Леопольд фон Захер-Мазох
Сочинения

XLVI. Радужные мечты

– Куда мы приехали? – спросил граф Солтык, высаживая жену из возка во дворе древнего замка. – Разве это имение вашей матери?

– Нет, – отвечала графиня, – мы живем в Боярах, а это полуразрушенный замок. Когда-то в нем обитала шайка разбойников. Здесь нам никто не помешает вполне наслаждаться нашим счастьем.

Они прошли в ярко освещенную галерею, по стенам которой были развешаны портреты католических епископов, польских магнатов и знатных дам прошедших веков. Здесь их встретила Генриетта Монкони. Она отвела свою повелительницу в сторону и шепнула ей на ухо несколько слов.

– Делать нечего, – обратилась сектантка к супругу, – мне надо отлучиться на несколько минут. Генриетта проводит тебя в нашу комнату и побудет с тобой до моего возвращения.

Солтык почтительно поцеловал руку своей тещи и проследовал за Генриеттой по длинному коридору. Отворив тяжелую дверь, они вошли в просторную, роскошно обставленную комнату. Генриетта села у пылающего камина и с каким-то кровожадным любопытством стала рассматривать графа, между тем как он в глубокой задумчивости прохаживался взад и вперед по мягкому ковру, покрывавшему всю комнату.

– Послушайте, граф, – насмешливо улыбаясь, начала девушка, – я вижу, любовь заставляет вас забывать светские приличия.

– Извините меня, Генриетта, – ответил Солтык, – я до сих пор не могу опомниться… Мне кажется, что я вижу все это во сне…

– Да, да… Вы с нетерпением ждете той счастливой минуты, когда нога Эммы наступит на ваш аристократический затылок.

– Вы угадали.

– Неужели это сделает вас счастливым?

– Вы вряд ли поймете мои чувства, потому что сами никого не любили.

– Вы ошибаетесь, я давно уже влюблена… и знаете в кого?.. В вас…

– Перестаньте шутить!

– Я говорю совершенно серьезно. Я умоляла Эмму уступить вас мне, но она не согласилась. Вы завидная добыча!

– Что вы имеете в виду?

– Подождите, скоро вы все поймете.

– Что с вами, Генриетта? Ваши слова так двусмысленны… какие-то странные, непонятные намеки…

– Не расспрашивайте меня… Наслаждайтесь вашим блаженством, упивайтесь им; но знайте, что настанет час, когда вы будете принадлежать и мне. О, как я буду неумолима, когда вы упадете к моим ногам! Как я буду радоваться, глядя на ваши страдания!

– Неужели вы полагаете, что я изменю жене с вами?

– Нет.

– Так что же, наконец…

– Вы все узнаете со временем… Теперь я играю с вами как кошка с мышью, и это меня забавляет…

– Ребенок!

Генриетта захохотала.

– Как мало вы меня знаете! – воскликнула она. – Если бы вы могли заглянуть в мою душу, вы бы удивились, – мало того, – ужаснулись!

Между тем, Эмма вошла в комнату, где ее ожидал апостол. Она стояла перед ним, гордо подняв голову, с полным сознанием своего достоинства. От прежней покорной ученицы и кающейся грешницы не осталось и следа. Это была женщина, вполне сознающая всю силу своего могущества.

– Тебе угрожала опасность, – начал апостол, – но ты была мужественна и благоразумна. Ты вовремя предупредила наших киевских друзей, и они обязаны тебе своим спасением. Буди над тобой Божье благословение, дочь моя.

– Ты должен немедленно послать в Киев надежных людей, чтобы разузнать, что там происходит, – повелительным тоном произнесла сектантка.

– Там остался Сергич.

– Этого недостаточно. Нам надо задержать Казимира Ядевского и Анюту Огинскую.

– Об этом я позабочусь.

На минуту в комнате воцарилась глубокая тишина, затем апостол с улыбкой взглянул на свою собеседницу и спросил:

– Ты обвенчалась с графом Солтыком?

– Да.

– И готова предать его?

– Да… только не теперь.

– Почему же?

