Фредерик Марриет
Иафет в поисках отца

Полная версия

Глава LXXIII

Между тем я стоял посреди комнаты, а два арапа, как вкопанные, – по обеим сторонам софы. Мне было обидно и досадно, но несмотря на это, я терпеливо ожидал последствий. Наконец почтенный родитель мой, осмотрев меня в продолжение нескольких минут с ног до головы и обратно, сказал:

– Если вы думаете, молодой человек, прельстить меня вашими нежными взглядами, то очень ошибаетесь; вы слишком похожи на вашу мать, а я не нахожу ничего приятного в воспоминаниях о ней.

При этих словах вся кровь бросилась мне в голову; я сложил руки и смотрел моему отцу прямо в глаза, не отвечая ни слова. Он был рассержен до высочайшей степени.

– Кажется, что я нашел весьма покорного сына.

Я хотел было ответить ему на это не совсем вежливо, но опомнился и сказал весьма учтиво:

– Почтенный генерал, будьте уверены, что сын ваш всегда готов оказывать уважение тому, кто достоин его… Но извините меня, если я вам замечу, что вы забыли некоторые мелочи, которых требует вежливость… С вашего позволения, я возьму стул, и тогда мы можем гораздо удобнее разговаривать. Смею надеяться, что вы теперь не чувствуете сильной боли в ноге?

Говоря эти слова самым тихим голосом и с изысканной вежливостью, я придвинул кресло и сел. Смелость моя привела отца в ужасное бешенство.

– Не это ли образчик вашего уважения, сэр? Надеюсь, что в другой раз не увижу подобной покорности! Да кому более одолжены вы вашим почтением, как не отцу? Вы забываетесь, сударь! – вскричал генерал и ударил огромным кулаком своим по столу так, что чернильница покатилась ему под ноги.

– Любезный батюшка, вы совершенно правы, сын всегда обязан почтением своему отцу. Священное писание говорит: «Чти отца твоего и матерь твою». Но несмотря на все это, и отец должен помнить некоторые обязанности.

– Что вы хотите сказать этими дерзкими словами? – возразил мой отец.

– Извините меня, любезный батюшка, может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что отец, который оставляет своего сына у ворот воспитательного дома в корзине, с банковским билетом в пятьдесят фунтов стерлингов, полагая его достаточным для воспитания и на необходимые издержки до двадцати четырехлетнего возраста, должен хотя впоследствии вспомнить обязанности отца. Я говорю это не для того, чтобы жаловаться, но в полной уверенности, что вы, имея средства, вознаградите меня теперь за прошедшие лишения.

– Вы это думаете, сударь? Хорошо, теперь я скажу мое решение. Вот вам дверь, убирайтесь и никогда не смейте показываться мне на глаза!

– Так как я вижу, что это только шутки с вашей стороны или просто желание испытать, владею ли я твердым духом фамилии де Беньонов, то и ослушаюсь вашего приказания.

– А, вы не хотите повиноваться вашему отцу! – закричал он и потом, обратившись к двум индийцам, сказал им несколько слов, которых я не понял. Они медленно отворили дверь и хотели было меня вывести. Я вышел из себя, но опомнившись, подошел к софе и сказал:

– Любезный батюшка, кажется, вы не имеете теперь нужды в ваших костылях и, вероятно, позволите мне взять один из них. Я не должен сносить обиды, которые эти негодяи причиняют вам в особе вашего сына.

– Вытолкайте его! – кричал мой отец.

Люди хотели исполнить его волю, но я, вертя костылем, в минуту свалил их обоих. Только что они встали, я опять возобновил свои действия и продолжал их до тех пор, пока они не убежали из комнаты. Тут я запер за ними дверь, повернув два раза ключ.

– Благодарю вас, любезный батюшка, – сказал я, поставив костыль на прежнее место. – Очень благодарен вам, что вы позволили мне укротить дерзость этих негодяев, которых, я думаю, вы сейчас же прогоните со двора.

Я придвинул стул к нему еще ближе и опять сел.

В эту минуту генерал был до того взбешен, что весь посинел, глаза у него выкатились, и пена клубами валила у него изо рта. Он не мог говорить, но встал и, вероятно, для того, чтобы самому расправиться со мной; но от этого усилия он почувствовал сильную боль в ноге и в отчаянии бросился на софу.

– Дорогой батюшка, – сказал я, – вы, кажется, усилили боль, желая помочь мне.

– Сэр, – вскричал он, – если вы думаете этими средствами чего-нибудь добиться, то очень ошибаетесь! Вы могли выгнать двух трусов, но со мной я не позволю вам шутить Я вас не признаю, лишаю вас наследства.

