Геннадий Владимирович Тараненко
Фантасмагория душ. Рассказы и стихи
Ты свет желала на закате лет…
Ты свет желала на закате лет,
Любовь кладя на плаху счастья.
В надежде подводила под ответ
Судьбу свою в часы ненастья.
И грозовые тучи не ждала,
Картины страстно рисовала,
Испепеляя всю себя дотла,
Души порывы отдавала.
Другим, всем тем, кто был вокруг тебя,
Не требуя взамен отдачи,
Так просто, бескорыстно и любя,
Как ты умеешь, по-собачьи.
Не оценили, не зажгли свечи,
В душе оставили руины,
Лишь только показав в глухой ночи
Знакомые до боли спины.
Деревья счастья
Счастье, счастье! А где оно, это счастье?
Его можно купить? Его можно найти?
Его можно представить? Его, наконец, можно потрогать? Не знаете?
А я тоже понятия не имею.
Не знает и тот человек, который говорит, что он счастлив,
и тот, который думает, что он несчастлив.
Ибо счастье – это иллюзия.
Но именно для поиска этой иллюзии мы приходим в этот мир,
и так ничего и не найдя, уходим из него…
Ларисино счастье было аккуратно упаковано в прозрачную пластиковую коробку, стоящую рядом со счастьем Виктора Ивановича и счастьем Екатерины Блюменкранц.
Всë это добро предназначалось для незнакомых друг другу людей, которых объединяло лишь одно желание – восемнадцатого числа сего месяца текущего года получить из рук курьера магическое изделие – талисман, способное изменить их дальнейшую земную жизнь. Заказы на доставку счастья были размещены вчера по телефону и через Интернет, а на сегодня их уже подготовили для недолгого путешествия по Москве в большой спортивной сумке.
Вера, вера охватывала Ларису, Екатерину и Виктора. У Ларисы была при смерти мама, поражённая неизлечимым раком. От Виктора ушла жена. Жизнь мужчины после этого, казалось, закончилась, хоть в петлю лезь. У Екатерины была ситуация попроще. Она всё ещё в свои тридцать пять лет не могла найти своего суженого. Не смертельно, но малоприятно. Так они втроём, сидя в разных концах Москвы, ждали курьера. На него была одна надежда. А именно – на то, что он принесёт с собой.
Они не знали, как курьер будет выглядеть. Они не были даже уверены, приедет ли он вообще. Заказы клиенты разместили в одном из среднестатистических интернет-магазинов. Сами понимаете, как сейчас они работают. Будут кормить завтраками, а счастье – раз, и уплывёт куда-нибудь в чужие руки.
Доставляемые изделия были похожи друг на друга, как две капли воды. Единственное, что отличало их, – наименование и вид камней-самоцветов, которыми были усыпаны деревья.
Да, и такие существуют – деревья счастья. Правда, об их существовании знает не так много людей. И это, к сожалению, сказывалось на количестве заказов, размещенных в онлайн-магазине.
Все деревья были выполнены из медной проволоки. Её тонкие нити, прижавшись одна к другой, формировали плотный ствол. Счастье было утоплено в вазочку из оникса и залито гипсом. Ствол после посадки был обложен микроскопическими камешками под цвет кроны. На дереве сияли бусины-самоцветы, окружённые листиками из зелёного и белого прозрачного бисера.
На дереве счастья Ларисы были развешаны кругляшки из лунного камня. На подарке Виктора – камни речного жемчуга неправильной формы. А на сувенире Екатерины Блюменкранц свисали, понятное дело, камешки аметиста. Минерала, который одним только видом мог загипнотизировать особ мужского пола.
Из-за высокой стоимости торговых площадей готовые к доставке подарки хранились в квартире курьера Сергея…
Будильник на сотовом телефоне ровно в 8 часов утра зазвенел благим матом. Выбранная мелодия отличалась уж больно неприятными для уха переливами, сплошь усеянными электронными нотами. Не проснуться под такие звуки было просто невозможно. Вместе с единственным курьером открыли глаза деревья. Правда, где у них находились глаза, было неизвестно. Но по тому факту, что они переглянусь между собой после звонка будильника, было понятно, что глаза у них всë же есть.
