Леопольд фон Захер-Мазох
Сочинения

XLI. Проиграл!

Эмма и Генриетта сидели в маленькой турецкой гостиной: первая – полулежа на диване, а вторая – на ковре у ее ног.

– Теперь он в моих руках, – сказала Малютина, продолжая начатый разговор.

– Скажи, как тебе удалось покорить этого деспота? – спросила Генриетта.

– Странно… ему понравилась моя мнимая жестокость.

Я нередко спрашиваю себя, почему люди, обладающие непреклонным характером, внушают окружающим не только страх, но и уважение. Это мнение подтверждается историческими фактами: почему, например, злодейства такого изверга, как Иоанн Грозный, производят на людей более сильное впечатление, чем благодеяния Тита? Есть люди, которые с восторгом отзываются о Семирамиде и совершенно индифферентно относятся к матери Гракхов… Моя жестокость поражает графа Солтыка, опьяняет его. Ты, быть может, воображаешь, что я с наслаждением подвергаю человека пыткам или умерщвляю его своими руками? Вовсе нет! Я постоянно опасаюсь, чтобы чувство излишнего сострадания не повредило мне при исполнении моих священных обязанностей. Вот ты – другое дело.

Я замечала, что страдания наших жертв приносят тебе явное наслаждение. Вот почему ты до сих пор не можешь сделаться жрицей нашей секты. Советую тебе воздерживаться от этих неуместных восторгов. Я с душевным прискорбием исполняю мои священные, но тяжелые обязанности; ты же, наблюдая пытку или участвуя в ней, радуешься не хуже самого бесчеловечного палача.

– Виновата ли я в том, что Бог сотворил меня такой жестокой? Содрогание жертвы под ударами моего ножа доставляет мне неизмеримое наслаждение, запах человеческой крови опьяняет меня!

– В этом отношении вы с Солтыком поразительно схожи. Он холодный неумолимый деспот в полном смысле этого слова. Он способен беспощадно казнить людей, топтать их ногами, приносить каждую красивую женщину в жертву своему мимолетному капризу. Людей такого рода я считаю полусумасшедшими. У них избыток жизненной силы проявляется в стремлении мучить и умерщвлять людей, даже не сделавших им ни малейшего зла.

– Следовательно, и я не в своем уме? – спросила Генриетта.

– Разумеется.

Девушка склонила голову, но не возразила ни слова.

Между тем граф играл со своим родственником в баккара. Тараевич, сам того не замечая, опорожнял одну бутылку за другой и находился в сильно возбужденном состоянии, не обещавшем ничего хорошего. Монкони и Сесавин, опасаясь быть свидетелями неизбежного скандала, ушли наверх, в свои комнаты. Наконец Солтык бросил карты на стол, подошел к окну, отворил его, прошелся несколько раз взад и вперед по комнате и, остановившись на пороге турецкой гостиной, подал Эмме едва заметный знак.

– Разве ты не хочешь больше играть? – спросил Тараевич, перед которым лежала на столе груда выигранного им золота. – Я обязан дать тебе реванш.

– Благодарю, мне уже надоела эта игра вдвоем, – ответил граф, – наша обязанность занимать юных дам, которые сидят в гостиной и скучают.

– Вовсе нет, – сказала Эмма, подходя к карточному столу, – продолжайте играть, господа, а мы на вас посмотрим.

– Извольте, если это вам угодно, – сказал граф и начал тасовать карты.

Девушки сели у стола. Эмма смотрела на игру со свойственным ей равнодушием, зато Генриетта следила за каждой открывающейся картой с напряженным вниманием; глаза ее искрились, губы нервно дрожали. Счастье начало постепенно изменять Тараевичу, но он не унывал, увеличивал ставки и пил стакан за стаканом старое венгерское вино. Не прошло и часа, как он проиграл графу весь свой выигрыш и все наличные деньги. Волнение его усиливалось с каждой минутой, щеки его пылали. Наконец он, тяжело дыша, откинулся на спинку стула и засунул руки в карманы.