Итак, выбирайте: или выйти из комнаты, или я сейчас позову полицию.

– Полицию? Да что может она мне сделать? Я скорее сам предам ей ваших двух наглецов. Надеюсь, притом, что вы никогда не решитесь поступить так бесчеловечно с вашим сыном.

– Уверяю вас, я это сделаю!

– Быть не может, де Беньонам не приличен такой поступок. Не лучше ли нам поговорить об этом предмете хладнокровнее? Неудовольствие ваше происходит, вероятно, от боли в ноге. Позвольте заметить, что если бы полиция вмешалась в наше дело, то нам обоим не миновать судилища в Боу-Стрит; были ли вы там когда-нибудь?

Генерал не ответил.

– Кроме того, – продолжал я, – подумайте, как бы смешно было, если бы вас заставили присягать и говорить сущую правду; и что бы вы тогда объявили?.. Что вы слишком рано женились и, найдя, что ваша супруга не имеет никакого состояния, уехали от нее на другой день вашей женитьбы? Что вы, почтенный капитан де Беньон, привесили своего сына к воротам воспитательного дома; что вы встретили после вашу супругу, которая уже принадлежала другому, и что, несмотря на все это, вы имели с ней тайные свидания, потому что вы должны были видеться с ней, чтобы поговорить на мой счет? Потом после ее смерти вы пожелали найти вашего сына, который не беспокоил вас около двадцати трех лет, и вот наконец вам доказали, что я точно ваш сын, и что же? Вы не только не предложили ему своей руки хотя из простого приличия, но еще хотите выгнать его из дома и предать полиции; а за что? Вы и сами не знаете. Конечно, может быть, вы на это имеете особенные, неизвестные мне причины.

В продолжение этого разговора бешенство моего отца несколько уменьшилось; он выслушал все, что я ему сказал, и видел всю нелепость своего поведения. Но боль в ноге его все более и более усиливалась, она сильно вспухла. Он застонал ужаснейшим образом.

– Могу ли я вам помочь, батюшка?

– Позвоните, сэр.

– Вам не нужна ничья помощь, когда я здесь. Я доктор, сам могу услужить вам, если вы позволите, и надеюсь скоро унять вашу боль.

Он не ответил, но по его лицу видно было, что он ужасно мучился. Я подошел к нему и ослабил перевязку, отчего страдания значительно уменьшились. Потом я ее опять скрепил, намочив примочкой, которая была на столе. Через несколько минут он почувствовал совершенное облегчение.

– Теперь, батюшка, вам не мешает уснуть немного, – сказал я. – Я возьму книгу и с величайшим удовольствием готов сидеть у вас.

Генерал оперся на спинку дивана и минут через пять уже храпел.

«Вот и победа», – думал я, и, подойдя потихоньку к двери, отворил ее и велел принести чашку бульона. Все это я сделал, не разбудив отца. Потом я опять сел, взял книгу и поставил бульон на край камина, чтобы он успел нагреться. Через час генерал проснулся и с удивлением осмотрелся.

– Не нужно ли вам чего-нибудь, любезный батюшка? – спросил я.

Он не знал, начать ли ему опять свои претензии, или нет, но наконец ответил:

– Мне нужна помощь моих слуг.

– Но слуга не может ходить за вами с таким рвением, как сын. Я для вас приготовил бульон, думая, что он вам будет нужен.

– Признаюсь, сударь, для того-то я и хотел спросить своих слуг, – сказал он гораздо тише прежнего, и видно было, что с удовольствием взял из моих рук бульон.

Потом я опять взял примочку и, сняв перевязки, вторично намочил их.

– Не могу ли я еще чем-нибудь служить? – спросил я.

– Нет, мне ничего не нужно, я чувствую себя очень хорошо.