– Ну, ты скоро? – нетерпеливо проговорило дерево из лунного камня, посмотрев на свою подружку из жемчуга.
– Да, сейчас! – недовольно ответило жемчужное изделие, поправляя листики и веточки. Оно очень хотело понравиться жене Виктора Ивановича – токаря на инструментальном заводе. Предприятие готовилось к реорганизации и ждало участи всех производств в пределах Москвы, которые давно уже перезакрывали. Зарплату задерживали. Это и было основной причиной ухода жены Виктора.
– Ну, хватит вам прихорашиваться, – вступила в разговор аметистовая прелесть, – придетесь ли вы по сердцу новым владельцам, зависит не столько от вашей элегантности, сколько от веры. Вот поверят клиенты – и сбудутся их желания. А если отнесутся к нам, как к очередным безделушкам, сборщикам пыли, то не видать им счастья, как собственных ушей.
Принцесса с аметистом тоже хотела понравиться своей будущей хозяйке. От этого зависело, где она проведёт остаток жизни – на дальней полке, позабытая в паутине, в окружении – брр! – противных пауков или на виду за стеклом в серванте. Но свои переживания она напоказ не выставляла.
Утренние процедуры трёх подружек прервал курьер Сергей. Он молчаливо стал укладывать деревья в сумку. Сейчас было не до разговоров – пора, пора…
Толпы народа на перроне в метро уже заждались разносчика счастья. Поезда, проносившиеся по жёлтой ветке, искоса всматривались в нетерпеливо перебирающих ногами пассажиров на станции Перово, ища круглыми фарами мужчину с большой спортивной сумкой. Железным гусеницам хотелось прикоснуться к кусочку счастья, ведь они не рыжие, а покрашены были в синий цвет…
Так изо дня в день деревья из самоцветов с висевшими на их кронах бусинами надежды расходились по просторам многомиллионного города. Капельки счастья проникали в московскую почву, чтобы мир вокруг стал хоть чуть-чуть светлее.
Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь! Опять зазвонил будильник. А значит, настала пора Сергею просыпаться и развозить очередные деревца…
Что наша жизнь? Безжизненные дали…
Что наша жизнь? Безжизненные дали.
Мечтаний сладких глупый аромат.
Надежды нас так часто предавали,
Маня к себе в иллюзий дивный сад.
Химерин дом – грядущего обитель.
Миф, опылённый сказочною мглой.
С рождения живёт в нас искуситель,
Картонный разукрашенный герой.
В нём мы находим зёрна оправданий
Своих стремлений в дымке миражей.
И, окунувшись в хаос начинаний,
Мы разгоняем скорость куражей.
Быстрей, быстрей, до цели – пять парсеков!
Пять лет, пять жизней, пять моих смертей.
Мы принимаем тело человека,
Отвергнув нашу сущность без затей.
Мы пустота, и в пустоте – лишь мысли,
Внутри души – Божественный уют.
В фантазиях ища иные смыслы,
Мы создаём глобальный Абсолют.
Молитва
Мы то теряем Его, то находим.
Мы то не верим в Него, то убеждены в Его существовании.
А Он играет с нами в прятки, как с малыми детьми.
И так будет до скончания мира, во веки веков.
Ночь. Темно. Тишина. Самое время произнести молитву – «Отче наш, сущий на небесах…». Так захотелось. Я сегодня решил не искать трудностей, а пойти по испытанному пути, который до меня выбрали миллиарды людей по всему свету. Доходила ли их молитва до адресата? Будут те, кто скажет, что это пустая трата времени. Другие, с горящими глазами, полными любви, возьмут меня под локоток, отведут в угол комнаты и молча, смотря прямо в глаза, многозначительно кивнут головой.
Они поверили. Для них Бог явил чудо. Задаю себе риторический вопрос: в числе кого я хочу быть? Только материалистическое сознание, вколоченное нам в ещё в советское время, в детстве, намертво сидит в мозгах ржавым гвоздём со специально загнутой шляпкой.
– Принеси гвоздодёр, – обращаюсь я к невидимому другу.
– Дружище, не получится, – вздыхает он, беспомощно, как мне представляется, разводя руками, – здесь нужен особый подход.
– Но мне необходимо прямо сейчас, – я выпучиваю глаза, пытаясь взять свою волю в кулак.