– Ты желаешь прекратить игру? – спросил у него Солтык.

– Странный вопрос! Я проиграл все, что у меня было в карманах.

– Если хочешь, я могу открыть тебе кредит.

– Отлично! – обрадовался несчастный игрок. – Я ставлю на карту мою четверку вороных, она стоит пятьсот червонцев… Согласен ли ты принять ее по этой цене?

– Я держу за нее тысячу червонцев.

– Дамы будут свидетельницами, – прибавил Тараевич.

Но ему не повезло, и лошади были проиграны.

– Черт побери! – закричал он. – Пропади все пропадом! Я ставлю на следующую карту мой лес; он не заложен и стоит, по крайней мере, четыре тысячи рублей.

– Идет.

Тараевич потребовал карту, взглянул на нее и положил на стол.

– Восемь, – сказал граф, переворачивая свою карту.

– Опять проиграл! Будь она проклята!.. На эту карту я ставлю все, что у меня осталось: усадьбу, овец и все мои паи на нефтяном заводе… Во что оценишь ты все это?

– Я держу против этого все, что тут на столе и, кроме того, еще десять тысяч рублей.

– Согласен.

Открыли карты, у Тараевича было семь, у графа – девять. Отчаянный игрок ударил кулаком по столу с такой силой, что бутылки и стаканы зазвенели.

– Я нищий! – воскликнул он. – Ты пустил меня по миру!.. Как это благородно… заманить к себе в гости и обыграть до нитки!

– Это неправда, я тебя не только не заманивал, но всеми силами старался от тебя избавиться. Я хотел прекратить игру, когда ты был в выигрыше, а ты сам принудил меня играть.

Тараевич встал из-за стола весь бледный, с искаженным злобой лицом, и проговорил сквозь зубы:

– Это правда… Я изъявил желание продолжать игру, не подозревая за тобой искусства исправлять ошибки судьбы, как говорят французы.

Наглая выходка бессовестного родственника вывела графа из терпения. Он вскочил, повалил на пол Тараевича, наступил на него ногой и сказал:

– Я мог бы избить тебя как собаку, но я великодушен и потому позволяю тебе убежать.

– Не хвастай своим великодушием, – пробормотал Тараевич, дрожа всем телом, – а докажи его на деле. Возврати мне все, что ты у меня выиграл.

– Изволь, я позволяю тебе сделать еще одну ставку.

Солтык снова сел к столу и начал тасовать карты.

– На что же я буду играть? У меня ничего нет… Мне остается только пустить себе пулю в лоб!

– В таком случае я предлагаю тебе американскую дуэль. Я пустил тебя по миру, а ты оскорбил меня. Поставь свою жизнь на эту последнюю карту. Я же держу против нее все, что у тебя выиграл, и сверх того еще десять тысяч рублей.

– Идет! – махнув рукой, воскликнул несчастный. – Это для меня безразлично… Так или иначе, мне все-таки придется застрелиться… Но я требую, чтобы карты сдавала одна из этих девиц.

Эмма Малютина предложила свои услуги и стасовала карты. Все умолкли и затаили дыхание. Взглянув на свои карты, граф сказал: «Довольно», а Тараевич потребовал карту. Наступила решительная минута… Сердце отчаянного игрока з амерло… Еще одно мгновение и он, бледный как мертвец, откинул голову на спинку стула, карты выскользнули из рук его… он проиграл…

– Вы свидетельницы, mesdames, что этот человек проиграл мне свою жизнь, – торжественным тоном произнес Солтык, – с этой минуты я имею право распоряжаться ею по своему усмотрению.

Неопределенная улыбка играла на губах мраморной красавицы, она не спускала глаз со злополучной жертвы.

– Безумец! – неистовым голосом закричал Тараевич, колотя себя кулаками в грудь. – Я добровольно предался во власть моих злейших врагов!.. Смейтесь, сударыня, торжествуйте свою победу!.. Теперь никто не помешает вам сделаться графинею Солтык!

– Замолчи! – воскликнул граф.