– В таком случае, позвольте теперь с вами проститься. Вы желали навсегда расстаться со мной и хотели даже силой вывести меня из вашего дома. Я воспротивился этому, во-первых, для того, чтобы избавить вас от неприятной мысли, что вы обидели человека, который не только вас никогда не оскорблял, но еще имел сильное право на вашу благосклонность. Я доказал этим свое происхождение от фамилии де Беньонов, которая не терпит обид. Но если вы думаете, генерал, что я пришел сюда для того, чтобы каким-нибудь образом вкрасться в ваше доверие, то вы очень ошибаетесь. Я слишком горд для этого. По счастью, я имею средства к пропитанию и не прошу ничьей помощи. Если бы вы меня приняли, как прилично отцу, то, поверьте, вы бы нашли во мне сына, которого главной целью всей жизни было отыскать отца и который приходил в восторг от одних воспоминаний о нем, помогая этим своему горю и утешая себя в несчастьи одной этой мыслью. Несмотря на мое состояние, я смею вас уверить, что я не уронил бы вашей фамилии. Я сошлюсь в том на лорда Виндермира. Признайтесь, что ужасно быть брошенным в свете, без помощи, без друга, без родных, которые могли бы удержать своими советами от ошибок, облегчить нужды. Но еще ужаснее видеть, что лучшие мои желания разрушились, когда я почитал их исполненными, и причиной этого было сходство мое с матерью. Об одной только вещи, генерал, я хочу просить вас, и на которую, впрочем, я имею полное право, а именно: принять настоящую мою фамилию. Уверяю вас, я ее никогда не запятнаю. Теперь же позвольте мне навсегда проститься с вами и будьте уверены, что никакая бедность, никакие лишения не заставят меня опять прийти к вам.

Я поклонился ему очень низко и хотел выйти.

– Постойте, хоть одну минуту.

Я повиновался.

– Зачем вы вывели меня из терпения, сэр?

– Позвольте вам заметить, что я вовсе не был причиной вашего неудовольствия; напротив, я старался сохранять должное хладнокровие.

– Это-то меня и взбесило.

– Согласен, но, во всяком случае, я не виноват; хладнокровие – долг благовоспитанного человека.

– Вы хотите этим сказать, что отец ваш не имеет никакого воспитания? – сказал он сердито.

– Совсем нет; есть много весьма благовоспитанных людей, которые, по несчастью, не умеют владеть своим характером, но в таком случае они признают свою ошибку и извиняются.

– То есть вы ожидаете от меня извинений?

– Позвольте, генерал, спросить вас: вероятно, вы никогда не видели, чтобы кто-нибудь из де Беньонов спокойно перенес обиду?

– Никогда.

– И потому те, которые это знают, не должны по-настоящему обижать других. И если бы в минуту запальчивости они это сделали, то самая гордость, кажется, должна бы принудить их к извинению. Тут нет никакой низости – извиняться перед человеком униженным; напротив, это очень благородный поступок.

– Я вижу из этого, что вы настоятельно требуете извинения.

– Теперь оно, генерал, почти не нужно. Мы расстаемся и, вероятно, никогда более не встретимся. Если же вы полагаете, что извинение есть долг ваш, то я с удовольствием его приму.

– И вы не хотите остаться?

– Я никогда и не думал этого, генерал. Вы сами сказали, что не признаете меня и лишаете прав наследства. Кто носит в себе чувство благородного человека, тот не может оставаться, услышав такие слова.

– На каких же условиях могу я вас удержать и заставить забыть прошедшее?

– Мои условия весьма коротки. Скажите, что вы отпираетесь от сказанного вами и что очень сожалеете, что меня обидели.

– А если я этого не сделаю, то вы никогда сюда не покажетесь?

– Решительно, генерал. Впрочем, я всегда буду молить Бога о вашем счастьи и если узнаю о вашей смерти, то с истинной печалью в душе буду на ваших похоронах, хотя вы меня и отчуждаете. Это мой долг. Я пользуюсь вашим именем, и вы объявили, что я точно ваш сын. Но жить с вами, или даже изредка видеться, я не могу после того, что между нами произошло.

– Я не знал, что отцу нужно извиняться перед сыном.

– Если вы извиняетесь перед старшим, то родственные связи, кажется, требуют того еще более.

– Но долг сына – повиноваться отцовским нравам.

– Это правда по обыкновенному ходу вещей. Но вы, генерал, какие родительские права можете иметь надо мной? Сын, по большей части, обязан своему отцу за его попечение, за воспитание, за религиозные наставления, за выбор состояния. А если этого нет, то его должны с избытком вознаградить при представившейся возможности. Первых обязанностей на мне нет, а на вторые я не могу и надеяться после всего вами сказанного. Позвольте теперь спросить вас: на чем вы основываете права ваши? И потому, сэр, еще раз желаю вам всякого счастья и прощайте.

Я до половины растворил дверь и хотел уже выйти, как вдруг генерал закричал:

– Постой, не уходи, Иафет, сын мой. Я был взбе-шен, прости меня, забудь, что я наговорил тебе. Я вспыльчивый, глупый старик.

Услышав эти восклицания, я вернулся. Он сидел с распростертыми объятиями.

– Прости меня, друг мой, прости твоего отца.

Я встал на колени и целовал его руки, он прижал меня к своему сердцу, и слезы мои покатились на его грудь.