– Потому что я люблю его… он принадлежит мне. Никто не смеет оспаривать моих прав на него… Он мой муж. Не бойся, я не намерена спасать ему жизнь и не заставлю тебя долго ждать… но я отдам тебе его только тогда, когда сама этого пожелаю.

– Ты останешься с ним здесь, в Окоцине?

– Да.

– Распоряжайся как тебе угодно.

– Благодарю тебя… Дай мне насладиться несколькими часами блаженства… Я предчувствую близкий конец – мы заключим собой вереницу наших жертв… Не избежать нам этой участи!.. Я принесу в жертву Солтыка, затем передам тебе Ядевского, а ты уступи мне Анюту Огинскую. Я желаю наказать собственноручно эту предательницу… Обещай исполнить мою просьбу.

– Даю тебе честное слово, – ответил апостол, – я пошлю в Киев верного человека, который поймает эту птичку и отдаст ее в твое полное распоряжение.

– О, как я буду счастлива! – воскликнула Эмма; губы ее дрожали, глаза метали искры, – она станет моей рабой… я буду топтать ее ногами… я изобрету для нее такие ужасные пытки, что содрогнется сам дьявол.

– Я сделаю все необходимые распоряжения и уеду в Мешково, – сказал в заключение апостол. – Господь с тобою, дитя мое.

Раздался звонок, и Генриетта выбежала из комнаты. Минуту спустя она вернулась и повела графа в столовую, где был накрыт стол на два прибора.

– Эмма сейчас придет, – сказала она и исчезла за тяжелой портьерой. В то же мгновение отворилась другая дверь, и в комнату вошла графиня.

– Я запретила прислуге входить в столовую, – сказала она, – и потому ты будешь служить мне.

– С величайшим удовольствием! – ответил Солтык.

Долго просидели они за столом, весело болтая, как подобает влюбленным, и чуть слышные звуки музыки сопровождали их свадебный пир. Эмма подняла бокал, собираясь произнести тост, но счастливый супруг опередил ее и громко сказал:

– За наше будущее!

Красавица нахмурилась.

– Выпьем лучше за настоящее, – возразила она, – оно принадлежит нам… Бог знает, что ожидает нас впереди.

Они чокнулись и залпом опорожнили бокалы.

– Любишь ли ты меня? – спросила Эмма после минутного молчания.

– Тебе ли это спрашивать!

– Мне так приятно слушать твои уверения в любви.

– Я никогда не любил; ты первая овладела моим гордым сердцем.

– Теперь я пойду и сниму это платье – оно стесняет меня. Потом я пришлю за тобой Генриетту, и мы вместе будем пить чай.

Она позвонила. Мгновенно умолкли звуки музыки, и на пороге появилась Генриетта. В сопровождении покорной служанки графиня прошла в смежную комнату. Вскоре оттуда послышался легкий шорох, сопровождаемый сдержанным смехом. На дворе завывал ветер, мокрый снег хлопьями лепился в окна. Графу послышался за стеной звук поцелуев – это Генриетта целовала ноги своей повелительницы, надевая на них меховые туфли, – целовала со всею страстностью древней языческой жрицы, приносящей жертву Венере.

– Достаточно ли я хороша? – спросила Эмма, любуясь своим отражением в зеркале.

– Ты так прекрасна, что я завидую твоему мужу.

– Почему же не мне?

– Потому что в мире много таких мужчин, как граф, а женщины, подобной тебе, на свете нет. Возбудить любовь в твоем сердце – это то же самое, что оживить мраморную статую.

– Позови сюда графа, скажи, что я жду его.

– Где же она? – спросил Солтык, увидев Генриетту.

– Там, – указала девушка на одну из затворенных дверей и с гибкостью змеи шмыгнула вон из комнаты.

Граф приподнял портьеру и, ослепленный, остановился на пороге.

Перед ним открылась небольшая комната, отделанная персидскими коврами, которые покрывали все: стены, окна, двери, пол и потолок.

