Геннадий Владимирович Тараненко
Фантасмагория душ. Рассказы и стихи
Огонь эмоций
Сжимаясь внутренне до точки,
Почти исчезнув в свете дня,
Себя не слыша в оболочке,
Я закрываюсь от огня.
Пылай, гори, огонь эмоций,
Сжигая всё и вся вокруг,
И, раздавая стопку лоций,
Подсаживай людей на крюк.
Ты красный дьявол, разрушитель,
В мозгу живёшь простых людей.
И однозначный искуситель
В пространстве собственных страстей.
Но я не раб. Отвергнув пламя,
Я быть желаю жгучим льдом.
Подняв затоптанное знамя,
Я страстно в бой вступлю с врагом.
Но, победив его в угаре,
Проснусь от затяжного сна.
Пойму я, что, живя в кошмаре,
Наш мир не может без огня.
Циник
Для того чтобы понять большое,
Нужно считать и пересчитывать малое.
Но однажды одно-единственное малое
Может стать настолько большим,
Что дальнейшие вычисления теряют всякий смысл…
Я научился от инопланетян, однажды ночью похитивших меня, до мозга костей быть циником. Немного тупым, в меру глуховатым и даже до особой степени чёрствым, не пропускающим эмоции без предъявления соответствующего пропуска Ликинского автобусного завода к своей мягкой сердобольной душе.
Зелёные человечки мне популярно разъяснили, что она у меня одна, другой по складской накладной в ближайшие тысячи лет выписано не будет. А раз так, то душу, соответственно инструкции по эксплуатации, нужно холить и беречь как зеницу ока. Она мне пригодится ещё в этой жизни. Да и в той, когда я улечу на их тарелочке на планету Проксима Центавра, откуда изначально был родом. С названием планеты, возможно, я что-то путаю, сказано было – глуховат. Да и дату отправки они мне сообщили, но она почему-то вылетела из моей головы, как та неразумная пташка, суетливо скачущая с ветки на ветку.
Хотя, надо сказать, чёрненький потёртый саквояж для путешествия я уже давно предусмотрительно приготовил. Он и сейчас ожидает меня в коридоре, прямо перед входной дверью.
Эта дверь, понятное дело, является и выходом в чёрный космос, где каждый из нас, согласно разнарядке свыше, когда-нибудь растворится. Зашёл, пожил маленько в квартире и вышел. Просто, ясно, разумно.
– Только где расписаться, что я тут был? – спросил я у большеголовых пришельцев.
– Ну, оставь свой автограф на стене: «Здесь был Вася». Число, месяц и год. Так делают многие. А если считаешь, что это попахивает банальщиной, и все, кто так намеревается оставить след в истории, – люди, лишённые фантазии, и тебе хочется сделать по-другому, то придётся перед исчезновением попотеть. Расчехлить своё воображение и как садануть им по тому месту, что будет поблизости!
Так, по-отечески советуя, инопланетяне провожали меня из своего корабля. А перед самым прощанием главный из них подарил мне деревянные счёты. Видимо, те самые, которые были у Афанасии Никитичны – бухгалтера с нашего завода. Они лежали у неё в качестве экспоната на шкафу, сплошь забитому пыльными папками. Мебельный старожил из тридцатых годов прошлого века стоял у бухгалтерши в кабинете в дальнем углу и немного покачивался от сквозняка.
– Вы из какого цеха, Василий? – спрашивала она, когда к ней приходил очередной посетитель, недовольный начисленной ему зарплатой.
– Я не Василий, меня звать Пётр! – с нотками обиды отвечал ей мужчина.
– Пусть будет так, Вы только не волнуйтесь, – говорила бухгалтерша, доставая старые потёртые счёты, – вы, Василий, седьмого числа на Благовещение Пресвятой Богородицы не вышли на работу.
Щёлк, и одна косточка, с криком ненароком разбуженной совы, перемещалась в левую сторону.
