Геннадий Владимирович Тараненко
Фантасмагория душ. Рассказы и стихи
Желая вынырнуть из суеты…
Желая вынырнуть из суеты,
Глотаешь воздух мирозданья.
Осознавая, как ничтожен ты
В попытках поделить сознанье.
Частичка остаётся в толчее,
Страстей забавная игрушка.
Она живёт в привычной колее,
Как безобидная старушка.
Не причиняя никому вреда,
Ворча забавно на соседей,
Лишь взглядом провожает поезда
Несущих годы лихолетий.
Другая часть, презрев в душе покой,
Достигнуть потолка стремится.
С наскока с серостью вступает в бой,
Не помышляя мелочиться.
Историю взяв смело под уздцы,
Галопом скачет по равнине.
Не забывая оставлять рубцы,
Стихов сверкающих рубины…
Сознание для них – единый дом.
Они хотели вмиг бы разделиться,
Но в мире, к сожалению, земном
Друг с другом им приходиться мириться.
Умеющие летать
Бог наделил нас всем, что может сам.
Только тела наши пока не готовы принять его дары…
Зато души наши не стесняются подарков!
Ибо они ближе всего сущего стоят к Всевышнему.
Настанет день, когда люди полетят. Не на самолётах или вертолётах, не на воздушном шаре, не с помощью каких-либо технических средств, а просто – по желанию сердца. При этом – не расставляя руки, не махая ими, имитируя крылья, а просто оторвутся от земли, поднимутся на пару десятков метров – и вперёд! Тихо, спокойно, без звука, без гудения моторчика сзади, как у Карлсона.
Отчего это произойдёт, спросите вы? Оттого, что я вижу это каждый раз во сне. Видит тот парень, который стоит на остановке в ожидании маршрутки, та женщина, которая несёт домой пакеты с продуктами. Видит тот ребёночек, который катается на самокате. Спросите их, и вы убедитесь, что они, погрузившись в сновидения, частенько летают в них.
Так зачем же это? Почему Бог внедрил в наш мозг такое «кино»? С какой целью Морфей – шеф-повар снов, готовя очередной салат из кусочков воспоминаний, взял шепотку летающей соли и приправил ею своё фантасмагорическое блюдо?
А, знаю! Не просто так… Нас подготавливают к совершенно иной жизни. Пусть не мы – наши правнуки, праправнуки будут уметь летать. А пока что мы тренируем во снах навыки, которые передадим в генах будущим поколениям.
Но как изменится жизнь через сто-двести лет? Может, мы наконец поймём, что наше тело тленно и существует, чёрт возьми, смерть? И не будем воровать, грабить, брать и давать взятки. Совершать подлость и гнусность. Не будем злиться по пустякам. Просто будем улыбаться, жить здесь и сейчас, будем ценить близких и родных. Будем счастливыми людьми.
«Ау-ау, а что сейчас не так?» – спросите вы. Вопрос не ко мне. Пусть каждый задаст его самому себе. Не прикрываясь занятостью. Не опуская стыдливо глаза, не говоря: «Так делают все, и я тоже иногда совершаю плохие поступки…». Тогда в сознании что-то щёлкает. Но ненадолго. Потом автомат возвращает всё в обычное положение.
Человек – существо социальное, и люди копируют поведение соседей, смотря по сторонам. И только когда мы все возьмёмся за руки, вдохнём побольше воздуха и скажем «Акуна Матата!» – тогда и прилетят они, на тарелочках.
Нет, не зелёные человечки с круглыми выпученными глазами на пол-лица, а такие же, как мы, обычные. С нормальными руками и ногами, со стандартными человеческими туловищами и головами. Ведь, поверьте, форма не важна. Её, какую хочешь, мы можем придумать, нарисовать, создать и сказать, что так было всегда. Важно содержание, суть, смысл, внутренность, можно даже назвать это серым веществом в наших мозгах. Хотя цвет – это тоже ничего не значащая категория.