Это было нечто вроде шатра, освещенного слабым мерцанием красного фонаря. Там, под великолепным балдахином, на шелковых подушках, покрытых тигровой шкурой, улыбаясь, лежала Эмма, словно турецкая султанша. Распущенные волосы ее были перевиты жемчугом и украшены золотыми монетами, на руках блестели осыпанные драгоценными камнями браслеты, ноги ее были прикрыты чем-то вроде порфиры на горностаевом меху. Сердце графа замерло от волнения, когда он переступил порог этого храма; он упал на колени перед своим божеством и пролепетал:

– Какая ты красавица!

Эмма, улыбаясь, обвила его руками и прижала к своей груди. Градом посыпались жгучие, страстные поцелуи, в которых не было и тени женственности. Она впилась в свою жертву с кровожадной свирепостью тигрицы, так что граф вырвался из ее объятий и почти без чувств упал к ее ногам.

– Что с тобой? – спросила графиня.

– Ничего… Мне показалось, что ты когтями вырываешь сердце из груди моей…

Сектантка усмехнулась и, быстрым движением сбросив с ноги туфлю, наступила на голову графа. Он не сопротивлялся, а проговорил, как во сне:

– Ты для меня всё: и божество, и мир, и свобода! Поставь прелестную ножку на шею твоего невольника. О, моя повелительница!

– Чьи это стихи?

– Шатобриана.

– Поэт знал толк в любви… той истинной, беспредельной любви, которая заставляет нас забывать самих себя, всецело отдаваться любимому существу, вполне покоряться его воле и предупреждать все его желания…

Вместо ответа Солтык прижал к губам обнаженную ножку очаровательницы.

– Перестань, – сказала она, – надень на меня туфлю и веди себя благоразумно.

– Благоразумно? – повторил граф. – Ты уже давно лишила меня рассудка, но я тебе за это благодарен…

Ты даешь мне взамен минуты неизмеримого блаженства… Будем же вполне наслаждаться счастьем, которое посылает нам судьба, не стараясь угадывать, что ожидает нас в будущем.

Сектантка невольно содрогнулась, но смущение ее было кратковременным, и минуту спустя она снова целовала своего мужа в бурном порыве необузданной страсти.

XLVII. Спасены!

В ту же самую ночь в Киеве произошли странные, неожиданные происшествия. По дороге в полицию Анюта сказала кучеру:

– Поверни назад! – и прибавила, обращаясь к Ядевскому, – мне нужно серьезно переговорить с вами, прежде чем вы явитесь к полицмейстеру.

– Куда же мы теперь поедем? – спросил Казимир, – к вашим родителям?

– Нет, к вам.

Четверть часа спустя сани остановились у подъезда, и Анюта шепнула Тарасу, чтобы он вошел вместе с ней в комнату. Девушка была очаровательна в своем малороссийском костюме – в синей юбке, красной безрукавке, белой вышитой рубашке и таком же переднике; на шее у нее висело несколько ниток разноцветных бус, толстая коса была украшена голубым бантом.

– Выслушайте меня, – начала она нежным голосом, – я виновата перед вами, Казимир. Если бы я тогда согласилась обвенчаться с вами, вы не попали бы в сети, расставленные Эммой Малютиной… Простите меня, вы знаете, что я боялась огорчить моих родителей.

– Я один виноват во всем и сам должен просить у вас прощения, – возразил Казимир, – мое неуместное недоверие могло погубить нас обоих.

– Не скрою, оно оскорбило меня до глубины души. Но я не переставала любить вас и дала себе слово спасти вас во что бы то ни стало… Признайтесь откровенно… вы еще не разлюбили меня?

– Нет, нет! – воскликнул молодой человек, бросаясь перед ней на колени. – Я был ослеплен, одурманен, но не любил никого, кроме вас… Простите меня, если это возможно!

– Охотно… Знайте, что я готова следовать за вами куда угодно… Я решилась на все… Ничто в мире не разлучит нас… Встаньте же… – и она протянула ему обе руки, которые юноша покрыл страстными поцелуями.

В глубокой задумчивости Ядевский прошелся несколько раз по комнате, потом остановился перед Анютой и сказал:

– Давайте решим, что мы должны предпринять в настоящую минуту.

– Прежде всего, поедем в полицию, сударь, – вмешался в разговор Тарас, – иначе эти разбойники ускользнут из наших рук.