– Погоди, погоди… Не тарахти, сосредоточься. Вдохни побольше воздуха и продолжай, – советует тот, который ведёт со мной разговор.
Я наполняю лёгкие живительной свежестью и продолжаю: «Да святится имя Твоё; да приидет Царствие Твоё…»
– Какое царствие? Где оно? Откуда возьмётся? – слышу хохот рядом.
– Что-то не пойму. Ты за меня или против? – пытаюсь идентифицировать друга, прижимая его прямым вопросом к стенке.
Однако он оказывается вертлявым паяцем.
– А ты сам догадайся, – невидимый, кажется, показывает мне длиннющий язык, вероятно, пытаясь вывести из равновесия. Эх, взять бы розги и отхлестать его по голой заднице. Но нельзя! И как я определю, где он – справа, слева или, не дай Бог, залез внутрь меня? Что мне прикажете – самого себя бить?..
О, смотри, замолчал! Видимо, испугался моего боевого настроя. Сейчас самое время продолжить молитву: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе…»
– Что, превращаешься в безвольное существо? – нет, я напрасно надеялся, что тот второй исчез. Никуда сомневающийся тип не испарился.
– Всё на Бога списываешь. Бог ему то подай, Бог ему это сделай. Тьфу… А сам-то что? – продолжает меня стыдить мой невидимый друг.
– Но мне же надо во что-то верить? – продолжаю я полемику, – человек без веры – пустое место.
– Так поверь наконец, кто тебе мешает? – с явным раздражением произносит он.
«Хлеб наш насущный дай нам на сей день», – я закрываю руками уши, зажмуриваю глаза и представляю свежий тёплый батон, привезённый большой крытой грузовой машиной с белой надписью «Хлеб» на кузове. Воспоминания уносят меня в далёкое бакинское детство. Хлеб для жителей города был, можно сказать, священным продуктом. Увидевший корочку на тротуаре обязательно аккуратно возьмет её и положит на какую-нибудь возвышенность: бордюр или ветку дерева. Так у нас было принято. Может, это отношение к хлебу пошло ещё с войны, когда люди недоедали…
«И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…»
– И кому ты должен? – продолжал рассеивать моё внимание скрытый оппонент. Я начинаю судорожно перебирать файлы в мозгу. Банку за кредит? Точно, банку должен. Он однозначно не простит…
Появляются лица папы с мамой. Ну, уж им-то я наверняка должен! Простите меня, мои родные! Я мысленно стараюсь впихнуть между щелей молитвы просьбу о прощении в виде скомканной бумажки, на которой записано детским корявым почерком извинение перед родителями.
– Мы тебя прощаем, сынок, – слышу знакомые голоса.
– А может, ты просто хочешь так думать, а на самом деле они тебя фиг простили? – с ехидным вопросом вылезает из меня второй.
Я принимаю сомнения. В этот момент грусть и тоска сжимают меня накрепко и тащат в болотистый, плохо пахнущий омут.
Беру себя в руки и продолжаю: «И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…»
– Баловник ты, батенька, ей-Богу, баловник! – второй наконец-то является мне. Он с проседью, почему-то в пенсне, и очень похож на меня. Грозит указательным пальцем. Ну, просто брат-близнец, только одет как-то не по-нашему, не по-современному. Может, он – мой дальний предок?
Пытаюсь не смотреть на него, а сосредоточиваюсь на молитве: «Ибо Твоё есть Царство и сила и слава во веки. Аминь!» – выдыхаю, наконец закончил. Прижимаю пальцы друг к другу. Перекрестился.
– Ну и хорошо, – мой собеседник вздыхает и уходит, – как будет нужда – зови.
«Тук-тук-тук», – стучит его трость по мостовой. Он поворачивается ко мне спиной, машет рукой и исчезает в рассветном тумане. Я остаюсь один на один с выпущенной во внешний мир молитвой. Смотрю на неё – пушинка, белый невесомый сгусток слов, который потоком тёплого ветерка поднимается всё выше и выше, унося мою просьбу наверх, к Нему. Тому, которого, с одной стороны, нет, а с другой – он есть. Это зависит от ситуации и настроя…
Как надоели мне собственные нерешительность и метания! Мелькает мысль, словно стрела пронзая слова молитвы, будто нанизывая их на шампур. Затем стрела делает кружок над моей головой и вонзается в землю прямо перед ногами, разбрызгивая остатки рассуждений на несколько метров вокруг…
Может, в этом и есть соль веры – в постоянных поисках Бога. Те, которые железно уверовали, – Ему уже не нужны, а кто не верит в Него, – ещё не нужны. И Он только с теми, кто сейчас сомневается и ищет Его.