«Акуна Матата! Акуна Матата!» – и всё свершится, приземлятся они и заменят нас на нас, только на других – более совершенных. Мы не исчезнем, мы просто станем теми, которыми должны быть. И тогда…
Вот постоит-постоит парень на остановке, плюнет и полетит. Стоп, не плюнет, плевки запрещаются, ведь злости не будет. Женщина с сумками улыбнется, и на тебе – она уже дома, готовит обед. Хотя, возможно, тогда и сумок не будет. Но женщина будет – это точно. Будет и ребёночек, летающий в парке. Так, обычно, чтобы просто повеселиться.
Наступит мир во всём мире. Войны отменят. Точно отменят. Так что же тогда будет двигателем прогресса, когда все будут счастливы и желания практически исчезнут?
А Бог его знает… Найдут что-нибудь. Возможно, это будет творчество. Мы превратимся в летающих и мечтающих создателей, желающих самовыразиться и показать миру наше внутреннее «Я». С большой буквы, с самой большой.
Тогда мы станем жить не так, как сейчас. Сейчас, раз – и ты уже подросток, два – ты уже дяденька, три – и вот старик смотрит на тебя из зеркала. А в будущем будет так: раз – и ты уже юноша, два – и ты ещё юноша, три – а ты по-прежнему юноша, полон жизни, планов, счастливый-пресчастливый. Ну, как картина? «Нью-Васюки» в полный рост, описанные только яркими, сочными красками. В рамке. И рамка исключительно с позолотой. Богатая такая – пребогатая…
Полетят, обязательно полетят, в будущем все будут летать. А нам что делать? Эх, бедные мы, несчастные, приземленные черепахи! Нам остаётся только мечтать… О том мечтать, что сделают другие. А мы соберёмся на небке в кружочек и посмотрим на Землю, где наши потомки станут подобны птицам – вольные, чистые и счастливые.
В точности как те, которые ушли. Они наверняка уже почувствовали, как это –летать, беззаботно и красиво. Да, мама? Да, папа? Вы, несомненно, расскажете мне, когда полетели в первый раз. Но не сейчас. Пока не настал мой срок, я ещё потренируюсь во сне…
Кружись, кружись, мой разум, в страстном танце…
Кружись, кружись, мой разум, в страстном танце,
Зажатый между солнцем и луной.
На небе, залитом густым багрянцем,
Прошу, найди путь к памяти земной.
Внутри коры – клокочущая лава,
А на Земле – зелёная трава.
И льётся, льётся музыка лукаво,
Заманивая силой колдовства.
И, открывая перед Богом двери,
Впускает в разум свет и чистоту.
В больничном белоснежном интерьере
Пытается постигнуть красоту.
О, музыка! Всё для тебя возможно!
Ты в силах мир перевернуть вверх дном.
Вот так, с улыбкой милой, осторожно,
Пустить конец спектакля кувырком.
Кубики
Бог протягивает тебе руку помощи.
– Я сам! – говоришь ты ему, отвергая бескорыстную поддержку.
– Сам так сам, – Всевышний изображает печаль, и смиренно улыбаясь,
показывает тебе, что отходит в сторону…
Иногда события, происходящие с нами, кажутся простыми и понятными, словно лежащие в картонной коробке двадцать деревянных кубиков – пять по горизонтали и четыре по вертикали. Можно при желании развернуть, но всё равно, как ни крути, получается двадцать.
Надпись на коробке – «Азбука», нанесённая ещё в советские времена, осунулась и стала менее заметной, словно старушка, отдавшая свою красоту беспощадному и жестокому времени. Яркие краски испарились в воздухе, и на плёнке воспоминаний осталось только чёрно-белое кино. Даже звук куда-то пропал, размашисто размазывая тишину по светлому экрану в кинотеатре.