Глава LXXIV

Прошло много времени, пока мы совершенно успокоились, и тогда я опять возобновил разговор и всячески уже старался ему понравиться. Однако, несмотря на это, между нами была еще какая-то недоверчивость, но я так заботился всячески ему услуживать, так был осторожен в словах, уступив на его мнение, что когда шел домой, то он требовал, чтобы я непременно пришел к нему на другой день к завтраку. Хотя уже было поздно, но я сейчас же отправился к Мастертону и рассказал ему обо всем случившемся; он выслушал меня с большим вниманием.

– Иафет, – сказал он, – вы хорошо поступили, и я поздравляю вас. Вы можете считать этот день лучшим в вашей жизни. Вы теперь совершенно овладели его благорасположением. Но вы не должны говорить об этом вашим друзьям в Ридинге. Пускай они думают, что ваш отец так же сердит, как и прежде, что, между прочим, будет совершенная правда в отношении к другим. Продолжайте ваши успехи и позвольте мне помогать вам в остальном.

Я возвратился домой, заснул крепким сном и видел во сне все происшествия дня и мою очаровательную Сусанну Темпль. Поутру я пошел в Адельфи. Отец еще не вставал, но арапы расхаживали по комнатам и, увидев меня, тотчас же доложили и, желая придать мне самое громкое происхождение, сказали, что сын Бурра-Зеба изволил прийти. Я вошел в спальню, поцеловал у отца руку и, пожелав ему доброго утра, спросил, не раскаялся ли он в добром своем поступке.

– Нет, сын мой. Я думал о тебе всю ночь. Нога только много вредила моему покою; утром ужасно разболелась, а некому было помочь, доктор не приходил.

Хорошо, – подумал я, – есть надежда на будущее благополучие. Тут я ему развязал ногу с обыкновенными приготовлениями, и от этого боль совершенно успокоилась; он надел халат, и мы отправились завтракать. Я заметил, что почтенный отец мой вовсе не был зол, но, живя с людьми, которые терпеливо сносили его прихоти, и притом, занимая в военной службе довольно важное место, он привык к тону повелительному, отчего сделался несносен для всех его окружающих. В продолжение недели я рассказал ему все обстоятельства моей жизни и смело могу сказать, что я твердостью своего характера и благонравием сумел совершенно овладеть им. По его желанию я переехал и жил вместе с ним. Нога его почти совершенно выздоровела. Он решился купить дом и навсегда поселиться в Лондоне. В хлопотах я один раз только видел Мастертона, потому что все время проводил с отцом. Я писал Кофагусу, не говоря ему, однако, ни слова о настоящей моей жизни. Утром как-то Мастертон посетил нас и после непродолжительного разговора с генералом объявил мне, что он убедил Кофагуса оставить квакерство и что через некоторое время он придет в Лондон с женой и с Сусанной Темпль.

– На время?

– Нет, он решился постоянно жить в Лондоне.

– Как! Он намерен возвратиться к заблуждениям этого света?

– Да, и не один еще, а с дорогой супругой, которая вовсе не противится этому, и кажется, очень рада новому переселению.

– Я никогда и не сомневался в противном. Но Сусанна Темпль?

– Сусанна не в состоянии расстаться со своими родными, и когда она будет вместе с вами и наденет наше платье, особенно когда разоблачится от квакерского наряда и убедится моими советами, то наверно ее очарует. Это мой план и исполнение его предоставьте мне. Но знает ли ваш отец о вашей любви?

– Нет, я ему не сказал этого. Да о женитьбе ему еще рано говорить, я думаю. По-настоящему, предложение не худо бы сделать с его стороны. Не можете ли вы уладить это дело?

– Отчего же нет! Но надобно подождать немного, как вы говорили. Со временем – вот их адрес – сходите к ним, и если можно, то завтра. Да, нельзя ли вам будет в четверг у меня обедать?

– Если только генерал будет в хорошем расположении духа, то… но во всяком случае я уведомлю вас.

На другой день я пожаловался на головную боль и сказал отцу, что пойду погулять немного. Я торопился по адресу, данному мне Мастертоном, и, к большому удовольствию, застал одну только Сусанну. После первых приветствий я спросил, нравится ли ей Лондон.

– Я даже боюсь, Иафет, не слишком ли он мне понравится. Знаете ли вы, что Кофагус не носит более нашей одежды?

– Перемена эта, может быть, огорчает вас, Сусанна, но он поступил так, вероятно, чтобы не казаться странным в обществе.

– Его еще можно извинить, но сестру, Иафет, которая выросла и воспитывалась в нашей вере… О, это слишком!

– Но что она сделала?

