, в потребности идеалов и долго сохраняемой вере в романтизм любви, обнаруживает такие качества, которые при ином, более мягком, освещении могли бы облагородить ее даже при её заблуждениях. Чего бы не сделала из неё Жорж Занд? Но Флобер не хочет идти торными путями; он умышленно лишает всякой поэзии так-называемые очаровательные пороки. То же. самое должно сказать и про обманутого мужа. Несмотря на то, что он плох, как врач, и неуклюж, как человек, но своею добротою, терпением, честностью и уважением к Эмме при других условиях нот бы тронуть читателя. В минуту её смерти он. выражает искреннюю привязанность к ней, готовность на самопожертвование, и эти качества, при малейшем желании автора, внушили бы нам уважение к нему. Но автор не хочет этого, – из любви к правде он держит своих героев в той рамке, которую считает подходящею. У него муж Бовари с начала до конца человек добродушный, но без всяких достоинств, бездарный и жалкий.

В романе есть только одна несколько симпатичная личность – молодой аптекарский ученик, Жюстен, который втайне обожает Эмму. Был момент, когда после её смерти поэт чуть было не принялся идеализировать его. Все ушли, Жюстен подошел к её могиле; и тут «на могиле между елями стоит на коленях плачущий ребенок; грудь его, готовая разорваться от рыданий, издает стоны под бременем беспредельного горя, которое мягче лунного света и непроницаемее ночного мрака».

Удивительно, что эти строки написаны Флобером. Но вот что следует дальше: «Вдруг скрипнула дверь решетки. Вошел могильщик Лестибондуа; он пришел за забытым заступом. Он узнал Жюстена, когда последний перелезал обратно через стену, и теперь догадался, кто у него воровал картофель».

Это единственное место в подобном роде, оставшееся в моей памяти от первого чтения романа спустя десять лет. Это удивительное место. Оно проникнуто иронией, но невольной, не как у Гейне. Ирония здесь – глубокомыслие, плод деятельности всестороннего ума. Естественно, что Жюстен по смерти обожаемой женщины чувствует себя в грустном, даже поэтическом настроении. Но не менее естественно и то, что он прежде воровал картофель и что могильщик, путем гениальной догадки, видит оправдание своих подозрений в том обстоятельстве, что он перелезает через стену церковного двора. Но Флобер ставит рядом оба эти случая, обе эти стороны жизни, и это показывает в нем необыкновенную умственную силу и уменье владеть материалом, которые никогда не выражались так сознательно и в такой форме.

Художническая ирония и здесь объективна, но правдива и не случайна, только совсем иначе, чем у Мериме. Она лишь стереоскопический способ воззрения, рельефно изображающий действительность, скульптурно очерчивающий её формы.

Не удивительно, что в этом произведении ничего другого и не заметили кроме наблюдательности и верности действительному миру, вытекавшей из неё. Не будем говорить о том кратком периоде, когда люди недалекие считали Флобера безнравственным писателем. Взяло перевес другое воззрение, по которому он то, что называют реалистом. Он копирует ничтожное и существенное с одинаковою добросовестностью, но питает склонность ко всему обыкновенному и нравственно-отталкивающему. Все стоит у него на одном уровне, мощное, но суровое. Сторонники книги автора находили изложение его замечательным, недовольные же ею думали, что талант автора – фотографический, а не художественный. Ожидали или боялись, что он напишет новую «Мадам Бовари».