– А на схождение Благодатного огня 23-го пришли изрядно выпившим и вас отпустили домой, – поправляя очки на переносице, Афанасия Никитична передвигала очередную косточку по железной, немного вогнутой спице.
– Понятное дело, вы очень переживали, сойдёт ли огонь с небес или на Землю спустятся полчища Сатаны…
С каждым щелчком посетитель всё ниже опускал голову. И когда его потупленные очи уже разглядывали предательски развязавшийся шнурок, Пётр, а по совместительству Василий, смущаясь, вздыхал, а женщина, знающая все церковные праздники, выносила приговор. Клиент соглашался и понуро уходил восвояси.
Именно эти счёты и были выданы мне инопланетянами в качестве основного инструмента циника. Никитичне они стали уже не нужны по случаю достижения ею к тому времени пенсионного возраста и ухода на заслуженный отдых. Забота о внуках уже бывшей бухгалтерше представлялась куда более важной задачей, чем копошение в цифрах.
А я, сидя за письменным столом и расположив счёты прямо перед собой, долгими зимними вечерами, плавно переходящими в весенние и летние, пытался свести кредит и дебет окружающей жизни. Частенько, чтобы немного понять нелогичность поступков людей и решить, куда передвигать косточки на счётах – в плюс или в минус, я оборачивался к окну, чтобы там найти ответы на интересующие меня вопросы. Молчаливый стеклопакет с каким-то закачанным внутрь газом, чувствуя к себе внимание, напускал между стёклами важность. Он, разукрашивая кристаллики, выстраивал их в замысловатый выразительный пазл.
Тогда я видел корабль, собирающийся в далёкое кругосветное путешествие за правдой, и толпы людей, размахивающих флагами, поющих разудалую песню: «Боже, храни капитана…»
И почти сразу в окне появлялись усталые лошади, тянущие за собой в глубокой ночи скрипучие телеги, перевозящие что-то непонятное. Из груза, накрытого брезентом, виднеется детская ручка, раскачивающаяся в такт движению повозки.
Чтобы отвлечься от ужасной картины, я разворачивался к столу и вдруг осознавал, что округлые деревянные кости на счётах превращаются в косточки людей, которые беспомощно повисли на железных прутьях истории. И как их не передвигай: слева направо или справа налево, скорбный бухгалтерский итог будет один…
В этот момент одежда, сшитая из ткани цинизма, начинала щипаться и колоться. Я понимал, что мне не удастся вытравить из себя непредвзятость и отрешённость. Человеческое не так просто скомкать, как ненужную бумажку, а затем выбросить в мусорное ведро, забыв, что было написано на ней твоими предками.
– Ха-ха-ха! – где-то в правом ухе раздался хохот Диогена, залезающего, кряхтя, в свою большую бочку из-под вина…
Я обернулся. За спиной никого не было, только возвышалась каменная стена, на которой бурой краской, похожей на запёкшуюся кровь, было написано «Здесь был Вася»…
Сегодня холодно, январь…
Сегодня холодно, январь.
И Дед Морозы скачут где-то,
А мне себя совсем не жаль,
Что за окном моим не лето.
Сегодня холодно, январь.
И Дед Морозы скачут где-то,
А мне себя совсем не жаль,
Что за окном моим не лето.
Что лето, лето, ведь душа
Внутри себя хозяйка года,
И расцветает черемша,
И раскрывается природа.
А света луч, влетев в окно,
Пронзает хмурость и тревогу.
Он с счастьем ярким заодно,
Он разгоняет непогоду.
Колючий ветер перемен,
Мне не испортит настроенье.
Я словно в бочке Диоген,
Я пью из кружки вдохновенье.
Двор-колодец
История не любит сослагательного наклонения.
Но всё наверняка могло бы пойти по-другому,
Если бы кто-то не слишком ловкий
Не наступил на злосчастную бабочку.
