Кен Фоллетт
Трое
– Вы, должно быть, очень важная личность в Израиле.
– Нет. Но то, что я делаю, в самом деле важно.
Коэн захотел выяснить, как ему себя вести, как ему обращаться к премьер-министру.
– Не знаю, – ответил Дикштейн, – никогда с ним не встречался. Пожмите ему руку и называйте по имени.
Коэн улыбнулся. На нем тоже начал сказываться авантюризм Дикштейна.
Пьер Борг встретил их в аэропорту Лод с машиной, в которой им предстояло добираться до Иерусалима. Улыбаясь, он обменялся рукопожатием с Коэном, но в нем чувствовалось напряжение. Когда они шли к машине, он пробормотал Дикштейну:
– Тебе, черт побери, придется толком объяснить всю эту историю.
– Объясню.
Поблизости постоянно находился Коэн, так что у Борга не было возможности устроить Дикштейну перекрестный допрос. Они направились прямиком в резиденцию премьер-министра в Иерусалиме. Дикштейн и Коэн ждали в приемной, пока Борг объяснял премьер-министру, что случилось и почему.
Через пару минут их пригласили.
– Это Нат Дикштейн, сэр, – представил его Борг.
Они пожали друг другу руки, и премьер-министр сказал:
– Нам не доводилось встречаться, мистер Дикштейн, но я слышал о вас.
– А это мистер Иосиф Коэн из Антверпена.
– Мистер Коэн, – улыбнулся премьер-министр. – Вы очень предусмотрительный человек. Вам стоило бы быть политиком. Ну что ж… прошу вас, сделайте это для нас. Это очень важно и вам ничего не угрожает.
– Да, сэр, конечно, я все сделаю, простите, что причинил вам столько хлопот…
– Отнюдь. Вы были совершенно правы. – Он снова протянул Коэну руку. – Спасибо, что посетили меня. Всего вам хорошего.
На пути обратно Борг был уже далеко не так вежлив, как раньше. Он молча сидел на переднем сидении, посасывая сигару и нервничая. В аэропорту ему удалось остаться на пару минут наедине с Дикштейном.
– Если ты еще когда-нибудь отколешь такую хохму…
– Это было необходимо. И заняло меньше минуты. Почему бы и нет?
– Потому, что половина моего гребаного департамента работала весь день, чтобы обеспечить эту минуту. Почему ты просто не ткнул пистолетом ему в башку или не сделал чего-то подобного?
– Потому что мы не варвары.
– Это мне уже говорили.
– Говорили? Плохой признак.
– Почему?
– Потому что ты не должен слышать такие слова.
Объявили посадку на их рейс. Поднимаясь по трапу рядом с Козном, Дикштейн понял, что их отношения с Боргом постиг крах. Они всегда общались подобным образом, подкалывая друг друга и всаживая шпильки, но до сих пор в подтексте чувствовалось, может, не столько привязанность друг к другу, сколько уважение. И теперь оно исчезло. Борг был настроен откровенно враждебно. Отказ Дикштейна выйти из дела – лишь часть его общего неповиновения, которое не могло быть больше терпимо. Если Дикштейн собирался продолжить службу в Моссаде, ему предстояло сместить Борга с поста директора – больше в одной организации сосуществовать они не могли. Но это его не особенно волновало, потому что Дикштейн собирался уходить в отставку.
Во время ночного полета обратно в Европу, Коэн выпил порцию джина и уснул. Дикштейн перебирал в памяти все, что ему удалось сделать за последние пять месяцев. В конце мая он приступил к делу, не представляя, как ему удастся похитить уран, в котором нуждался Израиль. Он сталкивался с проблемами по мере их появления и находил для каждой решение: как найти данные об уране, какой именно груз украсть, как захватить судно, как скрыть участие Израиля в его похищении, как предотвратить сообщение об исчезновении урана, как умиротворить владельцев груза. Если бы с самого начала он попытался представить себе эту схему, он никогда не смог бы учесть всех сложностей.
Кое в чем повезло, а кое в чем нет. Тот факт, что владельцы «Копарелли» в Антверпене прибегают к услугам еврейского агентства, было удачей, как и существование груза урана для использования с неядерными целями и переброска его по морю. Не повезло ему, главным образом, со случайной встречей с Ясифом Хассаном.