Персонажи лишь раскрывают рты, а смысл разговора можно понять только по надписям на обратных сторонах фотографий из старого альбома. Кубики, прижавшиеся друг к другу, смотрят на тебя испуганными глазёнками. Они показывают наклеенные на их грани потрескавшиеся картинки из стародавних мультфильмов нашего детства.
Вот в левом верхнем углу лежит кубик с буквой «А». Рядом с ней изображен Айболит в белом халате со стетоскопом наперевес. За ним прижухалась пузатая «Б» с нависшим над ней весёлым Буратино, который всё ещё пытается проткнуть носом нарисованный на холсте очаг Папы Карло. В середине гордо стоит Кот в Сапогах, поставив одну ногу на букву «К». У правой стенки жужжит Муха-Цокотуха. Кажется, что её «Ж-ж-ж-ж» проникает в наш кинозал с одним только сидящим тут зрителем.
Это, видимо, я, похожий на юнгу рядом с буквой «Ю» на кубике. Кушаю попкорн и наслаждаюсь просмотром немого фильма, слова которого давно забыты. Играет пианино, чтобы скрасить захватившую кинозал тишину. Вдруг откуда-то снизу, из колонок, отвечающих за басы, прорывается:
– У тебя развязался шнурок.
– Это Вы к кому обращаетесь? – с задержкой реагирую я на реплику невидимого собеседника.
– Да знаю, знаю, – отвечает недовольно моим голосом некто третий.
Картинка экрана сменяется, заслышав наш разговор. Я вижу главный спортивный стадион Баку. Он находился на Инглабе. В чаше арены – чёрные беговые дорожки, огибающие зелёное футбольное поле и зажимающие его, несчастное, в замкнутое кольцо. Это потом будут строить стадионы исключительно для проведения футбольных матчей. Сейчас же всё совмещено – и футбол, и лёгкая атлетика, и другие виды спорта.
Белые свежеокрашенные линии дорожек строго разграничивают движение бегущих вдоль них ребят. В одном из отстающих я узнаю себя – длинного, худого подростка с развязанным шнурком.
Свободные от узлов верёвочки предательски мотаются в разные стороны на кедах, пытаясь подлезть под соседнюю ногу. Ещё немного, и я точно упаду, уткнувшись носом в шершавую поверхность беговой дорожки. Дыхалка подсела, не давая мне бежать быстрее. Эх, если бы я знал, что так произойдёт, то не принимал бы участия в предыдущем забеге. Только из-за этого бегу сейчас не первым. На дальних дистанциях я всегда был лидером в классе. А сейчас – что же, приходится довольствоваться третьим местом. И, как назло, шнурки «просят» на время остановиться. Торможу, завязываю и снова бегу. Нет, не успеть вырваться, не успеть…
– Ну что, сынок, возьмёшь меня с собой на стадион? – по кинозалу разносится голос Папы. Он тоже хочет пойти со мной на школьные соревнования по лёгкой атлетике.
– Нет, не надо, я лучше сам, – отказываю я отцу. Как же – мне будет стыдно перед одноклассниками. Они придут одни, а я, как папенькин сынок. Стыдно, стыдно…
Но, если бы Папа был на трибуне, он отговорил бы меня бежать первый забег, и я сохранил бы силы для главного старта…
Ветерок, размахивая своими большими ручищами, упирается мне в грудь, мешая бежать. Сердце стучит, пытаясь выпрыгнуть наружу и оставить своего хозяина без победы. Ватные ноги всеми силами тянут к земле, словно шепча: «Всё кончено, остановись, не спеши, ты в любом случае не будешь первым».
Не буду первым? А мне так хочется всегда быть именно лидером, победителем! Но годы – годы берут своё. С крайней дорожки ты переходишь на вторую, а со второй – на третью. И вот ты уже на предпоследней. Понимаешь, что не догнать, шнурки развязались, а впереди парни на порядок шустрее и моложе. Ты уже отказываешься от большинства забегов, предпочитая роль болельщика в большом спорте.
