Георг Брандес
Густав Флобер

В области драмы оппозиция против романтизма потерпела, по-видимому, неудачу в небольшой, но бездарной пьесе «Book da bon sens». Понсар и его друзья долго не могли оправдать ожидание читателей. Но новейшие драматурги-реалисты именно в этот моменте примкнули к ним. Ожье, посвятивший свои первые произведения Понсару и в начале державшийся его сентиментально-буржуазного направления, в 1856 году вступил на новый путь и яркими красками. изображал только-что минувшую эпоху. Более смелый и бойкий Дюма указал ему это направление и, несмотря на все свое уважение к тему поколению, к которому принадлежал его отец, принялся прямо и метко осмеивать романтические идеалы. Укажем на роли Нанжака в пьесе «Le demi-monde» и де-Монтенегра в «L'ami des femmes». Вот что говорить де-Монтенегр, смущенный преимуществами Риона: «Vous êtes un physiologiste monsieur». В сущности это единственный аргумент, который старшее поколение могло выставить против нападок младшего.

Ожье родился в 1820 г., Дюма в 1824 г., Сарсэ и Тэн в 1828 году. Автор романа «Мадам Бовари», явившийся на свет в 1821 году, очевидно имел людей, родственных себе по духу между ближайшими сверстниками. Но он отличался от них тайною и непоколебимою верою в идеалы старого поколения и с ними же на ряду так беспощадно нападал на уродливые проявления их, что его прямо причисляли к кружку анти-романтиков.

Своим суровым и холодным тоном Флобер напоминает Мериме, одиноко стоявшего в среде прошлого поколения, и многие действительно видели в нем второго Мериме, только, более содержательного. В нем прежде всего поражало то, что он был хладнокровный поэт. И эти два качества: поэт и хладнокровный, дотоле исключавшие друг друга, явились в сочетании еще только у Мериме.

Но при более пристальном изучении обоих писателей оказалось, что хладнокровие Мериме было совсем иного рода, чем хладнокровие Флобера, – Мерине разработываеть романтические сюжеты вовсе не в романтическом, а в сухом и сжатом стиле. У него тон и стиль вполне гармонируют; между собою: тон иронический, а стиль сухой, чуждый всяких образов. Но этому резко противоречив дикий и страстный характер содержания.

Напротив у Флобера сюжет в полном согласии с тоном: с несравненно сильнейшею иронией разоблачает он всю пустоту и глупость известной среды. Но содержанию и тону у него не соответствует слог. Флобер чужд сухого рационализма Мериме; слог его цветист и мелодичен. Поэт накидывает расшитый золотом покров на все те пошлые и грустные картины, которые он рисует. Если читать его произведение вслух, то удивишься музыкальности его прозы. В слоге его кроется тысяча тайн мелодии. Автор смеется над человеческими слабостями, над бессильными стремлениями и порывами, над самообольщением и самодовольством, и все это составляет как бы акомпанимент к музыке органа. Хирург беспощадно совершает свои кровавые операции, а между тем лирик, поклонник красоты, горько рыдает в акомпаминенте. Вот, например, поэт выводит деревенского аптекаря с его полуневежественною болтовней, описывает поездку в дилижансе или старый колпак, и его описания блестит яркостью и свежестью красок, как золото, а стройная постановка фраз придает всему этому крепость бронзы. Каждая тирада строго замкнута в себе, и сам Флобер чувствовал, что если где-нибудь выбросить хоть два слова, то все рухнет. Точные очертаний образов, металлическая звучность фраз, округлость и полнота речи придавали его повествованию удивительную прелесть картинности и комизма.

Натура Флобера, очевидно, была двойственная. Она состояла из двух элементов, взаимно дополнявших друг друга. Элементы эти – пылкая ненависть ко всякой глупости и безграничная любовь к искусству.

Ненависть его, как чаете бывает, неуклонно преследовала свои жертвы. Глупость всех родов, как, наприм., неразумие, тупость, суеверие, чванство и лицемерие – тянули его к себе с силою магнита, возбуждали и вдохновляли. Он изображал их со всеми подробностями, находя занимательными даже в тех случаях, когда другие не находили в них ничего ни любопытного, ни забавного. Он не шутя составлял сборники разных глупостей, записывал подробности безтолковых процессов, берег массы пошлых рисунков: У него был сборник плохих стихов, написанных исключительно врачами. Он дорожил всяким документом человеческой глупости. Он в своих произведениях только то и делал, что мастерскою рукой созидал памятники человеческой ограниченности и ослеплению, нашим бедствиям, по скольку виною их было безразсудство. И не была ли в его глазах вся всемирная история лишь историей человеческой глупости? Его вера в прогресс человечества была крайне шатка. Большинство, даже читающая публика – были в его глазах свечным глупцом, чуждым всякой личности. Попробуем найти подходящий эпитет дли этой стороны его воззрений, определить ее одним из столь ходячих вообще, но столь ненавистных ему слов на Мы. будем не совсем правы, назвав его пессимистом ила нигилистом. Вернее всего будет слово имбециллист.

Рядом с этим неутомимым гонением на глупость, ожесточение которого крылось за объективностью рассказа, мы видим у Флобера страстную любовь в литературе. Но последняя имела для него значение лишь под условием красоты форм и гармонии. Литература была для него высшим искусством. В литературном труде он всегда стремился в совершенству, и это-то стремление сначала долго налагало на уста его печать молчания, потом сделало его художником, а под конец рано линиею его производительной силы. Он всего больше страдал от пошлости при изображении обыденной жизни, поэтому старался при обработке сюжетов несколько облагородить содержание. А так как преобладающим свойством писателя, по его мнению, должна быть пластичность, то он и стремился главным образом к наглядности. Он сам это высказал в одном месте и при изучении его произведений это всюду заметно.