Хассан – это муха в молоке. Дикштейн не без основания был уверен, что отделался от хвоста, когда вылетел в Буффало на встречу с Кортоне, и с тех пор его вроде бы больше не засекли. Что не означает, будто они бросили это дело.
Стоило бы уточнить, что им удалось узнать до того, как они потеряли его.
Дикштейн не увидит Сузи, пока со всеми этими делами не будет покончено, за что он также должен благодарить Хассана.
Если он рискнет показаться в Оксфорде, Хассан, конечно, тут же заприметит его.
Самолет пошел на снижение. Дикштейн пристегнул ремни. Все сделано, схема разработана, все меры приняты. Карты выложены на стол. Он знал, что у него на руках, он догадывался, какие карты у его противников, а они знали кое-что из его взятки. Оставалось лишь начать игру, исхода которой никто не взялся бы предсказать. Он хотел бы более ясно предвидеть будущее, он хотел, чтобы план был не так сложен, он хотел, чтобы ему больше не пришлось рисковать жизнью, и он жаждал, чтобы игра уже началась, дабы он перестал маяться ожиданием и включился в нее.
Коэн проснулся.
– Неужто мне все приснилось? – спросил он.
– Нет. – Дикштейн улыбнулся. Ему предстояла еще одна неприятная обязанность – напугать Коэна до полусмерти. – Я говорил вам, что это очень важное и секретное дело.
– Конечно, я понимаю.
– Вы не понимаете. Если вы обмолвитесь о нем кому-нибудь, кроме своей жены, нам придется предпринять очень неприятные шаги.
– Это что, угроза? О чем вы говорите?
– Я говорю, что если не будете держать язык за зубами, нам придется убить вашу жену.
Уставившись на него, Коэн побледнел. Через секунду он отвернулся и уставился в иллюминатор, за которым виднелись приближающиеся огни аэропорта.
Глава тринадцатая
Гостиница «Россия» была самым большим отелем в Европе. В ней было 5738 кроватей, десять миль коридоров и напрочь отсутствовали кондиционеры.
Ясифу Хассану спалось из рук вон плохо.
Куда как просто было сказать: «Федаины захватят корабль до того, как на нем окажется Дикштейн», но чем больше он думал об этом замысле, тем больший страх испытывал.
Организация Освобождения Палестины в 1968 году отнюдь не была тем единым, тесно сплоченным политическим единством, которым она старалась себя представить. Она не была даже свободной федерацией отдельных групп, работающих на единую цель. Она, скорее, представляла собой клуб по интересам: объединяла своих членов, но не контролировала их. Отдельные партизанские группы могли подавать свой голос через ООП, но они не хотели и не могли действовать воедино. Так что, когда Махмуд говорил, что федаины способны на эту акцию, он имел в виду только свою группу. Более того, в данной ситуации вряд ли стоило просить ООП о содействии. Организация получала деньги, снаряжение и укрытие у египтян, но она была и пронизана их агентами; если вы хотели сохранить что-то в секрете от арабского сообщества, первым делом надо было хранить тайну от ООП. Конечно, после операции, когда пресса всего мира получит возможность осмотреть захваченное судно и ее груз, египтяне все узнают и, скорее всего, придут к выводу, что их обвели вокруг пальца, но Махмуд будет изображать полную невинность, и египтянам придется присоединиться к всеобщему хору восхваления федаинов, которые пресекли акт агрессии со стороны израильтян.
Во всяком случае, Махмуд не считал, что ему понадобится помощь со стороны. У его группы были отличные связи вне Палестины, мощная поддержка в Европе и достаточно денег. Сейчас он был в Бенгази, организуя аренду судна, пока его интернациональная команда собиралась со всех концов света.
Но самая ответственная обязанность легла на Хассана: если федаины собираются захватить «Копарелли» до израильтян, он должен точно установить, где и когда нападение Дикштейна на корабль будет иметь место. И для этого ему был нужен КГБ.
Теперь он ужасно неловко чувствовал себя в присутствии Ростова. До визита к Махмуду он мог, не кривя душой, сказать себе, что просто работает на две организации с общими интересами. Теперь же он, вне всяких сомнений, был двойным агентом, который всего лишь делал вид, что работает на египтян и КГБ, но саботировал их планы. Он чувствовал себя в некоторой мере предателем и боялся, что Ростов может заметить происшедшие в нем перемены.