– Нет, не замолчу!.. Подайте мне пистолет! Я застрелюсь тут же на месте!.. Все вы жаждете моей крови!

– Я вовсе не намерен убивать тебя, – злобно усмехнулся Солтык, но усмешка его была страшнее угрозы. – Ты в моей власти, и этого для меня достаточно.

– Ты даруешь мне жизнь?

– Нет… Ты останешься здесь в ожидании моих дальнейших приказаний.

Тараевич захохотал.

– Теперь я понял, что это была шутка, – сказал он. – Какая нелепая мысль взбрела мне в голову! Признаюсь, что вы действительно испугали меня… Пусть этот страх послужит мне наказанием за то, что я впутался в эти проклятые интриги… Клянусь Богом, я заслужил это наказание… Но ваша шутка была чересчур жестока. Налейте мне вина, прелестнейшая Геба, и забудем неприятное приключение!

Солтык и Эмма Малютина обменялись выразительными взглядами, между тем как Генриетта наливала вино. Тараевич залпом опорожнил стакан, пошатнулся и без чувств повалился на пол. Старое токайское произвело на него свое обычное действие.

Граф позвонил, приказал лакеям вынести из комнаты Тараевича и, закурив сигару, пошел вслед за девушками в турецкую гостиную.

– Любезный граф, – начала Генриетта, – теперь господин Тараевич сделался вашей собственностью, не правда ли?

– Разумеется.

– И вы имеете право подарить эту собственность кому угодно?

– Конечно, имею.

– В таком случае, подарите его мне.

– Зачем он вам понадобился? Что намерены вы с ним сделать?

– Этого я вам не скажу.

– Мне очень жаль, я не могу исполнить вашего желания.

– Почему же нет? Вы хотите пощадить его?

– Нет… Я желаю распорядиться им по своему усмотрению.

– Неправда… Вы хотите передать его Эмме… Вы ей обещали.

– Тараевич принадлежит мне, – заявила сектантка.

Солтык поклонился с улыбкою на губах.

– Этим я избавляю вас от угрызений совести, – прибавила она.

– Меня?! – удивился граф, пожимая плечами. – Да положите его хоть сейчас же в пылающий костер, – мне решительно все равно! Но я желал бы, чтобы он остался жив.

– Почему это?

– Потому что мертвецы не испытывают страданий.

– Я вовсе не так жестока, как вы воображаете. Если вы хотите увидеть нечто подобное Семирамиде, то обратите внимание на Генриетту.

– Эта кроткая голубица?

Мадемуазель Монкони покраснела, но овладела собою и с необыкновенной смелостью взглянула на Солтыка.

– Вы еще мало знаете меня, граф! – проговорила она. – Я готовлю вам такой сюрприз, который вам едва ли понравится… Берегитесь!

– Сознаю себя в опасности и начинаю бояться вас, мой прелестный демон!

Генриетта бросила на свою повелительницу выразительный взгляд, ясно говоривший: «Предоставь его мне и ты будешь мною довольна!»

XLII. Богиня мщения

– Уступи мне графа, – умоляла Генриетта, стоя на коленях у кровати Эммы, – я передам его апостолу, точно также как и ты.

– Что с тобой? – спросила сектантка. – Разве ты его любишь?

– Нет, но мне хочется наказать его за то, что он считает меня такой невинной овечкой.

– Все те же своекорыстные мотивы! – перебила ее Эмма. – Ты не понимаешь возвышенной цели нашего учения. То, что мы делаем из чувства глубокого сострадания к ближнему, приводит тебя в кровожадный восторг. Подави в себе это нехорошее чувство, иначе оно не доведет тебя до добра.

– Я готова повиноваться тебе во всем… но дай мне Солтыка!

– Ты не сумеешь с ним справиться, тебе это не по силам; в тебе недостаточно благоразумного хладнокровия.

– А ты уверена в том, что обратишь его на путь истины, и что он добровольно сделается твоей жертвой?

– Это мое искреннее желание.

– Не будет ли лучше, если вы сделаете его членом вашего общества?

