Галина Константинова
Перевёрнутая чаша. Рассказы
Джеки плюхнулся за руль, махнув рукой Алексею. Тот еще немного понаблюдал, как все получилось, и двинулся пешком обратно.
– Куда вас везти, Глеб?
– В гостиницу. В «Центральную». Я несколько устал.
– Хорошо.
Так они и въехали в город. Глеб поблагодарил и поднялся в номер. Минут через десять раздался звонок. Началось, подумал Глеб, но это был лишь Гельман. Как разместились, все ли хорошо, стандартный набор вопросов, нет ли у вас желания провести сегодняшний вечер в нашем скромном обществе? Да, разумеется, рассеянно отвечает Глеб и вспоминает, что дочка Гельмана хорошо знает Полину. А дочка ваша, Света, будет ли дома? Конечно, конечно. Я стал похож на детектива, отмечает про себя Глеб, веду расследование, все это похоже на старую совковую жизнь, которую я вёл десять лет назад. Да, поговорить со Светой я был бы очень рад, я ведь люблю встречаться с молодёжью, разумеется. Куча совершенно ненужных послесловий, наилучшие пожелания, отбой.
Часть 7
У Гельмана была обыкновенная трехкомнатная «хрущёвка». Начиная с прихожей, плотно забитой стеллажами с толстыми пылящимися журналами, Глеб почувствовал, что попал во что-то родное и хорошо знакомое. Стереотип – русский интеллектуал, обремененный обширной библиотекой, вымирающее племя… Стоп, он сюда не за ностальгическими воспоминаниями пришёл. Глеб почувствовал, что его мышцы напряглись, как у гепарда перед прыжком.
Именно так он себя приводил в боевую готовность, когда начинал в чем-то копаться. Объём работы всегда выглядит в начале очень туманно. Возникают сомнения – а стоит ли начинать, но после готовности гепарда к прыжку возврата нет, это Глеб хорошо знал. Теперь его уже ничего не остановит, он узнает все об этом туманном братстве, дело пахнет обычной уголовщиной, единственно, что его смущало, это отсутствие финансового интереса у организации. Это настораживало. Может, этот интерес неявный, или Полина что-то утаивает, а потом окажется, что все ее движимое и недвижимое имущество уже заложено и перезаложено, и она совсем нищая. Обыкновенное мошенничество.
Он вспомнил, как на заре перестройки заезжие бизнесмены, слетающиеся как бабочки на огонёк, в обновленную Россию, внушали нашим, отечественным, бывшим барыгам и спекулянтам, что-то вроде благоговейного восторга. Так и мосье Штолль, своим прекрасным русским произношением, покорил сердца.
В России тогда был пресловутый дефицит, не хватало детского питания, соков, растворимых кашек, а тут француз с неизменной улыбкой и чудесным контрактом. Никто и не усомнился, несмотря на немецкую фамилию, в его французском происхождении. Выгоды баснословные, договора заключены, почему-то он предпочитал конторы, снабжающие еще более голодную область. Наши завмаги потирают руки, предвкушая прибыль, господин Штолль ждёт предварительной оплаты на счета посредников, вагоны будут приходить буквально на днях, нашим снятся канары, однако, всё быстро рассеивается, без объяснений, как у Копперфильда, проходит месяц, другой, посредники имеют странные юридические адреса, на деле оказывающимися адресами бараков.
В этом массовом гипнозе французского обаяния участвовал одноклассник Глеба. Тогда он тоже напрягся и стал раскручивать всю эту историю. Правоохранительные органы разводили руками, а он смог его найти в Ленинграде, хотя все считали его давно выехавшим. Он даже с ним встретился, показывал подписанные контракты. Штолль, теперь Глеб не сомневался, явно немецкого происхождения, и даже, возможно, частично русского, смотрел на него прозрачным голубым взглядом и как будто ничего не понимал. Да, он что-то подписывал, какие-то документы на поставку, но денег не получил. Он тоже пострадал от этих посредников, которые как в воду канули. Позвольте, вы сами рекомендовали их почти как своих друзей, не успокаивался Глеб, да, да, но в бизнесе не бывает друзей, и я тоже пострадавшая сторона, парировал Штолль. Глеб не успокоился и нашел доказательства, что деньги все-таки были им получены.