Когда Хассан прилетел в Москву, Ростов встретил его довольно прохладно. Он дал ему понять, что у него в квартире нет места для Хассана, хотя тот знал, что семья Ростова на даче. Казалось, Ростов что-то скрывает. Хассан предположил, что он встречается с какой-то женщиной и не хочет присутствия постороннего человека.
После очень утомительной ночи в гостинице «Россия» Хассан встретился с Ростовым в кабинете Феликса Воронцова. И здесь присутствовало какое-то скрытое напряжение. Двое мужчин спорили, когда Хассан вошел в кабинет, и хотя они сразу же прервали перепалку, в воздухе осталась висеть невысказанная враждебность. Но Хассан был слишком поглощен своими тайными проблемами, чтобы обратить на это внимание.
– Появились ли какие-то новости?
Ростов и Воронцов переглянулись. Ростов пожал плечами.
– «Штромберг» оснащен сильным радиомаяком, – сказал Воронцов. – Он покинул сухой док и, пересекая Бискайский залив, идет к югу. Существует предположение, что конечный пункт его назначения – Хайфа, где он возьмет на борт команду из агентов Моссада. Думаю, мы можем быть вполне удовлетворены работой по сбору разведывательной информации. Наш проект вступает в область принятия решений. Наша цель теперь – предугадывать события, а не описывать их, как было до сих пор.
– Вот так они все говорят в Московском Центре, – непочтительно бросил Ростов.
Воронцов сердито уставился на него.
– Какие предпринимаются действия? – спросил Хассан.
– Ростов отправится в Одессу, где сядет на борт польского торгового судна «Карла». Оно считается обыкновенным торговым сухогрузом, но обладает большой скоростью и специальным оборудованием – мы довольно часто использовали его.
Ростов сидел, уставившись в потолок, и на лице его читалось откровенное отвращение. Хассан предположил, что Ростов хочет утаить от египтян некоторые детали плана; может, именно об этом он и спорил с Воронцовым.
Тот продолжил:
– Ваша обязанность – оказаться на египетском корабле и войти в контакт с «Карлой» в Средиземном море.
– И потом?
– Мы дождемся, пока Тюрин, который находится на борту «Копарелли», сообщит нам, что израильский захват состоялся. Он также передаст нам, перегружен ли уран на «Штромберг» или же остался на «Копарелли», откуда после доставки его в Хайфу сгрузят с судна.
– А потом? – продолжал настаивать Хассан. Воронцов открыл было рот, но Ростов опередил его.
– Я хочу, чтобы вы изложили Каиру несколько иную версию, – обратился он к Хассану. – Я хочу, чтобы ваши люди считали, будто мы ничего не знаем о «Копарелли», а знаем всего лишь, что израильтяне что-то планируют, какую-то акцию в Средиземноморье, и мы стараемся выяснить, что именно.
Хассан кивнул с бесстрастным лицом. Он должен выяснить, в чем состоит сущность плана, а Ростов не хочет ему рассказывать!
– Хорошо, – сказал он, – так я им и передам, если вы расскажете мне, в чем заключается настоящий план.
Ростов глянул на Воронцова и пожал плечами.
– После захвата «Карла» пойдет наперерез тому судну Дикштейна, на котором будет уран. И столкнется с ним.
– Столкнется!
– Ваше же судно будет свидетелем столкновения и сообщит о нем, после чего удостоверится, что команда судна – израильтяне и на борту у него уран. Состоится международное расследование обстоятельств столкновения. Присутствие на борту и израильтян, и урана будет, вне всякого сомнения, установлено. Тем временем уран будет возвращен владельцу, а израильтяне покрыты позором.
– Израильтяне будут драться.
– Тем лучше, – пожал плечами Ростов, – ваше судно будет свидетелем их нападения на нас и поможет справиться с ними.
– Хороший план, – сказал Воронцов. – И простой. Остается только организовать столкновение, а дальше все пойдет по автомату.
– Да, план хорош, – промолвил Хассан. Он как нельзя лучше соответствовал замыслу федаинов. Не в пример Дикштейну, Хассан знал, что на борту «Копарелли» находится Тюрин. После того, как федаины захватят «Копарелли» и устроят засаду для израильтян, Тюрина с его рацией можно выкинуть за борт, и Ростову никогда не удастся найти их. Но Хассану надо выяснить, где и когда Дикштейн собирается брать судно на абордаж, чтобы федаины успели туда первыми.