Он красив, богат, отважен, умен, словно сотворен для того, чтобы держать людей под своим железным игом.

– Все это правда, но вместе с тем он воплощенный дьявол, с врожденными наклонностями хищного зверя. Он со злорадным наслаждением инквизитора или турецкого паши готов мучить, истязать, убивать людей, одним словом, грешить ежеминутно, без малейшего чувства раскаяния.

– Я, право, не понимаю тебя, Эмма. Ты, например, говоришь, что грешно с радостью исполнять то, что угодно Богу.

– Мы должны служить Ему с благоговением, а не с бесчеловечной жестокостью в сердце.

– Да ты и сама вовсе не человеколюбива.

– Одному Господу известно, что происходит в душе моей, когда я исполняю свои священные обязанности… Если бы существовал другой способ для спасения погибающих грешников, то, поверь мне, никогда рука моя не прикоснулась бы ни к плети, ни к ножу; никогда не пролилась бы ни одна капля человеческой крови.

– Почему же ты с такой радостью овладеваешь Тараевичем?

– Не потому, что он был мне личным врагом, а потому, что он вздумал препятствовать нам в исполнении наших планов. Если бы я ненавидела этого человека, то сочла бы себя недостойной принести его в жертву и попросила бы апостола возложить эту обязанность на другую жрицу.

Генриетта задумалась, но все ее попытки разгадать эту таинственную личность были безуспешны. Малютина по-прежнему была для нее тайной, точно так же, как и для других.

Между тем в доме уже все проснулись и собрались к завтраку. Тараевич мысленно спрашивал себя, не пригрезилось ли ему вчерашнее приключение и, чтобы разрешить свое недоумение, обратился к Генриетте с вопросом:

– Скажите, неужели я вчера действительно проиграл все мое состояние?

Девушка молча кивнула головой.

– И даже свою жизнь?

– Нет, это вы видели во сне!

– Ну, я так и думал.

После завтрака супруги Монкони и Сесавин уехали обратно в Киев; остальное общество проводило их до перекрестка и оттуда поворотило на дорогу к селу Мешково. Когда они подъехали к усадьбе, все та же старая баба отворила им ворота. Дом по-прежнему казался необитаемым.

Все четверо вошли в гостиную. Эмма села на диван, Солтык прислонился к стене, Генриетта с пистолетом в руке караулила замкнутую дверь, а Тараевич в недоумении топтался посреди комнаты.

– Помнишь ли ты нашу вчерашнюю игру? – сурово спросил граф у своего родственника.

– Помню, что я проиграл все, что имел.

– И даже свою жизнь.

– О нет! Это я видел только во сне. Не правда ли, мадемуазель Генриетта?

– Эмма и я были свидетельницами, когда вы проиграли графу вашу жизнь, – отвечала девушка, – теперь вы его собственность, и он может сделать с вами все, что захочет.

– Знаю, знаю! Все это не более как шутка!

– Я не шучу, – прервал его граф, – ты оскорбил меня и находишься в моей власти.

– Так убей меня… Я готов умереть…

– Я не намерен убивать тебя, а так как ты мне совершенно не нужен, то я дарю тебя мадемуазель Эмме.

– Перестань шутить, – возразил Тараевич, – разве я невольник, которого можно продать или подарить кому-нибудь?

Злая усмешка появилась на губах графа.

– Жизнь твоя в руках этой прелестной особы. Ты должен исполнять все ее приказания, – сказал Солтык, поклонился дамам и вышел.

Несчастный стоял как громом пораженный.

– Позвольте узнать, какая участь ожидает меня? – спросил он дрожащим голосом.

– Предоставляю вам выбор: или слепо повиноваться моей воле, или умереть, – сказала Эмма, с кинжалом в руке подходя к своей жертве.

– Я буду вашим самым покорным рабом.

– Оставайтесь здесь, пока я не вернусь из Киева. Генриетта будет вас караулить, и вы должны повиноваться ей, точно так же, как мне самой.