Следователь, немолодая женщина, долго смотрела на него недоуменно, приподняв очки, когда он ей вывалил на стол кучу доказательств. Вы хорошо поработали, Корнаковский, пробормотала она, правду любите искать, вот такие правдолюбцы и разрушили страну. Что вы, товарищ следователь, это просто моя работа. Правды в этой стране уже давно никто не ищет. Правда умерла так давно, что, сколько не переписывай учебников истории, все равно ее не найти. Меня воспитывали в духе марксизма-ленинизма, я был бойким пионером, даже стихи патриотические писал, за что неоднократно был направлен на отдых в Артек. Зачем это вы мне рассказываете? А затем, товарищ следователь, что есть законы, которые олицетворяете вы, и вот вам все доказательства, остается только применить закон, вот и вся математика.
Почему эта история давно забытых дней так пронеслась в голове, когда он снимал куртку в прихожей, прислушиваясь к позвякивающей посуде на кухне. Все происходящее в квартире находится на всеобщем обозрении. Великолепная слышимость, дух коллективизма может быть спокоен, ничего не уйдет от пытливого уха.
Жена у Гельмана была русской, аппетитная женщина лет сорока с интернациональным именем Мария. Света, быстро поздоровавшись с ним, исчезла в своей комнате. Чёрт, мне нужна именно она, а не эти стандартные разговоры про инфляцию и политику.
Мужчина по определению может иметь только одну задачу в голове, вспомнил он недавно прочитанный психологический бестселлер, именно одну, не хочу я читать им лекцию о том, какая у меня насыщенная путешествиями жизнь, мне Полину нужно спасать. Да, вот и слово найдено – спасать. Девять-один-один, нашелся спасатель.
Дело Штолля он так до конца и не довел, видимо, у него было мощное прикрытие в среде российских чиновников. Дело попросту замяли, и все его публикации оказались просто битвой с ветряными мельницами. Как он мучился, что не смог добиться истины!
Помешивая ложечкой, Глеб обдумывал, как бы, не нарушая приличий, поговорить со Светой. Он был твердо уверен, что Полина находится в тумане заблуждения, и его долг (и слова-то подходящие прямо сами собой подбираются) вытащить её из этого.
– Я сильно извиняюсь, у меня был трудный день, я бы хотел поговорить с вашей дочерью.
– Да, конечно, Света!
– Я к ней сам пройду, если можно, посекретничаю, ладно?
Он вежливо постучался в дверь. Света сидела за компьютером, собирая пазлы.
– Можно?
– Да, конечно.
– Света, я хотел спросить вас о Полине. Уж извините, что так прямо, сразу, но, просто мне кажется, что дело очень серьезное, не терпит отлагательства. Что вы знаете об организации, то ли братство, то ли еще что?
– Да ничего особенного, – Света выключила компьютер, и её припухлая губка слегка задергалась. Она не ожидала вопроса.
– И все-таки.
– Да это с месяц где-то происходит. Она ничего определённого не говорила, но она, знаете, любит всем делиться. Какие-то речи о свободе, необычных возможностях.
– Она тоже вам демонстрировала эти возможности?
– Нет. Она стала странной, Ваня за ней ходит, может, он что знает.
– Он в нее влюблён?
– Да, стихи ей пишет километрами, ходит за ней, когда Джеки не видит.
– Кстати, о Джеки. Что вы о нём можете сказать?
– Они в ресторане вчера, кажется, были. После этого она какая-то возбужденная была, не знаю, какой-то сюрприз он ей обещал, а что конкретно – не сказал.
– Понятно. А может ли Джеки иметь какое-то отношение к этой организации?
– Да что вы, он человек серьёзный, кстати, у организации есть сайт, только я URL не помню, но там нет никаких телефонов.
– Понятно. А в перевёрнутой чаше вы были?
– Я примерно знаю, что это, но лично не была. Поля всегда была странной. Ее ведь всё время во что-нибудь бросает. То она запоем фантастику читает, то с кришнаитами медитирует, то с толкиенистами дружит, то местных демократов выслушивает. Как броуновское движение.
– Может, это просто попытка к бегству… Вот так всё и бывает – неудовлётворенность жизнью, скука, кто во что бросается. Неужели у нынешней молодежи нечем больше заняться?
– Да мы гораздо более продуманные, – засмеялась Света, – просто дайте нам в свои игры поиграть, может, мы в детстве не наигрались, только и слышим «борьба за выживание», «перестройка», «инфляция», «надо думать головой». Неуютно нам от этих рамок.
– Хорошо, хорошо, дайте мне адрес Ивана, я прямо сейчас и поеду.
– Сейчас, я поищу в записной, а, у него телефон есть, давайте наберу, – Глеб взял протянутую трубку радиотелефона, послушал длинные гудки.
– Ваня? Это Корнаковский говорит, помните, нас вчера познакомила Полина. Хотя, может быть, это было не вчера, но не суть. Я могу к вам сейчас приехать, мне нужно срочно с вами поговорить, это касается Полины, и мне нужна ваша помощь? Диктуйте адрес.