В кабинете Воронцова стояла духота. Подойдя к окну, Хассан уставился на движение по Московской кольцевой дороге.
– Нам необходимо точно установить, когда и где Дикштейн будет захватывать судно, – сказал он.
– Зачем? – Ростов развел руки ладонями кверху. – На борту «Копарелли» Тюрин и маячок на «Штромберге». Мы ни на минуту не упускаем их обоих из виду. Нам нужно только держаться поблизости и в нужную минуту появиться на сцене.
– Мое судно по расписанию будет точно на месте.
– И следуйте за «Штромбергом», держась за линией горизонта – вы будете принимать сигналы его рации. Или держите связь со мной на «Карле». Или и то, и другое.
– А если маячок замолкнет, а Тюрина разоблачат?
– Риск такого исхода должен быть соизмерен с опасностью, что нас вычислят, коль скоро мы снова начнем слежку за Дикштейном – если мы найдем его.
– Хотя в этом есть смысл, – бросил Воронцов. Настала очередь Ростова уставиться на него. Хассан расстегнул воротничок рубашки.
– Разрешите, я открою окно?
– Они не открываются, – остановил его Воронцов.
– У вас вообще слышали о кондиционерах?
– В Москве?
Повернувшись, Хассан обратился к Ростову.
– Подумайте о таком варианте. Я должен быть полностью уверен, что мы накроем эту публику.
– Я все обдумал, – успокоил его Ростов. – И не сомневаюсь в успехе, насколько вообще можно быть уверенным. Отправляйтесь в Каир, займитесь судном и будьте на связи со мной.
Высокомерный ублюдок, подумал Хассан. Он повернулся к Воронцову.
– Честно говоря, я не могу сообщить своим людям, что полностью удовлетворен планом, пока не будет устранена оставшаяся неясность.
– Я согласен с Хассаном, – поддержал Воронцов.
– Ну, а я нет, – возразил Ростов. – И план в его настоящем виде уже одобрен Андроповым.
До сих пор Хассану казалось, что ему удастся добиться своего, поскольку Воронцов на его стороне, а он является шефом Ростова. Но упоминание председателя КГБ стало решающим ходом в этой игре: Воронцову пришлось отступить, и Хассан в очередной раз признал свое поражение.
– План можно и изменить, – предположил Воронцов.
– Только с разрешения товарища Андропова, – отрезал Ростов. – И моей поддержки в этом намерении вы не получите.
Губы Воронцова сжались в тонкую линию. Он ненавидит Ростова, догадался Хассан; терпеть его не могу и я.
– Что ж, отлично, – выдавил Воронцов.
Все время, что он занимался разведывательной деятельностью, Хассан был одним из членов профессиональной команды – египетской разведки, КГБ, даже федаинов. Вокруг него были другие люди, опытные и коварные, которые отдавали ему приказы, руководили им и брали на себя конечную ответственность. Теперь же, покинув здание КГБ и вернувшись в свою гостиницу, он почувствовал, что предоставлен самому себе.
Лишенный помощи и поддержки, он вынужден иметь дело с исключительно увертливым и умным человеком, у которого должен выведать строго охраняемые тайны.
Несколько дней его не покидало паническое состояние. Вернувшись в Каир, он рассказал там историю, придуманную Ростовым, и организовал фрахт судна, о котором тот вел речь. Стоящая перед ним проблема напоминала крутой утес, к которому он не мог даже подступиться, пока не увидит хоть часть пути, ведущего на вершину. Подсознательно он рылся в воспоминаниях в поисках ситуаций, которые помогли бы ему разрешить эту проблему, чтобы действовать свободно и раскованно.
Ему пришлось обратиться памятью в давние времена.
Давным-давно Ясиф Хассан был совершенно другим человеком. Обеспеченным, едва не представителем аристократии Египта, молодым арабом, у ног которого лежал весь мир. Он был преисполнен уверенности, что перед ним открыты все дороги, и сомнения его не посещали. Без сетований он отправился учиться в Англию, совершенно чужую для него страну, и он вписался в ее общество, не утруждая себя размышлениями, что о нем думают окружающие.