– Толян, Толян! – во всю глотку кричал Яшка, глядя вверх и стоя в самом центре одесского двора-колодца, дома которого, нахмурившись и прижавшись друг к другу плечами, стояли чётко по кругу. Они, с укором смотря на чумазого мальчишку в пыльных брюках, прямо-таки напоминали старых евреев-соседей: дядюшек Мойшу, Натана Израилевича, Гершеля и Шлëму, проживающих аккурат на первых этажах в крошечных квартирах. Их жилища были настолько малы, что нужно было обладать богатой фантазией, чтобы представить, что кто-то в них вообще может жить. Но ничем не прикрытый дух уюта, сочившийся из входных дверей, в корне убеждал сомневающихся граждан в обратном.
Можно, очень даже можно! Тем более, что четверо мужчин уже давно похоронили своих жён и доживали свой век одни, скромно, тихо, что называется, по-холостяцки. А много ли надо старикам? Минимум шума, максимум пыли…
Но куда там! Сегодня вынос мозга криками Яшки происходил в самый что ни на есть разгар дня, в два часа пополудни. Именно тогда, когда черноморское солнце, совсем распоясавшись, бесщадно палило по одесским задворкам, каким-то странным образом пролезая в них лучами через тенистые арки.
Даже знаменитый Дюк де Ришелье – основатель Одессы – в этот момент, плюнув на приличия, соорудил из газеты «Черноморский вестник» пилотку и напялил её на голову, чем потешал гуляющих по бульвару прохожих. Они спускались вниз по Потёмкинской лестнице и даже оттуда, снизу, видели, как серебрятся капли пота на бронзовой статуе.
Полногрудая тётя Циля уже угостила старичков форшмаком, и они мирно подрёмывали, сидя на ужасно скрипучих стульях в своих лилипутских палисадниках.
– Толян, Толян, выходи! – пацан перешёл на звонкий надрыв, чем напугал голубей, доклёвывавших остатки упавших крошек. Воркуны взлетели на полметра, но, убедившись, что опасности поблизости нет, приземлились обратно, искоса поглядывая на беспокойный источник шума. Грациозные птицы были похожи на докторов в белоснежных халатиках, которые с интересом оценивали, порвутся ли связки у крикуна, словно перетянутые гитарные струны, или он, наконец, замолчит, перестав испытывать судьбу.
– И что мы так здесь вопим? – первым вышел из дрёмы Натан Израилевич.
– Поц просто думает, что у нас перепонки резиновые, – раздраженно выдавил из себя Гершель, даже на щёлочку не удосужившись приоткрыть глаза.
– У меня форшмак от испуга просится наружу, – заёрзал на стуле Шлëма.
– Фу, друзья, вы молодого человека совсем сконфузили, – добавил сладкую пилюлю в разговор дядюшка Мойша.
Яшка наконец обернулся на стариков, почувствовав моральную поддержку от последнего. Соорудив на лице что-то вроде молчаливого извинения, он опять посмотрел наверх в надежде всё же увидеть в окне третьего этажа бритую голову своего друга Толика Скворцова.
Поняв, что крики по имени полностью исчерпали предоставленный им лимит доверия, Яшка перешёл на кличку друга.
– Скворец, Скворец!
Но и здесь мальчишку ждало разочарование, долгожданная голова не хотела возникать ни в какую. Решив прибегнуть к последнему способу зова, который работал во всех случаях безотказно, он взял в руки потёртый кожаный мяч и изо всех сил начал бросать его на распаренный мягкий асфальт.
– Мальчик, если бы я захотел смотреть футбол, я таки пошёл бы на стадион, – с игривой интонацией произнёс Натан.
– Шо, поц, тебе лень подняться и постучаться в дверь, как делают все приличные люди? – продолжал раздражаться Гершель, ещё пребывая в темноте и, видимо, планируя всё же доспать положенный часик после обеда.
Наконец-то Толик Скворцов, как чёрт из табакерки, показался в окне своей квартиры.