Света смотрела на него тревожно.
– Вы считаете, что Полине угрожает опасность?
– Я это должен выяснить. Это похоже на сектантство, эйфория у нее такая от всего этого, она сама опасности не чувствует, она думает, что сама всё контролирует, а тут, похоже, ею кто-то управляет.
– Да, я вспомнила фразу. Она сказала, что изучила в своей жизни столько литературы, общалась со столькими людьми, думала, что ей это поможет познать тайну души, а все оказалось совсем не так. Ни психология, ни литература, не дают ни знания, ни свободы. А сейчас она начала не с внешнего мира – начала с себя. Она стала познавать себя, это гораздо интереснее, чем познавать окружающих, но через познание себя ей стали понятнее люди.
– Понятно. Эта эйфория познания себя. Спасибо, что помогли мне. Вообще, много у вас тут сект?
– Ярко выраженных немного. Знаете, кришнаиты, Иеговы, старообрядцы. А новомодных не счесть. Они под разными вывесками скрываются. Да вы откройте газету – «общество духовного сияния», «путь прозрения», «поклонники Кастанеды», «чётки судьбы». Медиумы, гадалки, ясновидящие, прочие.
– Похоже, вы довольно скептически относитесь ко всему этому.
– Да и Полина относится скептически. Я уверена, что у неё это пройдет. Ну не службу же в церкви заказывать, в конце концов.
– Да тут на эмоциях нельзя действовать. Там ведь умные люди – с той стороны баррикады. Ловцы душ. И денег. Все, я поехал к Ивану.
Наскоро попрощавшись с Гельманами, Глеб лихорадочно выскочил из подъезда. Как по заказу, к тротуару пришвартовался голубой «москвич». Много совпадений, но выбирать не приходится, диктуя адрес, отметил опять про себя Глеб. Ваня выглядел смущенным, он тоже мало знает, что происходит. Какие-то загадочные вещи, он то помнит некоторые события, то не помнит. Как провалы в памяти. Глеб буквально теребил его, выясняя, где может быть Полина. Он не знает, её в редакции не было, дома телефон не отвечает, сам теряется в догадках, да отпустите же вы, больно, в конце концов. Может, она в этой «чаше перевёрнутой», не унимался Глеб, да вы что так переживаете, защищался Ваня, объявится она. Да ты пойми, глупый, если ты любишь её, кто-то ею манипулирует, все эти декларации о свободе так стары, все это уже было, вас просто одурманивают, это хуже водки, ведь сознание полностью контролируется. Да нас не одурманишь, мы все анализируем, ничего на веру не берем, оставьте Полину в покое, не поедет она с вами в страну розовой мечты. Да и вообще, стреляют у вас там, а у нас пока спокойно, не будем мы кровь проливать ради передела власти, чем эта философия хуже революционных идей, там начинают с беспредельной демократии, а заканчивают безудержным деспотизмом, хватит, этого наши отцы и деды наелись вдоволь. Не нравилось вам здесь – вы и уехали. Это просто истерика, Иван, устало резюмировал Глеб.
Ничего от него не добьёшься. Знает он всё, знает, но не выдаст. Ты что, тоже веришь в эти кольца и прокручивающиеся назад кинопленки? Погодите, а вы что, еще сомневаетесь, что живете во вторнике? Да, соглашается Глеб, тут мой материализм поднимает лапки кверху. Ну, вот видите, есть что-то необъяснимое, оно, по крайней мере, не агрессивное. Ну, да, только не очень приятно, когда земля под ногами поворачивается, а ты как в святочном гадании кофейная гуща падаешь вниз, с безнадёжностью говорит Глеб. Заканчивать надо, все заканчивать.