«Отче наш, сущий на небесах, – рассуди!..»
Всё пройдёт
Всё пройдёт, пройдёт, поверь, и это,
Пылью серою покроются листы.
Уезжаем пьяные с банкета,
Водки перебрав с тобой до тошноты.
А её сегодня было много.
Чёрт нас дёрнул не нажать на тормоза.
Мы теперь несёмся по дороге,
«Русскою» себе сполна залив глаза.
Потеряв, где лево, а где право,
Больно стукаясь о косяки дверей,
Мы кричим тому на сцене: «Браво!»,
Кто играет самолюбием людей.
А с утра, открыв глаза от света
И с похмельем встретившись лицом к лицу,
Мы пытаемся найти в себе ответы:
«Что теперь сказать Всевышнему-отцу?»
Исключение
Цените жизнь и свою исключительность.
Ибо в любой момент вы можете расстаться как с одним, так и с другим.
Я сегодня попал в исключение – в то положение, на которое определённая многочисленными расчётами и установленная разнообразными экспериментами стандартная комфортная ситуация не распространяется. Удобные правила и всем понятные логические процессы из линейных, натянутых в струну от начала до конца, превратились в горбатую «зюку», напоминающую скорее знак вопроса, чем смотрящий в небо восклицательный знак. И самое печальное, что ничего невозможно было исправить – ни вернуться на старт, ни достойно продолжить путь к финишу.
Уродливо стоя враскорячку, вызывая у других скорее смех, чем сочувствие, я вот так застыл посередине, не понимая, что делать дальше. Я попал в зону турбулентности, и меня немного потряхивало, сжимало от напряжения все внутренности, ставя непреодолимый стопор на мозговой деятельности. Найти решение было невозможно, оно будто бы растворилось в бездарной атмосфере тупика, подкравшегося как-то незаметно.
Можно было бы признать исключение следствием исключительности, но прозаичность ситуации не давала этого сделать, ввергая в уныние и тоску по былым временам, когда мне всё удавалось. Удавалось быстро получать результат без ненужной суеты и нездорового ажиотажа.
«Ух!» – рядом, разрезая воздух, пронеслись типичные и успешные. Они, как ничто другое, олицетворяли сегодняшнюю жизнь. Все в одинаковых, по сути, костюмах, думающие трафаретно, но нисколечко не комплексующие из-за такой стереотипности мышления.
Они бежали, перегоняли меня, однозначно стремясь быть первыми. А что же я? Я – исключение, за что и отстранён от соревнований. Призы, награды, кубки не выдаются тем, кто не соответствует общепринятому эталону.
Судьи, прищурившись, подставили линейку, вымеряв меня с головы до ног, покумекали – нет, не подходишь.
«Ему каши не выдавать!» – вынесли вердикт блюстители порядка. В очереди пронёсся шепоток. Такой омерзительный, мелкий, предательски радостный.
«Нам больше достанется…» – слышалось справа и слева. Я опустил голову и отошёл в сторону. Всё – исключили. Партия сказала твёрдое и окончательное – «нет». «Нет» – таким в наших рядах исключительным…
Настала осень, лето закончилось. Полил дождь, пришли морозы. Настроение упало ниже плинтуса. «Се ля ви» – такова жизнь. Жизнь, которая сыграла со мной в рулетку. Я поставил на красное, а шарик выпал на чёрное. Проиграл! Так бывает…
Мы вышли из клуба. Усталые, грустные, опустошённые. Я, ещё вот лысоватый, с большим пузом, и некрасивая тетка с авоськой. Спасибо скажи, что не один. А то, действительно, хоть руки на себя накладывай…
Часы пробили двенадцать ночи, наступил новый день. Ещё не всё потеряно. Возможно, сегодня мне повезёт. Я буду в строю, в массах, один из толпы. Затеряюсь, посерею, чтобы слиться с остальными. Слегка пригнув колени, сравняюсь ростом с рядом стоящими.