Жалко! Был бы Папа рядом, он мне подсказал бы, какое соревнование выбрать сейчас… Но я не взял его с собой в тот день и остался один. Один на всю жизнь…
На экране опять появились кубики. На букву «Н» взгромоздился Незнайка с веснушчатым лицом и в большой, не соответствующей его росту шляпе. Кажется, что его голубые глазки с укором смотрят с экрана на единственного зрителя в зале.
Появляется буква «Ж» – Жар-птица кружит вокруг многозубого символа, пытаясь сесть на одну из пик. Всё, уселась. Сейчас схватить бы её за хвост и увезти на лодке с большой буквой «Л». Но кубики на то и кубики, нужны только затем, чтобы учить людей различать буквы, а для строительства судьбы требуется другой материал. Выкладывать слова, пацаны, мы должны научиться сами. С ошибками, неправильно расставляя запятые и забывая, где надо, ставить точки.
Всё же обидно… Если бы Папа был со мной, он научил бы меня правильно создавать предложения из простых кубиков. А теперь?.. Теперь приходится сетовать только на себя и на Бога, унесшего родного человека так рано.
Эпилог
Ночь… Мне снится сон. Папа, очень уставший, приходит с митинга оппозиции. Он весь день играл там на контрабасе, хотя, на самом деле, в жизни никак не был связан с музыкой. Мы с бабушкой Полей встречаем его.
– Кажется, у меня температура, – говорит отец, прикладывая руку ко лбу.
– Тогда завтра не ходи на работу, – просит его бабушка.
– Да, конечно, не пойду, – говорит папа и, держась за шкаф, вдруг сползает вниз. Глаза его стекленеют. Я понимаю, что он умирает.
– Папа, папа, не умирай! Я должен прочитать тебе этот рассказ! – кричу я, смотря ему прямо в застывшие глаза.
Папино тело дёргается, и я понимаю, что он ожил. Значит, мне удастся передать свои извинения за то, что не взял его с собой на соревнования в тот день…
Бог всегда нам даёт шанс исправиться. Хотя на этот раз извинения будут приняты лишь в сновидении и через тридцать с лишним лет…
Ленивый рай
Мой друг, замри, не пей мгновенья,
Оставь другим спешить в ночи
В столицу вечного забвенья,
Во свет божественной свечи.
Подумай, в этом нет отрады,
Закрой глаза и помечтай.
Послушай, как трещат цикады,
Зовя тебя в ленивый рай.
В нём пух вокруг белее снега,
А снег похож на молоко.
И граней нет – сплошная нега,
И ты летаешь высоко.
Мой друг, не думай о границах.
Границ ведь нет ни там, ни тут.
В тебе живут Творца частицы,
А в них Творец сокрыл уют.
Уют, что вечностью зовётся.
Уют души, уют сердец.
Уют единожды сольётся
В покрытый золотом дворец.
Там ты найдешь, мой друг, нирвану
И счастье тронешь за рукав.
Нырнёшь в прохладную сметану,
Чтоб в ней нетленно жить во снах.
Йохо
Что есть чёрное, а что есть белое?
Что есть зло, а что есть добро?
В какой-то момент времени мы будем принимать одно за другое,
Меняя по ходу жизни наши взгляды.
И только вечность знает истину, потому что она сама и есть истина.
Сегодня Каспий был неспокойным, его штормило. Солёные жирные волны, демонстрируя свои бицепсы, раскатывали морскую гладь с севера на юг. Закончив соревнование по бодибилдингу и выжав из себя последние капли превосходства, они по доброй воле превращались в горбатых верблюдов, гонимых Ветром – суровым и холодным погонщиком.