Были времена, когда ему приходилось постигать науки, но они тоже легко давались ему. Как-то некий виконт как-там-его пригласил в свое имение, где предполагалась игра в поло. Хассан никогда не играл в поло. Познакомившись с правилами, он понаблюдал за другими игроками, отмечая, как они держат длинные колотушки, как бьют по мячу, как делают пасы; затем сам вступил в игру. С колотушкой он обращался неловко, но зато носился, как ветер. Игру он провел достаточно сносно и даже получил от нее удовольствие, и его команда выиграла.
И теперь, в 1968 году, он сказал себе: мне все под силу, но с кем мне придется соперничать?
Ответ, конечно, был ясен: с Давидом Ростовым.
Ростов был независим, уверен в себе и блистательно эрудирован. Он смог найти Дикштейна, когда это казалось совершенно невозможным, когда, казалось, они зашли в тупик, не представляя, куда двинуться. Он сделал это дважды. Хассан припомнил, как это было.
Вопрос: Почему Дикштейн оказался в Люксембурге?
Что мы вообще знаем о Люксембурге? Что здесь находится?
Фондовая биржа, банки, Евросовет, Евроатом…
Евроатом!
Вопрос: Дикштейн исчез – куда он мог направиться?
Неизвестно.
Но известно ли нам те, кого он знает?
Только профессор Эшфорд из Оксфорда…
Оксфорд!
Метод Ростова заключался в собирании воедино клочков информации – любой информации, какой бы она ни казалась несущественной – в стремлении наконец нащупать цель.
Беда была в том, что они вроде использовали всю информацию, имевшуюся в их распоряжении.
Значит, я раздобуду другую, подумал Хассан; я все могу.
Он напряг память, пытаясь вспомнить досконально все с тех времен, когда они были вместе в Оксфорде. Дикштейн воевал; он играл в шахматы; ходил в поношенной одежде…
У него была мать.
Но она умерла.
Хассан никогда не встречался с братьями и сестрами и вообще со всякого рода родственниками. Он видел их давным-давно, да и тогда между ними не было никакой близости.
Тем не менее, есть человечек, который может знать о Дикштейне что-то больше: профессор Эшфорд.
Так что, полный надежд, Хассан вернулся в Оксфорд.
Всю дорогу – в самолете из Каира, в такси из Лондонского аэропорта до Паддингтонского вокзала, в поезде до Оксфорда и в такси, которое доставило его к маленькому бело-зеленому домику у реки – он вспоминал Эшфорда. Правда, он презирал профессора. В юности, может быть, он и был искателем приключений, но с годами стал никчемным пожилым человеком, дилетантом в политике, этаким академиком, который не мог даже удержать при себе жену. Нет, старый рогоносец не заслуживал уважения – и тот факт, что англичане в массе своей думали не так, как он, лишь усиливал презрение Хассана.
Он беспокоился лишь о том, что слабость Эшфорда плюс его некоторая симпатия к Дикштейну, как к бывшему другу и ученику, может остановить его от желания как-то вмешаться в ситуацию.
Он прикинул, не стоит ли обыграть факт еврейства Дикштейна. Еще со своих оксфордских времен он знал, что самый отъявленный антисемитизм в Англии имел место в верхних слоях общества: лондонские клубы, в которых регулярно накидывали евреям черные шары, существовали в Вест-Энде, а не в Ист-Энде. Но Эшфорд и тут был исключением. Он любил Ближний Восток, но его проарабские взгляды имели этическую, а не расовую мотивацию. Нет, такой подход будет ошибкой.
В конце концов он решил играть в открытую: рассказать Эшфорду, почему он стремится найти Дикштейна, и остается лишь надеяться, что он согласится помочь ему в силу тех же самых причин.
Обменявшись рукопожатиями и отдав должное шерри, они расселись в саду, и Эшфорд спросил:
– Что так быстро снова привело вас в Англию?
– Я гоняюсь за Натом Дикштейном, – откровенно ответил Хассан.
Они сидели на берегу реки, в уголке сада, отрезанном высокой изгородью, где Хассан много лет назад целовал красавицу Эйлу. Здесь они были укрыты от прохладного октябрьского ветра, и слабые лучи осеннего солнца согревали их.