«Не-е… Я теперь не исключение, не выбывший, меня тоже сегодня считайте», – гремлю я пустой миской, подходя к повару.
Он сурово взглянет и длинным половником с загнутым концом плюхнет мне каши, произнеся с грузинским акцентом: «Кушай, дорогой». И я сяду в стороночку, достану алюминиевую ложку и, озираясь по сторонам, буду лопать стандартную каждодневную кашу.
Здесь вам не ресторан, меню не подают, довольствуйтесь тем, что сварганил грузинский повар. Почему грузинский? А другого не было. Видимо, не заслужили разнообразия. До сих пор? Да, а что вы хотите? Ещё не доросли, батенька! Вот пройдёт век-другой, может быть, тогда? И то не факт. А пока что – строем-строем, как сказано. Выше ногу, тяните носок. Чётко, плечом к плечу. Песню запевай…
«У солдата выходной, пуговицы в ряд ярче солнечного дня золотом горят…»
В эти минуты хочется жить. Оказывается, можно и так, со всеми, в едином порыве – горы свернуть, реки перенаправить, чтобы текли вспять, строить ДнепроГЭС, осваивать целину, проводить грандиозные олимпиады…
И тогда, кто исключён, – тот не с нами, чистой воды вражина. Ему не место в наших продвинутых колоннах. И даже если вдруг этим изгоем окажусь я…
Так я размышлял, стоя на остановке и судорожно пытаясь поменять в смартфоне адрес назначения вызванного такси, тыкая пальцем во все кнопки и никак не находя нужную. Видимо, моя персона нежданно-негаданно попала в малочисленную группу людей, которым за пятьдесят, ведущих себя несколько неадекватно в использовании приложения.
Программисты решили не заморачиваться на проблемах тех, кто составляет менее одного процента от общей массы потребителей. «Да-а-а! Насколько же легко попасть в разряд особых случаев! – подумалось мне, – Хорошо, что заказ такси – это такая мелочь по сравнению с человеческой судьбой, которая в любой момент может переломиться, столкнувшись с исключениями из общих правил…»
Разрушивший не плачет по обломкам…
Разрушивший не плачет по обломкам,
А тихо стонет, глядя в пустоту.
Он бродит по подвалам диким волком,
Жалея, что не понял красоту.
А как понять, когда дерьмо повсюду?
Дерьмом измазан даже Божий рай.
И люди, предаваясь всуе блуду,
Уже перевалили через край.
Кого спасать, по ком петь панихиду?
Кому подать последнюю деньгу?
Воздвигнув на обломках пирамиду,
Перевернуть у ближних всё в Мозгу.
Но мы не те, кто изменяет веру
Простым и скучным росчерком пера.
Мы скопом все взберёмся на галеру
И будем плыть, друг дружку матеря.
Брусчатка
Отвергающие его – всё равно возвращаются к нему.
Не верующие в него – пытаются найти его.
Ибо без него не было бы этого мира,
который мы почему-то постоянно хотим разрушить…
Тёмные прямоугольные брусчатые камни, крепко держа друг друга за руки, лежали на площади, названной за её красоту Красной. Сегодня, седьмого ноября одна тысяча девятьсот сорок первого года от Рождества Христова, им было холодно и неуютно под падающим снегом, который прямо-таки валил с небес на мостовую.
Белоснежные хлопья были то ли вестниками будущего счастья, то ли посланцами Сатаны, пытающегося вот так, с помощью природных гонцов, захватить Землю. Камни, сколько ни старались, не могли предвидеть, как сложится их дальнейшая судьба. Будут ли они и дальше для жителей города и страны олицетворением стойкости и незыблемости мироздания или превратятся в символ ужаса и коварства тёмных сил. Станут пленниками врага, который назовёт рабство обычной жизнью, а животный страх – основным чувством, которое должен испытывать человек.
Душа брусчатки тем морозным осенним утром трепетала перед неизвестностью и жаждала покоя. Покоя, который она ещё недавно испытывала, паря перед стенами Кремля летними тёплыми вечерами, залетая на огонёк к мерцающим пятиконечным звёздочкам на башнях.