Выстроившись друг за другом, вспененные водные животные образовали караван, тянущийся от самой Астрахани. Бурлящая вереница огибала острый кавказский нос Апшеронского полуострова и, немного отдохнув в Бакинской бухте, устремлялась на золотые пляжи Ирана – далёкой мусульманской страны.
Там, зарываясь в жаркий песок, верблюды успокаивались, с удовольствием слушая сладостный голос слепого мальчика – муэдзина. Подросток, поднявшись на высокую башню минарета, читал азан, призывающий ко всеобщей молитве.
Волны, связанные между собой незримой вьючной верёвкой, передавали по цепочке всем остальным то блаженство, которое испытывали первые верблюды, достигшие долгожданного берега. Ершистые гребни в центре Каспийского моря, напротив, явно нервничали, завидуя своим более проворным иранским собратьям. Обделённые судьбой, они начинали в порыве злобы плеваться во все стороны морской пеной, ещё больше задирая свои белоснежные чубчики.
Под раздачу попали все суда, волей случая занесённые в эпицентр шторма. Среди них был и гидрографический корабль «Михаил Сотников», выполняющий очередное задание. Судно периодически вставало на дыбы, в одиночку пытаясь утихомирить вконец заигравшийся верблюжий зверинец.
Хлыстая по щекам волн винтами, разрывая кипящую пену носом и поглаживая неспокойные воды бортами, корабль одновременно силой и добротой стремился взять Каспий под контроль. Морской гигант сопротивлялся. Он не собирался подчиняться мелкому судёнышку, желающему сыграть роль шпрехшталмейстера на цирковых подмостках. Громадная голубая арена, если посмотреть сверху глазами космического странника, напоминала контурами морского конька, весело скачущего по земному шару.
– Йохо-Йохо! Куда же ты несёшься, шахматный гигант? – раздался вопрос в воздухе.
– Йохо-Йохо! Tуда, где белые и чёрные фигуры перестанут доказывать друг другу своё превосходство и наконец признают, что все они выпилены из одной карельской берёзы. И только человек их перекрасил в разные цвета, пытаясь поддерживать градус противостояния сил добра и сил зла, – послышался ответ.
– Йохо-Йохо! Кто же играет за добро, а кто за зло?
– Йохо-Йохо! Это знает только Йохо.
– Кто же он такой, всезнающий Йохо? – продолжала беседу одна сущность с другой, пытаясь раскрыть главную гроссмейстерскую тайну.
В этот момент волны Каспия притихли. Тёмно-синие бродяги, вытянув головы, устремили взгляды к небу, желая первыми услышать ответ.
Корабль «Михаил Сотников» перестало качать на волнах, и он спокойно нашёл место между горбами самого большого верблюда.
– Йохо – это дерево, как та карельская берёза, имеющее один пучок корней, уходящий в землю, и единый ствол. Из ствола растут две ветки, и обе покрыты зелёными листьями. Солнце встаёт на востоке и заходит на западе. Сначала светило освещает одну ветку, в конце дня – другую. Так и добро – на первых порах играет за белых, а потом садится доигрывать партию за чёрных, а зло делает всё совершенно наоборот… – продолжала философствовать сущность, выступающая в роли учителя. – Мы живём в мире относительности. И тот, кто это понимает, стоит над шахматной доской, а другие сделавшие выбор сидят за одной из её сторон.
– Так Йохо – Бог? – не унимался пытливый ученик.
– Йохо – не Бог. В том месте, где люди считают, что живут, нет Богов. – Планомерно, нисколечко не повышая тона, раскрывала заветную формулу рассудительная первооснова. – Но в тоже время человек не может существовать без Всевышнего, которому он обязательно отдаёт часть своего сердца. Йохо – это принцип, это движение и путь. То Дерево, на которое мы обязательно должны взобраться, но никогда этого не сделаем…
Вечерело. Волнение на море окончательно прекратилось. Погонщик залёг спать, предоставив каравану самостоятельно продолжать свой путь. Волны, пропитанные добротой и вечностью, предоставленные сами себе, еле слышно поползли по зеркальной поверхности.