– Вы мой пленник, – строго объявила Генриетта, – если вы осмелитесь хоть в чем-нибудь меня ослушаться, я застрелю вас, как собаку. – И она пригрозила ему пистолетом.

– Умоляю вас, скажите, что меня ожидает? – обратился несчастный к Малютиной. – Сжальтесь надо мной!.. Не убивайте меня!

Эмма презрительно пожала плечами.

– Вы сообщник иезуитов, и я не могу иметь к вам сострадания, – отвечала она, гордо подняв голову, – но, быть может, вы мне еще понадобитесь и я пощажу вас на некоторое время, – понимаете ли вы?

– Благодарю вас.

– Не благодарите: я вам ничего не обещала. – И сектантка вышла из комнаты с гордым величием королевы.

Солтык ожидал ее на крыльце, и они вместе уехали в Киев.

– Теперь я за вас отвечаю, – обратилась девушка к своему пленнику, – убедитесь в том, что здесь вам никто не окажет помощи, а при малейшей попытке бежать вас застрелят.

Тараевич машинально подошел к окну и увидел на дворе двух мужиков с ружьями.

– Будете ли вы повиноваться мне? – спросила Генриетта, не выпуская из рук пистолет.

– Буду.

– Идите же вслед за мной.

И она повела его в то подземелье, где еще так недавно сама молилась, обливаясь слезами. Там ожидали ее две молодые крестьянки. Они совершенно равнодушно посмотрели на новую жертву кровавой секты.

– Свяжите его, – приказала им Генриетта.

– Вы хотите убить меня! – закричал Тараевич.

– Не смейте защищаться, – сказала девушка, приставляя дуло пистолета к груди страдальца.

В одно мгновение несчастный был связан по рукам и ногам; тяжелая, привинченная к стене железная цепь обвилась вокруг его туловища.

– Накажите его, – продолжала Генриетта, – и научите молиться Богу. Он великий грешник.

Крестьянки сорвали с Тараевича сюртук и взяли в руки висевшие у них за поясом плети.

Солтык проводил Эмму до Киева и снова вернулся в Комчино, где его ожидал патер Глинский. Сектантка отправилась прямо к Карову, переговорила с ним и, вернувшись домой, написала записку Ядевскому. Тот не замедлил явиться.

– Скажу тебе коротко, – начала девушка, – счастье наше близко: дня через три я буду готова идти с тобою под венец.

Сначала Казимир не поверил ее словам, но не прошло и двух минут, как он лежал у ног Эммы и страстно клялся ей в вечной любви. Яркий луч надежды снова озарил сердце доверчивого юноши, и он ушел домой, напевая веселую песенку.

Эмма подехала на извозчике к дому, где Солтыку являлись призраки его родителей; у ворот ее ожидал Долива, держа под уздцы верховую лошадь. Не прошло и минуты, как сектантка с быстротой стрелы мчалась по большой дороге, не заметив, что за нею кто-то следит. Когда она приехала в Мешков, Каров был уже там.

– Покорился ли Тараевич своей участи? – был первый ее вопрос.

– Да, – отвечала Генриетта, – но все-таки не обошлось без плетей.

– Воображаю, с каким дьявольским наслаждением ты смотрела на страдания этого несчастного!

– Я заботилась о спасении его грешной души.

– Знаю я тебя!

Эмма вместе с Генриеттой и Каровым спустилась в подземелье, превращенное сектантами в тюрьму и место для пыток. Кровавые палачи в своем безумном ослеплении воображали, что злодеяния их угодны Богу. Окованный цепями Тараевич лежал в углу на грязной соломе. По знаку жрицы две служительницы этого языческого капища освободили узника и помогли ему встать на ноги. Перед ним, скрестив руки на груди, подобно грозной богине мщения, стояла Эмма Малютина.

– Бог наказывает вас за то, что вы старались совратить графа Солтыка с пути истины, – начала она, устремив на свою жертву проницательный холодный взгляд, – вы хотели погубить меня… Теперь вы в моей власти.

– Накажите меня… но пощадите мою жизнь… вы мне обещали, – умолял Тараевич.