– Она носит соломенную шляпку с лентами.

– А какого цвета ленты?

– Одного цвета с платьем, серые.

– Я не вижу тут тщеславия, Сусанна, и не обвиняю ее, если она переменила шелк на солому. Но какие представляет она на это причины?

– Что муж ее этого требует, потому что он не может выходить с нею никуда, когда она в квакерском наряде.

– Долг жены велит ей слушаться своего мужа, точно так же, как я повинуюсь отцу. Но я бы не постыдился ходить с вами по улице; и если вы желаете, то я с удовольствием пойду.

Сусанна согласилась, потому что мы часто вдвоем гуляли в Ридинге. Я повел ее в Оксфордскую улицу, а оттуда в Бонд-Стрит и другие более посещаемые места столицы. Натурально, ее одежда и наружность привлекали всеобщее внимание; Сусанна это заметила и просила меня возвратиться домой. Она почти испугалась, приписывая это не красоте своей, а странному наряду.

– Мне кажется, Кофагус навсегда хочет поселиться в Лондоне? – сказал я, когда мы пришли домой.

– Я этого не слыхала. Напротив, мне сказали, что он приехал сюда на несколько недель, и то по делам. Если же он пробудет долее, то это для меня будет совершенное несчастие.

– Отчего?

– Народ здесь ужасно груб, нельзя даже спокойно пройти по улице.

– Вспомните, любезная Сусанна, что в вашей секте гораздо менее людей, но если бы вы надели платье, совершенно там незнакомое, то, разумеется, вы возбу-дили бы всеобщее любопытство. Следовательно, вы не можете порицать здешних жителей. Я теперь вспомнил слова Мастертона о вашем костюме, что в нем более тщеславия, чем скромности.

– Если бы я так думала, Иафет, то сейчас же бы сняла его.

– Согласитесь, что очень было бы неприятно, если бы все стали думать, что вы гуляете именно для того, чтобы на вас смотрели. Можно одеваться просто, скромно и не возбуждая всеобщего внимания.

– Я почти не знаю, что ответить вам на это, но мне кажется, что вы все согласились нарочно опровергать мои мнения.

– Вы не правы, Сусанна. Я вовсе не иду против ваших мнений, я буду уважать их, несмотря на разницу наших взглядов. Но я должен вам сказать откровенно, что если бы жена моя оделась так, что этим привлекла бы на себя всеобщее внимание, то ревность заставила бы меня восстать против этого, и я не виню Кофагуса, который заставил жену свою сделать некоторые изменения в костюме; она очень хорошо поступает, слушая советы своего мужа. Красота ее не есть общее достояние.

Сусанна молча обдумывала мои слова.

– Вы, кажется, не согласны со мною, Сусанна, я очень сожалею об этом.

– Не могу сказать, что совсем не согласна, Иафет.

В это время вошли Кофагусы. Он был в прежнем наряде, а она в сереньком шелковом платье, но сверх него была надета прекрасная турецкая шаль. Вообще она казалась очень мила. Я сказал им, что мы гуляли и что общее внимание ужасно как не понравилось Сусанне.

– Всегда так, – сказал Кофагус, – ничего… гм… удовольствие молодых девушек… чтобы смотрели на них… и так далее.

– Вы обижаете меня, – ответила Сусанна, – это мне очень неприятно.

– Ты очень хорошо знаешь… гм… хитрость носить прежнее платье… услышишь: «Хорошенькая квакерша»… и так далее.

Сусанна тотчас же вышла, и я рассказал им разговор мой до их прихода.

– Мистрисс Кофагус, – говорил я, – закажите для нее такую же шляпу и шаль, как ваши, и, может быть, мы уговорим ее переменить костюм.

Мистрисс Кофагус очень понравился мой совет, и она обещала тотчас же привести его в исполнение. Сусанна не приходила в комнату. Между тем уже было время обедать, и я возвратился в дом Адельфи.

– Иафет, – сказал мне генерал за столом, – ты часто называл мне лорда Виндермира. Но бывал ли ты у него последнее время?

– Нет, батюшка, вот уже более двух лет, как я его не видел. Когда я приехал в город, чтобы видеть вас, то не имел времени заняться посторонними вещами, а после уже мне не хотелось лишать себя удовольствия быть в вашем обществе.

– Скажите лучше, друг мой, что ты ухаживал за мной с таким сыновним усердием, что забыл даже друзей своих. Возьми завтра мою карету и поезжай к нему, а после этого немножко покатайся, потому что ты все эти дни ужасно бледен. Я сам намерен скоро выезжать, и тогда мы вместе будем любоваться городом.