– Яшка, чего кричишь, я сейчас доем и выйду, – прошипел сверху пацан, стараясь не увеличивать уровень шума во дворе. Паренёк смахнул рукавом остатки окрошки, и его голова опять скрылась с своём скворечнике.
Довольный Яшка посмотрел на старых евреев глазами, полными любви.
– Извиняюсь, дядьку, – в последний раз выплеснув поток молодецкой энергии на старичков, он радостно подпрыгнул на месте, развернувшись на сто восемьдесят градусов.
Не прекращая стучать мячом о землю, мальчишка вприпрыжку поскакал на ближайший заброшенный пустырь, служивший для всей местной ребятни импровизированным футбольным полем. Там, между двумя вертикально стоявшими кирпичами-воротами, ждала друзей красавица Клара Розенфельд.
Девчушка с распущенными каштановыми волосами и настолько тонкими чертами лица, что об них можно было ненароком порезаться, жутко нравилась обоим мальчишкам. Частенько, играя в мяч, они любили выкаблучиваться перед единственной и самой важной в их жизни болельщицей. Ребята показывали перед ней свою ловкость в укрощении «маленькой кожаной планеты», накачанной мирным одесским воздухом восьмидесятых годов…
Пройдут годы, пролетят, словно непоседы-голуби, десятилетия. Красотка Клара уедет за границу, так и не выбрав между двумя её почитателями спутника жизни. А Яшка и Толик, сидя на замысловатых, таких, с первого взгляда, бессмысленных, а со второго – ужасных – конструкциях из стали, выкрашенных в тёмно-зеленый цвет, будут напевать до боли знакомую песню.
«Почему всё не так? Вроде всё как всегда: то же небо – опять голубое…» – будет чеканить слова майор Скворцов, поправляя бело-сине-красный лацкан.
«Тот же лес, тот же воздух и та же вода…» – продолжит старшина Яшка-футболист, перебирая струны желтоватой с синими отливами гитары.
И соревноваться в талантах друг с другом уже взрослые мужчины будут не на одесском пустыре, где клубы песка взлетали каждый раз после ударов по воротам и оседали толстым слоем на разодранных штанинах. А на настоящем и безжалостном поле боя.
– Шо, доигрались? – слышится голос дедушки Шлëмы, бывшего гвардии лейтенанта, воевавшего на Первом Украинском фронте в далёком сорок пятом. Голос приглушённый, спокойный, наполненный космической мудростью. Так можно говорить только оттуда, откуда наш мир наверняка кажется игрушечным, очень похожим на двор-колодец из далёкого детства.
Молясь однажды, погрузившись в свет…
Молясь однажды, погрузившись в свет,
Увидел я, в углу как воздух сжался.
И, наполняясь смыслом, силуэт
Из Нави в Явь воочию рождался.
Детали внешности он отвергал
И семицветьем не тревожил личность.
Он утешенья в плоскости искал,
Храня в себе скупую символичность.
Цинично пряча в простоте секрет,
Лишь намекая на полёт фантазий,
На белом фоне чёрный силуэт
Никак не мог нащупать с миром связи.
Разорванностью в сладость упоясь,
Условность ставя впереди телеги,
Он вёз арбу печали, норовясь
Достичь идей от Альфы до Омеги.
Но час пробил, и пелена сползла,
Настал и мой черёд постичь фатальность.
Присев на край печального крыла,
Решил я сбросить всю свою сакральность…
Я окунул в таинственность сюжет,
Читатели мои, не зубоскальте.
Возникший в ореоле силуэт
Моей был тенью на седом асфальте.
«Михаил Сотников»
Лица, лица, лица…
Уходящие от нас.
И Бог, подаривший человеку память,
возвращающую их обратно.
* * *
Посвящается морякам, служившим на гидрографическом судне «Михаил Сотников».