– Нет, нет, – перебила его Анюта, – у Эммы есть в Киеве сообщники, они убьют вас, Казимир!

– Вам угрожает такая же опасность, как и мне. Вы сорвали маску с бесчеловечной сектантки, и она наверняка отомстит вам. Прежде всего надо позаботиться о вашей личной безопасности. Я отвезу вас в Малую Казинку к моей кормилице, и вы останетесь у нее до тех пор, пока здесь все не утихнет. Только, ради Бога, не снимайте этого крестьянского платья и не выходите из хаты.

– Извольте… я сделаю все, что вы мне посоветуете… Но что же будет с вами?.. Я умру от страха…

– Не бойтесь за меня. Злодеи сейчас так напуганы, что не посмеют совершить нового преступления… Ну что же, едем? Нам нельзя терять ни минуты.

Из соображений безопасности Ядевский попросил Тараса сесть на козлы и приказал своему кучеру остаться дома. Проехав несколько улиц, Тарас повернул к заставе и вскоре выехал на проселочную дорогу.

Поздно ночью путники добрались до Малой Казинки. Дом стоял в стороне от дороги, и был обнесен высоким забором. Старик передал вожжи барину и осторожно перелез через забор. Раздался лай собаки. Дарья высунулась в окно и спросила:

– Кто там?

– Твой молодой барин, Казимир Ядевский, – отвечал Тарас.

– Матерь Божия!.. Так поздно!.. Не случилось ли чего?.. Сейчас отворю калитку…

Через минуту явилась Дарья с фонарем в руке. Это была женщина лет сорока, свежая, румяная, высокого роста, с черными волосами и черными же глазами.

– Где же он? – спросила она.

– Не шуми, тетка, – шепнул ей Тарас, – твой барин увез барышню, которую родители не хотели отдавать за него замуж.

– Господи, Боже мой!

– Она погостит у тебя, только ты не смей никому говорить, что она барышня; если спросят, скажи: – племянница.

– Понимаю! – отвечала Дарья, поспешно отворяя ворота.

– Здравствуй, кормилица!

– Господь с тобою, мой ненаглядный!

Старые друзья обнялись и расцеловались.

– Так это твоя суженая! – воскликнула крестьянка, когда они вошли в хату. – Какая хорошенькая да молоденькая! Девочка! Ты, должно быть, озябла, моя голубушка. Дай-ка я заварю тебе чайку. Шутка сказать, выхватили ночью из теплой постельки да и увезли, в этакий-то мороз! – причитала Дарья, раздувая самовар.

Ядевский настоял на том, чтобы Тарас остался в деревне с Анютой, а сам, напившись чаю, отправился в обратный путь. Благополучно доехав до Киева, он разбудил своего денщика и отправился вместе с ним к Эмме Малютиной. Понятно, что Эмму он не застал, дом был пуст. Оттуда он бросился в Красный кабачок, но и там не застал ни души. Сообщники сектантки успели скрыться.

У ворот своего дома Казимир увидел крестьянина с письмом в руках.

– Кто послал тебя? – спросил поручик.

– Да я и сам не знаю.

– Кто же тебе дал это письмо?

– Молодая барыня, такая красавица… Она приказала принести ответ.

– Ступай за мной в комнату.

Графиня Солтык писала Ядевскому, что она принадлежит к священной секте людей, посланных Богом для спасения душ нераскаявшихся грешников от вечных мук. До сих пор она не имела права открыть ему этой тайны и надеется, что теперь все, казавшееся ему загадочным в ее поведении, объясняется вполне. «Учение нашей секты, – писала она, – не запрещает мне сделаться твоей женой. Я люблю тебя всем сердцем; если ты разделяешь мое чувство, то последуй за мной. Жду тебя в Москве, где я теперь скрываюсь; отсюда мы вместе уедем за границу».