Камни вспоминали детский смех и радостные восторженные крики прохожих, гуляющих на площади в белых парусиновых штанах и развевающихся на ветерке воздушных платьицах.
– Мама, мама, посмотри – мавзолей! – показывали детки на величавое строение из мрамора с бордовой надписью «Ленин».
Бронзовые Минин и Пожарский, нисколечко не меняя позы, искоса посматривали на молодое поколение, еле заметно улыбаясь кончиками губ. Они-то знали, что такое история и как переменчиво поклонение. Сегодня возводят на пьедестал одних, завтра –других.
Особенно часто это встречается на Руси. Но за своё более чем полуторавековое существование скульптуры поняли – ничто не может сравниться с мирной жизнью. А кто во что верит – это дело десятое, сущий пустяк по сравнению с коршуном, летающим в небесах в поисках добычи и закрывающим своими крыльями солнечные лучи от мира.
Только почему-то в те светлые дни Храм Василия Блаженного стоял серее тучи. Может, он чувствовал что-то, чего не могли предугадать радостные люди вокруг, вместе с камнями, лежащими у них под ногами.
«Топ-топ-топ», – звонкий звук от сотен сапог прервал сладостные воспоминания брусчатки. Возвратившись обратно в ноябрьский холод, она услышала шум приближающихся моторов. Ревущие автомобили и танки, подминая под себя снег, въезжали на площадь.
Так начинался парад в честь 24-й годовщины Октябрьской революции. Проход войск готовился втайне. Только избранные знали, зачем по ночам некоторые полки оттачивают строевую подготовку.
Камни напряглись. Они не могли предположить, что во время того, когда чёрная отравленная муть стоит у ворот столицы, предстоит, как и прежде, шествие техники и красноармейцев по главной площади страны.
Вдруг шум на мгновение стих. Стены Кремля начали наливаться красной краской, словно кто-то внутри разжёг гигантскую невидимую буржуйку, пар от которой начал распространяться по площади. Теплота достигла ГУМа и понеслась дальше по уходящим улочкам вглубь столицы.
«Цок-цок-цок», – на Красную площадь въехал всадник с пышными серебряного цвета усами. Они торчали в разные стороны, будто бы крылья аэроплана, которые чуть приподнимали над землёй кавалериста вместе с его лошадью.
«Будённый! Будённый!» – раздался шёпот среди небольшого количества гостей, приглашённых посмотреть на величественное событие.
Взмах шашкой – и воздух, до этого представляющий цельную массу, рассечён на две половинки. Показалось, что всадник перерезал ленточку, разделяющую время на до и после. В прошлом остались поражения и бегство, потери и неразбериха. Будущее с победами и надеждами, с радостью и салютами приближалось.
Взревели моторы танков, поднялись вверх дула пушек, ещё более выпрямились спины солдат. Затряслась, зазвенела площадь, словно божественный колокольный звон начал наигрывать марш «Прощание славянки», и полки понеслись по брусчатке. Камни на ней, до этого лежавшие, будто бы вогнутые к земле, приободрились.
Смотря на солдат, марширующих по мостовой, они выпятили свои груди к небу, желая тоже принять участие в параде, а не стоять безучастно в стороне.
А на трибуне стоял Сталин, в фуражке с красной звездой и в простой шинели. Это потом его назовут кровавым тираном и спишут первые поражения на фронте на его политическую близорукость. Это будет потом, после его смерти… А сейчас даже брусчатка салютует генералиссимусу, пытаясь поделиться своей каменной стойкостью с солдатами, прямо с парада отправляющимися на фронт…
А снег всё падал и падал. Но для тех, кто лежал в основании площади, он уже не казался предвестником чего-то страшного, а больше напоминал белую скатерть, накрывшую стол. За ним сидят воины-победители со стопками фронтовых сто грамм. И пусть среди солдат кто-то был на свету, а большинство пребывало в тени. Пусть… Все они выстояли… Победа!
И только Минин и Пожарский по-прежнему ухмыляются толпе зевак, гуляющих возле Кремля, а храм Василия Блаженного все ещё грустно разглядывает Манежную площадь где-то вдалеке. Видимо, они знают что-то, чего не знаем мы…