– Я вам ничего не обещала, – прервала его сектантка, – не ждите от меня сострадания.

– Вы желаете отомстить мне?

– Поймите же, наконец, что я действую не под влиянием оскорбленного самолюбия и не из чувства ненависти за то, что вы пытались помешать моему браку с графом Салтыком… Я жрица, служительница алтаря Всевышнего и принесу вас в жертву для искупления ваших грехов, для спасения вашей души от вечных мук. Вы умрете сегодня.

– Сжальтесь! Сжальтесь! – вопил несчастный, простирая к ней руки.

– Идите за мной. Вас ожидает наш апостол. Раскайтесь перед ним чистосердечно во всех ваших грехах и спасите вашу погибающую душу от адских страданий добровольной смертью.

– Куда я попал?! – неистовым голосом закричал Тараевич. – В заведение душевнобольных или в вертеп разбойников?

– Господь пощадит вас, если вы добровольно принесете себя в жертву. Если же вы не последуете моему доброму совету и начнете сопротивляться, то наши служители повлекут вас к алтарю, где я заколю вас ножом.

– Я не хочу умирать, – дрожа всем телом, пробормотал несчастный пленник, – я готов покаяться в грехах, но не принесу себя в жертву… Это было бы безумием! Неужели подобные жертвы угодны Богу?

– Вам предоставлен свободный выбор… Решайтесь… Избирайте единственный путь к спасению, который я вам предлагаю.

– Нет, нет! Я не хочу умирать! – снова закричал Тараевич.

– Свяжите его, – скомандовала неумолимая сектантка.

В одно мгновение несчастного повалили на землю, связали по рукам и ногам и отнесли в смежное, освещенное факелами помещение, где сидел апостол. Последний начал кротко уговаривать лежащего у его ног грешника и довел его до полного раскаяния. После исповеди Тараевич сам попросил, чтобы его строго наказали.

– Это будет исполнено, – отвечал апостол, – возьми его, Эмма.

– Нет, нет! Она убьет меня!

– Успокойся, сын мой, – возразил апостол, – милосердный Господь сам решит, достоин ли ты теперь же предстать у престола его.

Эмма подала сигнал двум служанкам, и те потащили несчастную жертву в следующее помещение, одну из стен которого заменяла массивная железная решетка. Тут они проворно развязали ему руки и ноги, а Каров, отворив едва заметную дверь в решетке, с быстротой молнии втолкнул Тараевича в темное углубление и снова захлопнул дверь.

Ужасная, потрясающая картина предстала взорам зрителей, когда служанки зажгли факелы, прикрепленные к стенам подземелья: в глубине ниши лежали тигр и пантера, перед ними стоял Тараевич, словно христианский мученик древних времен посреди арены. Звери не двигались до тех пор, пока несчастный не испустил жалобного вопля, призывая Бога на помощь. Тогда они медленно поднялись на ноги, расправили свои могучие члены и устремили на жертву сверкающие глаза, как бы вызывая его на кровавый бой.

– Пустите меня в клетку! – приказала Эмма Карову.

Напрасно молодой человек старался удержать ее; она сама отворила дверь и вошла в клетку с револьвером в одной руке и с бичом – в другой.

– Вставайте, ленивцы, исполняйте вашу обязанность! – закричала она повелительным тоном, сопровождая свои слова ударами бича.

Кровожадные животные ощетинились, оскалили зубы и злобно зарычали, колотя хвостами по полу. Сектантка снова ударила тигра бичом по спине, но тот не бросился на нее, а заревел и одним прыжком очутился возле Тараевича… Жалобные стоны, отчаянные вопли мученика и злобное рычание хищников слились в один общий, душу потрясающий рев… а Эмма, скрестив руки на груди, равнодушно смотрела на эту сцену, словно мраморная статуя богини мщения.

– Уйдите, пока еще не поздно! – умолял ее Каров.

Медленными шагами, не спуская глаз с разъяренных зверей, вышла неустрашимая героиня из клетки, где Тараевич испускал последнее дыхание.