Ответ Казимира был следующего содержания:

«О существовании вашей секты известно представителям полицейской и судебной власти. Каждый честный человек считает своей обязанностью помогать им в преследовании кровожадных убийц, нарушающих общественное спокойствие. Время, когда я любил вас, прошло безвозвратно, но я щажу вас, полагая, что вы не более чем слепое орудие в чужих руках, а участие ваше в ужасных преступлениях – лишь болезненное заблуждение с вашей стороны. В моих глазах вы не преступница в буквальном смысле этого слова, а только жертва жестоких фанатиков. Я не намерен бежать с вами за границу, но и не стану доносить в полицию, что вы скрываетесь в Москве. Советую вам как можно скорее уехать оттуда. Подумайте, что вас ожидает, если полиция нападет на ваш след. Казимир».

Отдав письмо крестьянину, Ядевский поехал к полицмейстеру и откровенно рассказал ему все, что знал о кровавой секте губителей. Он назвал имена некоторых ее членов и указал известные притоны злодеев, но о Малютиной не упомянул ни словом. Полицмейстер немедленно разослал своих самых надежных агентов по всем направлениям. Прежде всего, сделали обыск в Красном кабачке, но он был пуст. Только в беспорядке разбросанные по полу вещи явно доказывали, что еще недавно здесь кто-то был. Соседи показали при допросе, что еврейка, хозяйка кабачка, уплыла в лодке вниз по течению реки, – с ней были несколько человек. В уединенном домике, где графу Солтыку являлись тени его родителей, также никого не нашли.

Между тем, привлекли к допросу купца Сергича. Он с неподражаемой наивностью отвечал, что не понимает, что от него хотят полицейские чиновники, и считает вымыслом их рассказы о существовании в Киеве секты губителей.

– Мы узнали, – продолжал чиновник, – что к вам часто приходила какая-то молодая женщина, что она в вашем доме переодевалась в мужское платье и отправлялась в Красный кабачок.

– Если это уже дошло до вашего сведения, – отвечал Сергич, – то я признаюсь вам, что это была дочь моей старой знакомой, госпожи Малютиной. Она действительно надевала мужское платье и ходила на свидания с графом Солтыком, а где происходили их любовные встречи, я не знаю.

При обыске в доме купца Сергича, точно так же, как и в пустой квартире Эммы, не было найдено ничего подозрительного. Полицмейстер был в отчаянии, тем более что ему было наверняка известно, что не все члены кровавой секты покинули Киев.

Ночью, когда Ядевский возвращался из клуба, к нему подошла нарумяненная, нарядно одетая женщина и попросила огня, чтобы закурить папиросу. В ту минуту, когда молодой человек зажигал спичку, она выхватила кинжал и ударила его в грудь. По счастью у него в кармане лежал серебряный портсигар, и это спасло его от верной смерти. Казимир выхватил шпагу и бросился вслед за женщиной, но она успела скрыться.

В ту же самую ночь двое вооруженных дубинами людей внезапно напали на полицейского, дежурившего у Красного кабачка. Но когда тот выхватил из кармана револьвер, они побежали по направлению к реке и там как сквозь землю провалились.

XLVIII. Пытка

Дни и ночи наслаждений пролетали с быстротой молнии. Эмма в объятиях мужа забывала обо всем на свете – и об угрожающей ей опасности, и о предстоящем исполнении своих кровавых обязанностей. Однажды вечером к ней в комнату постучалась Генриетта. Эмма вздрогнула, поспешно привела в порядок свои растрепанные волосы и отворила дверь.

– Ну, что новенького? – спросила она у своей наперсницы, которую апостол посылал в Киеве разведать, что и как.

– Плохи дела, – отвечала девушка, поцеловав руку своей повелительницы, – никто из наших в Киеве пока не арестован, но они блуждают там, словно дикие звери в пустыне, не зная приюта. Беда в том, что полиция вскорости нападет и на наш след… Анюта Огинская бесследно исчезла, а Казимир Ядевский сделался нашим злейшим врагом.

Графиня молча устремила взор на угасающее пламя в камине.

– Приготовься к борьбе, – продолжала Генриетта, – сейчас, в минуту опасности, нужно принять какие-нибудь решительные действия, иначе мы погибли! Теперь не время для наслаждений.

– Это совершенно справедливо, – ответила сектантка, – мы сотворены не для блаженства, а для лишений, скорбей и страданий… Скажи апостолу, что я прошу у него еще одну ночь. Завтра на рассвете я отдамся в полное его распоряжение и предам графа Солтыка в его руки.