В полудрёме погрузив днище и винты в воду, гидрографическое судно «Михаил Сотников» отдыхало у причала военно-морской базы Каспийской военной флотилии. Дислоцированный на Апшеронском полуострове в городе Баку, флот защищал южные морские рубежи Союза – государства, в котором даже такие небольшие суда, как «Сотников», были пронизаны идеями высшего порядка. И это было в то время настолько само собой разумеющимся состоянием, что превращалось в обыденность. Люди и окружающие их корабли, самолёты, заводы и фабрики, незримо наделённые разумной сущностью, знали, для чего они существуют, чего хотят и что будут делать завтра. И это было ни хорошо и ни плохо, это просто было…
Поэтому, не вдаваясь в глубокие рассуждения о правильности мироустройства, «Михаил Сотников», закрыв глаза, мирно посапывал во сне. Небольшие волны, накатывающиеся на корпус корабля, еле заметно качали его, словно ребёнка в люльке. Море возле причала было сплошь покрыто переливающимися коричнево-синими пятнами мазута. Они вальяжно, словно прогулочные лодки, то подплывали, то отплывали от борта судна, распространяя специфический запах. Но «Сотникова» это не особенно беспокоило, он привык осязать «ароматы» Каспия. Они ему даже в какой-то степени нравились…
Переведённый много лет назад из далёкой Польши на Кавказ, корабль никак не мог насладиться южным солнцем, щедро делящимся теплом с окружающим миром. По странному стечению обстоятельств, когда он только сходил с верфей Гданьска, его называли «Юг». Видимо, сам Господь Бог, зная наперёд судьбу странника морей, то ли в шутку, то ли всерьёз нарёк его по-простому.
Во сне корабль видел, как проплывают в розовой дымке картинки: высокий шпиль городской ратуши, выполненной в готическом стиле, средневековые красные и жёлтые дома с полукруглыми крышами, изящный аббатский дворец с огромным прудом, Оливский собор с доносящейся органной музыкой. Величавая мелодия спускалась на Землю откуда-то сверху, освящая её своими божественными проникновенными вибрациями. На самой высокой ноте, когда мурашки по железному телу пронеслись, словно рыцари Тевтонского ордена на конях вороной масти, «Сотников» приоткрыл глаза.
Возвратившись в знойный Баку, он улыбнулся. Перед глазами моментально возникли широкие просторные проспекты, старая крепость с серыми стенами и загадочная Девичья башня, возвышающаяся прямо возле бульвара. Балтийское дождливое детство было далеко. И «Сотников», глубоко выдохнув, уютно прижавшись к пристани, продолжил сладкий сон. Последующие грёзы отражали происходящее уже в Союзе, когда высшее начальство решило, что как-то неприлично такому солидному судну иметь имя, состоящее всего лишь из двух букв.
Ему дали новое – «Михаил Сотников». В честь Героя Советского Союза, гидрографа Каспия, старшины второй статьи Сотникова Михаила Трифоновича, геройски погибшего в сорок пятом году. Жена командира полуглиссера с пронзающим номером 111 не так давно посещала судно, названное в честь её мужа. На этом моменте кадры сна корабля начали путаться и обрываться. Он окончательно проснулся…
В это время солнечные лучи беспардонно нагревали его вытянутый корпус, проникая в самые потаённые места. «Им можно», – подумал про себя «Сотников», не боясь снизить свою секретность. Гидрографический трудяга был задействован для исследовательских нужд, а также участвовал в военных действиях в качестве боевой единицы. Вот и сейчас корабль ожидал начала морских учений, которые всё откладывались. «Сотникову» не терпелось вонзить задранный нос в самое сердце Каспийского моря и с честью выполнить поставленную перед ним боевую задачу. «Как же без меня? Без меня никак. Кто же будет ставить буи, прокладывать фарватеры, собирать сведения для корректировки морских карт, помогающих безопасному передвижению судов?» «Сотников» немного перевозбуждённо встрепенулся, но, вспомнив, что всё это будет завтра, опять улёгся на мягкие волны отдыхать и набираться сил.