Ну, прощай, Иван, я тебе удачи желаю. Прости, что побеспокоил, действительно, может, тут вообще не нужны сложные объяснения, все очень просто. А я, как дурак, что-то всё ищу. Пока-пока…
И зачем мне это райское изобилие, загибаю пальцы, что я хорошего сделал, кого спас, а самых близких людей вижу так редко, совсем их не понимаю, все бормочет он, застёгивая куртку, я уже выжил из ума, ничего не понимаю, ведь тут и философии никакой нет, один примитив. Поймите, Глеб, философию приторачивают, как воротник, если идея требует бесконечных подтверждений. Мы ведь не фашисты, глядя в глаза, говорит Иван, чтобы напрячься и подборку сделать из классической философии, у нас не вера. Я вот даже кольца этого пресловутого не имею, у нас расслабление другого порядка, суррогат восточный нас не интересует, в этом и состоит свобода – в отсутствии идеологического диктата…
Глеб вышел в слабо освещённый подъезд. Ничего он толком не узнал, ничего. Все туманно и неопределённо, все намешано в кучу. Опять расписываться в своем бессилии. Но ведь он хочет ей помочь. Вот только в чём заключается помощь? Каких усилий это от него потребует? Э, да ты, брат, испугался, испугался ответственности. Да нет же, наоборот, я ее чувствую эту ответственность, как никогда. И ноша мне эта радостна. Странно, радостная ноша, а ты способен оценить, сколько еще предстоит? Разве можно все оценить и предугадать, человек по определению предается течению жизни. Ну да, течению жизни, течению воздуха под самолётным крылом, а кого-то может закрутить в водоворот. Да нет же, может, первый раз в жизни я знаю, чего мне это будет стоить, может быть, изменением судьбы, может, чем-то еще, но мне не страшно. Не страшно, говоришь, а как же обыденность, не все же романтичные распития шампанского при свечах, ну, вытащишь ты ее из этой секты, которая и не секта, может быть, вовсе, и дальше что? Дальше просто жить, мне кажется, сейчас я могу подарить ей гораздо больше своего душевного тепла, ведь я стал мудрее. Просто жить – где? Про это нужно ещё думать, рано об этом говорить, я ведь не знаю её планов.
А почему ты думаешь, что ее планы могут совпасть с твоими планами, ведь ты ее знаешь практически всего три дня, да и то прожитые в экстремальных условиях, свечения всякие, водка, шампанское, мало ли чего покажется? Нет, я это чувствую, бывает же так – встречаешь человека, и вся предыдущая жизнь кажется лишь неудавшейся репетицией. Так это полный идеализм, если не сказать идиотизм, ну. Посмотри, вы же абсолютно разные! Нет, я чувствую, что мы мыслим одинаково, просто условия у нас разные были, ну что плохого в том, что я попытаюсь начать жить сначала, ведь это так чудесно, любить и просыпаться рядом с любимой!
«Так, вот уже и спорю, сам с собой!». Голубой «москвич», как ни странно, всё ещё стоял у подъезда, но ему уже было на это наплевать. Он махнул рукой, буркнул, что ему нужно заехать в магазин за чем-нибудь съедобным.
Часть 8
Гостиницы эти советские, с двусмысленными улыбками дежурных по этажу. Все, спасть, только спать, уйти от этого дурного сна, только спать…
Кто-то тихо гладит его по щеке. Глеб задержал дыхание, боясь открыть глаза.
– Не бойся, открывай глаза, ты уже не спишь.
– Ты?
– Ты что, удивлён? – Полина в своем прозрачном виде сидела на его кровати.
– Сквозь стены ходить умеешь?
– Дурачок! Я по тебе соскучилась. – Глеб шумно выдохнул, предательски вспотели руки.
Прозрачные пальцы все скользили по заросшей груди, обводили линии бровей, теребили мочки ушей. Глеб все еще не верил в реальность неожиданного сна.
– Господи, не мучай меня, сделайся обыкновенной!
– Глеб, да ты что, так гораздо интереснее!
– Ну да, как секс с пустотой, гораздо интереснее, нет, секс со всей вселенной, виртуальный и неосязаемый.
– Ну, попроси меня хорошенько, может, я стану сговорчивей.
Он протянул руку к волосам, они светящимися нитями пролились сквозь пальцы. Рука подобно исследователю скользнула ниже, по прохладным плечам (разве пустота может иметь температуру?), кругами описала полушария теплых полусфер (они уже стали теплеть?), ну, становись нормальной, земной женщиной, это, в конце концов, смешно, девочка моя. Вздох, словно дуновение ветра, медленное обретение плоти…
– Поленька, хочешь, я, вопреки всему, останусь здесь? Или хочешь – поехали?
– Если ты хочешь быть со мной, ты должен думать, как я, – рассмеялась она (как ведьма?).
– Разве это так обязательно?
– Глеб, ты хочешь остаться? Но ты нам нужен именно там.
– Я… должен… быть в Питере, самолёт в пятницу. Там у меня дочь, говорил ли я тебе…
– Нет.
– Давай, я там должен быть не только поэтому, джаз-фестиваль, я Гарику обещал, да и контракт у меня с газетой…
– Я поняла.
– Нет, дурочка ты моя, ты ничего не поняла, обязательства они всегда будут, ты знаешь, ты мне помогла понять что-то очень главное…
– Что же? – улыбка Полины в отблеске бледной луны показалась Глебу почему-то презрительной.