Вахта начальника радиосвязи Юрия Крикуна подходила к концу. Осталось только передать последнюю шифрограмму командиру корабля Виталию Айрияну.
Юрий, взяв служебный бланк с записью, поднялся в капитанскую рубку.
– Что ты мне принёс? – строго спросил Виталий у связиста.
На листке было написано лишь одно слово – «Йохо…»
Так Каспий, отбросив законы времени, передавал привет всем, кто его знал и помнил. Тем, кто тогда-то служил на море, и всем простым жителям приморского Баку, кто в прошлом беззаботно плескался в его тёплых течениях на пляжах города, и кто сейчас, увы, так далеко…
– Йохо-Йохо, – слышу я шёпот в ухе. А значит, быть добру!
Я заслужил испить водицы…
Я заслужил испить водицы,
Внутри себя познав грааль.
Не смейтесь надо мной, девицы,
Читая ночью мне мораль.
Поэт – не тот, кто ищет рифмы.
Поэт – не тот, кто льёт слова,
Плетя сухие логарифмы,
Не познавая колдовства.
Стихи подобны каре свыше,
Они спускаются с небес
И сносят у поэтов крыши
В потоке бешеных чудес.
Обнажены мы перед Богом,
В нас кровь течёт из рифм и слов,
И мы шагаем по дорогам
Из ярких шёлковых стихов.
Тараканий рай
Откажись от человеческого,
на мгновение превратившись в крохотную рыбку или насекомое.
И тогда, отрёкшись от внешнего мира, ты поймешь,
сколько в тебе рабского и сколько – божьего.
И как много ты хотел, и как тебе мало надо.
Обычный, ничем не примечательный рыжий таракан, вобравший в себя за миллионы лет гены бесчисленных предков, вальяжно отдыхал в ванной комнате в квартире на пятом этаже хрущёвки. Сотни домов спального района, такой же стандартной постройки, стояли вокруг в многомиллионном городе – столице страны, занимающей одну десятую часть суши на планете Земля. Шёл двухтысячный год от рождества Христова – Человека-Бога. Существовал ли на самом деле Иисус из Назарета, или это выдумка, таракану было неведомо. Да и к тому же вопросы веры не умещались в мозгу крошечного представителя местной квартирной фауны. Он смотрел на мир просто, без изысков, с тараканьей точки зрения.
Вертя в разные стороны длинными усами, насекомое ощупывало пространство перед собой, представляя, что вскорости оно всё же найдёт сладкую корочку от булочки с маком. Но сдвинуться с места прямо сейчас усатому почему-то было лень. Прохладный кафель приятно остужал его рыжее пузико, распространяя по всему маленькому тельцу живительные метастазы блаженства. Темнота в ванной комнате создавала вокруг атмосферу полнейшей безопасности и божественного покоя.
В какой-то момент таракану даже захотелось петь. Однако, к сожалению, каких-либо песен он не знал, а в спальню с телевизором, где можно было бы повысить свои музыкальные познания, рыжий заходил крайне редко.
Обычно по ночам тараканище по привычке наведывался на кухню. Там можно было поживиться упавшими со стола лакомствами. А если с пола до его прихода всё подмели, усатый залезал в шкафы. В них уж точно было чем заполнить своё брюшко. Риск, конечно, был велик. Но желание что-нибудь отведать пересиливало возможные неприятные последствия.
Сейчас же, в ванной, ему ничего особо не хотелось. Просто вот так лежать и лежать, никого не трогать, не соревноваться с сородичами в поисках съестного и тем более не думать о продолжении рода. Время текло само собой, не касаясь насекомого, испытывающего неимоверный кайф. Но всему когда-то приходит конец…
Неожиданно включённый свет прервал полудрёму таракана. Смерть в виде тапочка перестала быть далёкой и практически несуществующей иллюзией, а приобрела реальные очертания.