Последняя ночь пролетела для новобрачных как один миг. На заре Эмма встала с постели, закуталась в шубу, села у камина и позвала к себе мужа.

– Что прикажешь, мой ангел? – спросил граф, вытягиваясь на медвежьей шкуре у ног красавицы.

– Пора нам очнуться от нашего опьянения, – сказала она, – мы насладились счастьем, этой мимолетной мечтой в скорбной долине слез. Приготовься к жестоким страданиям, мой милый супруг, они наше прямое назначение в этой жизни, а покоряясь им безропотно, мы идем по пути к вечному блаженству.

– Это один из догматов вашей секты, не правда ли?

– Да… Мы с тобой предавались греховным наслаждениям и должны искупить этот грех самыми ужасными страданиями и добровольной смертью.

– Не говори мне о смерти!

– Ты и не подозреваешь, что она уже стоит у тебя за спиною.

– У меня?!

– Да… Приготовься… Я жрица, а ты – жертва… После того как ты покаешься, смиришь и очистишь свое сердце, я принесу тебя в жертву Богу, как древний патриарх Авраам – своего сына Исаака.

– Ты убьешь меня?

– Да.

– Скажи, ради Бога, кто из нас двоих сошел с ума, я или ты?

– Ты в моей власти.

– Кому же ты намерена предать меня?

– Вспомни, что ты сказал мне несколько дней назад: «Упейся моей кровью, если это доставит тебе удовольствие». Теперь я жажду крови.

– Какая жестокая шутка! – и Солтык засмеялся.

Эмма встала и придавила пальцем пуговку, скрытую за тяжелой драпировкой.

– Что ты делаешь? – спросил граф.

– Зову своих сообщников.

– Зачем?

– Я вижу, что ты не покоришься добровольно своей участи.

– И ты готова совершить насилие надо мной? Над своим мужем?! – вскричал Солтык.

– Да.

– За что же ты меня ненавидишь?

– Пойми, это любовь, а не ненависть; я желаю спасти твою душу от вечных мук.

– Но разве я не сумею защититься? Я пока на свободе и не позволю заколоть себя, как ягненка!

– Ты у меня в плену… Никто не явится к тебе на помощь.

– Змея! Не доводи меня до бешенства!

В порыве необузданной ярости граф схватил сектантку за горло и, наверно, задушил бы ее, если бы Каров не напал на него сзади и не повалил на пол. В тот же миг в комнату ворвались еще двое мужчин и с ловкостью профессиональных палачей связали графа по рукам и ногам. Несчастный устремил на предательницу полный ненависти взор, а она смотрела на него совершенно равнодушно, без малейшего сострадания.

Приподнялась тяжелая портьера, и в комнату вошел апостол.

– Вот жертва, которую я обещала предать тебе, – сказала сектантка, – возьми ее… Я свято исполнила свою миссию и жду твоих дальнейших распоряжений.

Апостол приказал отвести графа в подвал, наложить на него цепи и запереть без пищи и воды до следующего утра. В назначенный час он спустился в подземелье и начал увещевать грешника. Тот долго слушал его, не удостаивая ответом, а потом, с гордостью подняв голову, сказал:

– Я попал в твои руки посредством измены и насилия, но никто на свете не принудит меня добровольно подчиниться кровавым уставам вашей варварской секты. Граф Солтык может быть великим грешником, но он никогда не был и не будет ни подлецом, ни трусом.

Апостол вышел.

– Граф чрезвычайно горд, – сказал он своим сообщникам, – трудно нам будет довести его до раскаяния.

– Позволь мне укротить его, – взмолилась Генриетта.

– Нет… Опасность возрастает с каждым днем. Нам нельзя терять времени. Чтобы сломить эту надменную натуру, нужны руки посильнее твоих, девочка.

По приказанию апостола Каров и Табич, вооруженные плетьми, спустились в подземелье. Час спустя укротитель зверей вернулся и доложил:

– Мы сделали все, что могли, но граф не сдается.

Апостол грозно нахмурил брови.

– Это мы еще увидим, – проворчал он сквозь зубы и снова отправился в подвал.