– В мире, где все заняты только собственным благополучием, даже маленькая искорка искреннего интереса и участия поистине бесценна. И даже мгновенье чувства, которое, как ты думаешь, ответно, не заменит годы высокотехничного, но просто секса.
– Ты сейчас это придумал, или где-то прочитал?
– Поленька, у нас ведь ещё два дня.
– У нас ни одного дня. Сегодня уже пятница, и твой самолет в семь утра. Скоро позвонит дежурная, чтобы тебя разбудить. И мы с тобой попрощаемся.
– Постой, постой, отмотай назад, ты же умеешь.
– Я не хочу. Нельзя всё время повторять один и тот же трюк. И потом – мне это больно, – она отвернулась лицом к стене.
– Ну, делать нечего, значит, ты меня гонишь, ты хоть скажи, я договор с издательством заключил или нет?
– Заключил.
– Поленька, ты не обижайся, через неделю я всё-всё решу. Я тебе обещаю.
– Да верю я тебе, Глеб, верю. Тебя провожать?
– А что ты дежурной скажешь, привидением около неё пройдешь, пусть глаза протирает, думает, что спит?
– Ты прав, лучше здесь проститься.
Настойчиво в разговор вторгся звонок.
– Да, спасибо, что разбудили, все хорошо, – Глеб уже выходил из душа, обтираясь полотенцем.
– Прилетишь, позвони.
– Разумеется. Знаешь, похоже на какое-то прощание. Или как будто смертельно надоели друг другу. А ведь это совсем не так. Это в двадцать лет встречаешься и прощаешься просто. Жизнь впереди, все впереди, можно все перевернуть, можно горы свернуть, можно пренебречь слезинкой на щеке женщины.
– По утрам мужчины впадают в пафос. Так ведь и Ваня меня любит. И Джеки – по-своему. Бросить жребий, что ли, быть неофициальной новорусской женой, сбежать в Израиль (и чем я там буду заниматься?), или дать волю безудержному романтизму – отдать свое сердце поэту. Может, я его вдохновлю, как Гала – Поля Элюара. Да есть ли смысл в твоей жизни, ты ведь обыкновенный журналист, и никогда не создашь такого, что бы сияло в веках. Журналистика – простая служанка человеческих страстей, флюгер для политических ветров.
– Это в тебе злость говорит. Не злись, Поленька, верь. И тогда миндальное дерево зацветёт, и небо в алмазах засверкает.
– Ага… Помнишь, если отнять у тебя талант, а у меня злость, останутся два совокупляющихся нуля. Мы нули, просто нули, еще Стругацкими сказано.
– Ты, похоже, вошла в роль, к чему эта мелодрама, можно ведь всё расценивать гораздо более примитивно и цинично, зато более правдиво. Я прилетел и улетел – ну да, провёл прекрасно время с очаровательной женщиной, ты ведь все равно мне не веришь. Поленька, давай прощаться, или говорить друг другу «до свидания», как захочешь.
– Любимый – это дом, куда приходишь,
Истерзанный людьми и суетой.
Где в уголках укромных смутно бродишь,
Ласкаешь стены. Только дом пустой.
В углу лежит молчащая гитара,
Луна померкла, тихий свет зари.
Душа становится морщинистой и старой.
Любимый – это дом. И фонари
Лишь притушить сюда зашла я,
Свою бездомность остро ощутив…
Прощания извечный лейтмотив…
Вот оттого я, милый, злая.
– Ну, вот и прочла ты свои стихи. Ты должна понять, что мир гораздо больше твоей «перевёрнутой чаши», ты еще не до конца усвоила самую главную идею, которую ты мне все это время пыталась внушить – внутреннюю свободу! Мы обязательно встретимся, я в это верю. И я люблю тебя. Но мне нужно еще многое обдумать, поверь.
Глеб стоял на пороге. Полина резко вскочила с кровати, обернулась простыней и подошла к нему. Последний молчаливый поцелуй, почти целомудренный. И слезы в глазах, да нет же, все будет хорошо, стараясь как можно более мужественно перенести сцену прощания, думал Глеб. Надо многое обдумать, надо, чтоб все сомнения улеглись, а там посмотрим. Он приподнял её подбородок, и одна предательская слезинка все-таки скатилась ему в ладонь. Как мы боимся быть слабыми, до чего же мир изменился, и все-таки я должен ехать, умоляли его глаза, а руки постепенно отстранялись. «Ну, пока» – наконец сказал он и пошел по коридору. А Полина так и стояла, обернувшись простыней, растворяясь в воздухе.