На корабле из экипажа осталась только небольшая дежурная команда. Даже командир, капитан-лейтенант Виталий Айриян, сошёл на берег. Сквозь тишину, обласкивающую корабль, был слышен оживлённый разговор двоих людей, доносившийся из каюты радиста. Это был сам начальник радиостанции Юрий Крикун и я, семнадцатилетний пацан, его шурин. Юра взял меня на экскурсию, чтобы я воочию увидел морские военные учения. Мы решили не возвращаться на ночь домой, как сделала большая часть экипажа, а переночевать на корабле.
А что принято делать в приятной мужской компании, особенно когда ветерок с моря весело влетает в каюту через открытый иллюминатор? Рядом слышны крики чаек, летающих в поисках добычи, и всё приправляется плеском игривых волн. Конечно, тогда на сцену под бурные аплодисменты публики должны выходить армянский коньяк, бутерброды с докторской колбасой, два красных сладких азербайджанских помидора, грузинское «Боржоми» и плитка шоколада. Вся эта царская пища красочно легла на маленький пластиковый стол в уютной каюте. Разговор шёл обо всём, и неважно, на какую тему конкретно велись дискуссии и рассуждения. Главное, что нам было интересно и комфортно.
Иногда беседа прерывалась голосом Высоцкого, который вырывался наружу из кассетного магнитофона. Разрывая воздух вокруг в клочья, Владимир Семёнович, любимый нами бард, в песнях по-своему склеивал оборванные лоскутки. Через его стихи мы видели мир, в котором жили, несколько иным. Увешанный красными флажками, отчасти карикатурный, он был насыщен хриплым голосом поэта. Казалось, слова из его песен подхватывали пузырьки из открытой бутылки «Боржоми» и поднимали их стремительно вверх. И там, у самого горлышка, воздушные бусинки с шипением лопались, как лопнет через пять лет Союз, разнося судьбы людей в разные стороны…
Юра из рубки радиста пересядет на трактор и будет бороздить не море, а кубанскую степь. Я по окончании института не стану инженером, пойдя по отцовской колее, а превращусь в обычного бизнесмена. «Михаил Сотников» снимет флаг морских сил СССР с большой алой звездой и поднимет стяг с пересекающимися синими линиями на белом фоне. Стол в каюте с кавказскими яствами, напоминающий фонтан дружбы народов на ВДНХ, превратится в поле конфликтов. Золотые статуи сойдут с овальной чаши фонтана, оставив стоять на ней свои жалкие фантомы.
Так закончится эпоха, длившаяся семьдесят лет. И будет казаться, что только для «Михаила Сотникова» ничего не поменялось. Останется то же голубое небо, то же солнце будет светить над головой, то же море будет плескаться за его бортом. Изменится только порт приписки: Баку на Астрахань. Но это лишь будет ему казаться. На самом деле Время, словно гигантская акула, заглотит корабль и перемелет в своих жерновах. В девяносто восьмом году корабль «Михаил Сотников» спишут и разрежут на металлолом. Так закончится славная служба гидрографического судна. И только круглые морские часы с корабля, подаренные Юре командиром Айрияном, будут жить и перебирать время, словно отсчитывать косточки на чётках.
Пройдёт немного лет, и разудалый кубанский казак, вскочив на коня, взмахнёт на прощанье шашкой и тоже навсегда ускачет в рассветную степь. В ту степь, заросшую полынью, с пробивающимися по весне фиалками, откуда возврата нет. Преодолев её, чтобы не скучать, под песни Высоцкого, Розенбаума и Боки, он окажется на родном Каспии. Видимо, вконец устав от сухопутной жизни, начальник радиостанции гидрографического судна «Михаил Сотников» направится в свою радиорубку принимать и отправлять радиограммы в вечность.
Рано или поздно и мы вслед за ним побредём на свои посты, отведённые Богом. Но пока идут те командирские часы, наши души будут развеваться, как флаги на тёплом бакинском ветру. И неважно, кто и где сейчас находится – на корабле или пока ожидает своего часа на суше…
