Георг Брандес
Густав Флобер

Затем наступает страшная тишина, глубокая ночь.

– Они все исчезли, – говорит Антоний.

– Я остался, – отвечает голос.

И Иларион стоит перед ним, еще выше, просветленный, прелестный как ангел, сияющий вал солнце, таково громадного роста, что Антоний, смотря на него, должен откидывать голову назад.

– Кто ты?

– Мое царство столь же обширно, как и мир, и моим желаниям нет границ. Я постоянно иду вперед, освобождая умы и взвешивая миры, без страха, без сострадания, без любви и без Бога. Меня называют наукою, – отвечал Иларион.

Антоний отступает в ужасе.

– Ты скорее – дьявол!

– Хочешь ты его видеть? – Показывается лошадиная нога; дьявол поднимает святого на рога и несется с ним в пространство, по небу новой науки, где мировых тел такое же множество, как песчинок в море. И твердь расширяется вместе с мыслями Антония. «Выше, выше!» – восклицает он. Перед его взорами открывается бесконечность. Робко спрашивает он у дьявола о Боге. Последний отвечает также вопросами, сомнениями. «То, что ты называешь формою, есть, быть-может, только обман твоих чувств, – а то, что ты называешь сущностью, не больше, как грёза твоего воображения. Это знает, не есть ли мир вечное течение вещей и событий, а призрак – единственная истина, иллюзия – единственная действительность. Поклонись мне, – вдруг восклицает дьявол, – и прокляни призрак, который ты называешь Богом!» – Он исчезает, а Антоний просыпается, лежа на спине на краю скалы.

Зубы у него стучат; он болен. У него нет больше в хижине ни хлеба, ни воды, и видения снова начинаются. Од теряется среди массы ревущих животных и фантастических чудовищ. Он падает все ниже; он уже в недрах земли, под корнями растений и камнями. Он чувствует пантеистическое стремление длиться с природою, и вот его последний крик:

«Мне хочется летать, плавать, лаять, реветь, завывать. Хотелось бы мне иметь крылья, чешуйчатую кожу, черепичный покров, птичий клюв, извиваться, делиться на части, быть во ваш, разноситься в воздухе подобно запаху, прозябать как растение, звучать как мелодия, сиять подобно свету, крыться под всеми формами и проникать в каждый атом!»

Но ночь проходит. Эта был лишь новый кошмар. Всходит солнце, и на диске его он видать сияющий лик Христа. – Вот последняя ироническая выходка автора, впрочем скромная: «Антоний творит крестное знамение и снова начинает читать молитвы, – занятие, прерванное видениями».

В этом произведении высказался весь Флобер. Он выбрал легенду о святом Антонии, чтоб отвести душу и высказать человечеству горькия истины. Подобный выбор объясняется тем, что в этом сюжете совмещены древний мир и Восток, который он так любил. Здесь он мог говорить об обширных городах и странах Египта, пустить в ход яркие краски и исполинские формы. Здесь он изображал бессилие и глупость не какого-либо общества, а целого мира; здесь он объективно показал человечеству, как оно в каждый момент своего существовании по пояс тонет в грязи и крови, – и указал, как на единственное спасение, за науку, которой боятся, как чорта.

Идея была возвышенна и нова, но, к сожалению, выполнение же стоит на высоте замысла. Книгу тянет к низу о тяжести вложенного в нее материала. Это – не поэтическое произведение, а на половину теогония, на половину эпизод из церковной, истории, и все это изложено в форме психологического анализа видений. В нем такая масса подробностей, которая утомляет, как восхождение на почти отвесную, гору. Некоторые места вполне понятны только для ученого, а для обыкновенного читателя почти недоступны. Великий писатель затерялся в отвлеченной учености и отвлеченной речи. Печально было видеть, – метко выразился Эмиль Зола, – как этот столь могучий талант каменел подобно древним мифологическим существам. Мало-помалу – сначала с ног до пояса, потом с пояса до головы – Флобер обратился в мраморную статую.