«Атас! Внимание!» – закричал его внутренний голос, и рыжий засуетился. Ножки моментально обрели должную упругость и синхронно заходили, словно в рычажном механизме.
«Сначала на пять сантиметров влево, потом направо, затем вперёд. Чтобы злой человек не смог вычислить траекторию движения: тогда снаряд упадёт мимо, не задев тщедушного тельца», – бежали мысли в мозгу усатого, перегоняя его самого.
«Бац!» – стук резиновой подошвы зазвенел в ванной комнате, разнося эхо по всем её уголкам. Паутинки завибрировали, принимая в свои липкие сети звуковые волны.
Мимо! Промахнулся венец творения Бога.
«Бум!» – второй удар уже был ближе первого. Смерть начала наступать насекомому, в прямом смысле, на пятки. Нужно было сделать последний рывок. Плинтус виднелся на расстоянии вытянутой ножки… Там жизнь… Жизнь, которая расплылась бы радостной улыбкой по безобразной мордочке таракана, если бы он пересёк «красные ленточки». Тапочек там уже его не достанет.
«Шлёп!» – нет, не успел. Третий удар пришёлся прямо по макушке насекомого, пригвоздив его к холодному, и теперь такому чуждому, кафелю. Всё, конец! Хрустящий звук поставил многозначительную точку в судьбе недавно спокойно отдыхающего существа.
Се ля ви! Что поделать, тараканья жизнь коротка и опасна, она может оборваться в любое время, в любую секунду. Мироздание примет это как должное, само собой разумеющееся. Высшие писари даже не занесут произошедшее в историю. Зачем марать бумагу ради столь незначительного, крошечного события? И даже если за ним стоит тот, кто жил, размножался, строил планы и, возможно, любил – всё это вселенская чушь.
Максимум, что можно сделать, – поставить галочку в клеточке присутствия на Земле некогда живого организма, и то под нажимом Всевидящего начальства, которое старается учитывать всё и вся.
А что дальше? Дальше для усатого был подготовлен тараканий рай. Слышите скрип? Это открывается дверь, стелется красная дорожка и – «Топ-топ-топ!» – по ней шлёпают все шесть лапок рыжего существа.
«Надо бы петли смазать», – проносится в мозгу у вновьприбывшего. А возможно, мысль принадлежит совершенно другому. Ведь там, в непознанной вечной обители, границы разума смыты и Я может быть Мы, а Мы иной раз превращается в Я.
Но что это?! Что это? В самом центре райской комнаты, выкрашенной в абсолютно белый цвет, лежит сладкая корочка от булочки с маком. Подходи, наслаждайся!
Впрочем, и здесь таракан не отошёл от подхваченной на кафельном полу Нирваны. Он равнодушно отвернулся от дармовых яств. Забился в угол и настороженно, но без истерик, посмотрел на разворачивающиеся вокруг него метаморфозы.
Однако события, ранее развивающиеся так стремительно, притормозили коней. Будто кто-то сверху решил посмотреть на поведение насекомого в раю. Тем не менее рыжий был по-прежнему безразличен к соблазнам. Он даже закрыл свои треугольные глаза и зажмурился. В этот момент изображение в виде пазла рассыпалось вдребезги, разбросав осколки по всему райскому полу…
Когда усатый вновь открыл глаза, белого помещения уже не было. Он по-прежнему лежал на прохладном, приятно остужающем его тараканью сущность кафеле, в квартире на пятом этаже.
Что это было? Насекомому привиделась его кончина? Или Бог решил заново даровать жизнь существу, достигшему абсолютного совершенства в отрешённости от внешнего мира? И было это существо тараканом или мой дух временно вселился в него, решив забыть обо всём? Кто я и почему я сейчас нахожусь в доме, расположенном в стране, занимающей одну десятую часть суши на планете Земля?…