– Долго ли ты будешь упрямиться? – спросил он. – Я наместник Бога на земле, твой владыка, твой судия… Становись передо мной на колени!

Солтык не шевельнулся и не произнес ни слова.

По сигналу апостола два служителя раздели графа и положили его на утыканную острыми гвоздями дубовую доску. Кровь полилась струею, но страдалец не издал ни единого звука.

– Этого мало! – вскричал грозный инквизитор, – ты одержим бесом сильнее, нежели я думал!

Он подозвал к себе Карова и шепнул несколько слов ему на ухо. Графа сняли с доски, связали ему руки веревкой и, продев ее в кольцо, ввинченное в потолок, подняли его вверх…

Тут к нему подошли Эмма и Генриетта с раскаленными железными прутьями в руках.

– Не сердись на меня, милый, – проговорила нежная супруга, заботливо отирая пот со лба мученика. – Я исполняю свой долг. Вытерпи эти временные муки, чтобы избежать мук вечных. Я должна терзать тебя до тех пор, пока ты не смиришься и не раскаешься в своих грехах. От тебя самого зависит, сколько продлиться пытка. С каким-то дьявольским наслаждением нанесла Генриетта первый удар! Затем наступила очередь Эммы. Подземелье наполнилось смрадом…

Наконец страдалец испустил дикий, душу раздирающий вопль. Пытка на минуту прекратилась.

– Смирился ли ты? – спросил апостол. – Раскаиваешься ли ты в своих грехах?

– Нет, – отвечал граф.

Снова началась пытка.

– Пощадите! – воскликнул страдалец.

– Победил ли ты свою сатанинскую гордость?

– Да…

– Развяжите ему руки и ноги, – приказал палач.

Солтык стоял с опущенной на грудь головой… Кто бы узнал в нем теперь того красавца, который сводил с ума всех киевских аристократок?

– Вынужденное раскаяние менее ценно, нежели добровольное, – начал апостол, – заметь это, сын мой. Тем лучше для тебя, если ты, наконец, победил гнездящегося в твоем сердце беса высокомерия. Подойди сюда, – прибавил он с холодным величием азиатского деспота, – упади в прах перед наместником Божьим, грешник.

После минутного колебания Солтык повиновался.

– Наклони голову к земле, чтобы я мог наступить на нее ногой.

И это приказание было исполнено.

– Я твой властелин, а ты мой раб.

Вся природная гордость проснулась в душе графа в тот миг, когда нога священника коснулась его затылка. Он вскочил на ноги и в бешенстве устремился на своего мучителя, но тот с быстротой молнии ударил его плетью по лицу. Несчастный опрокинулся навзничь и был моментально связан.

– Я вижу, ты еще не смирился! – воскликнул апостол. – Продолжайте исправлять его, чистые голубицы.

Снова зашипела человеческая плоть, снова огласился воздух неистовыми криками страдальца… Наконец его развязали, и он без чувств упал на пол. По данному апостолом знаку Каров и оба служителя вышли из комнаты. Эмма и Генриетта взяли графа под руки и подвели к креслу, где сидел апостол.

– Послушай, – обратился инквизитор к своей жертве, – терпение мое истощилось. Малейший признак сопротивления с твоей стороны повлечет за собою самые ужасные пытки… На колени!.. Ты оскорбил меня, наместника Божьего, твоего судию и повелителя, подлый раб, за это ты будешь наказан как собака, – и он ударил графа в лицо. – Поцелуй карающую тебя руку!

Апостол встал и начал с яростью топтать ногами распростертого на полу графа. Когда же мучитель приказал ему поцеловать топтавшие его ноги, Солтык с такой непритворной покорностью исполнил это приказание, что даже Эмма содрогнулась.

«До какого уничижения доведен этот надменный деспот?» – думала она, без малейшего сострадания глядя на человека, с которым так недавно делила минуты наслаждения.

Сектанткой овладело непонятное для нее чувство восторга, смешанного с ужасом, и чувство это было до такой степени сверхъестественно, что, когда графа снова увели в темницу, она сама припала к ногам апостола и покрыла их поцелуями.