Эшфорд был настороже и явно обеспокоен, но его лицо сохраняло бесстрастие.
– Думаю, вам бы лучше рассказать мне, что происходит.
Хассан отметил, что за прошедшее лето профессор явно стал испытывать некоторую склонность к моде. Он отпустил бачки, монашеское обрамление тонзуры явно прибавило в длине, и он был в джинсах с широким кожаным поясом под твидовым пиджаком.
– Я вам все расскажу, – начал Хассан, испытывая неловкость при мысли, что Ростов, конечно, действовал бы более тонко, – но я должен взять с вас слово, что все рассказанное не пойдет дальше никуда.
– Договорились.
– Дикштейн – израильский шпион.
Эшфорд прищурился, но промолчал. Хассан двинулся дальше.
– Сионисты планируют создать ядерную бомбу, но у них нет плутония. Они хотят тайным образом раздобыть уран, загрузить его в свой реактор и получить плутоний. Задача Дикштейна – украсть этот уран, а моя – найти его и остановить. И я хочу, чтобы вы помогли мне.
Уставившись в свой стакан, Эшфорд одним глотком выпил шерри.
– Касательно этой темы есть два вопроса, – сказал он, и Хассан понял, что Эшфорд пытается рассматривать его рассказ, как чисто интеллектуальную проблему, типичная защита перепуганного ученого. – Первая заключается в том, могу ли я помочь вам или нет, а вторая – должен ли я это делать. Последнее, я думаю, доминирует, во всяком случае, с моральной точки зрения.
«Взять бы тебя за глотку и потрясти, – подумал Хассан. – Может быть, так я сделал бы, во всяком случае, фигурально». Вслух же он сказал:
– Конечно, вы должны. Вы же верите в наше дело.
– Все не так просто. Я вынужден вмешиваться в конфликт между двумя людьми, которых я считаю своими друзьями.
– Но прав из них только один.
– Поэтому я и должен помогать тому, кто прав – и предать того, кто ошибается?
– Конечно.
– Тут не может быть «конечно»… Что вы собираетесь делать, если и когда вы найдете Дикштейна?
– Я работаю в египетской разведке, профессор. Но моя преданность – и, не сомневаюсь, ваша тоже – принадлежит Палестине.
Эшфорд отказался заглатывать наживку.
– Продолжайте, – бесстрастно кивнул он.
– Я должен точно выяснить, где и когда Дикштейн собирается похитить уран. – Хассан замялся. – А федаины окажутся на месте раньше Дикштейна и сами захватят уран.
У Эшфорда вспыхнули глаза.
– Господи. Просто потрясающе.
Я его уже почти уговорил, подумал Хассан. Он и испуган, и возбужден.
– Вам нетрудно испытывать симпатии к Палестине, сидя тут в Оксфорде, читая лекции и посещая митинги. Но тем из нас, кто борется за свою страну, гораздо труднее. И я у вас с просьбой, чтобы вы сделали что-то конкретное в поддержку ваших убеждений, дабы убедились, что ваши идеалы что-то значат для вас – или нет. Именно на этом пути и вы, и я должны убедиться, что дело арабов для вас нечто большее, чем просто романтическое увлечение. Это испытание, профессор.
– Может, вы и правы, – сказал Эшфорд.
И Хассан подумал: я сломал тебя.
Сузи решила, наконец, сказать отцу, что полюбила Ната Дикштейна.
Сначала она не могла поверить самой себе, что это в самом деле произошло. Те несколько дней, что они провели вместе в Лондоне, были какими-то сумасшедшими, наполненными любовью и счастьем, но несколько погодя она сообразила, что все эти чувства могут быть преходящи. Так что она решила не торопиться с выводами. Она будет вести себя совершенно нормально и посмотрит, как будут складываться обстоятельства.
Но происшествие в Сингапуре заставило ее изменить свои взгляды. Двое из стюардов в салоне были геями, которые, как обычно, расположились в одной из двух комнат номера гостиницы, отводившегося экипажу; в другой комнате все собрались на вечеринку. В ее ходе второй пилот стал волочиться за Сузи. Это был спокойный улыбчивый блондин с несколько странным чувством юмора. Стюардессы относились к нему не без симпатии. Раньше Сузи, особо не раздумывая, оказалась бы с ним в постели. Но она решительно сказала ему «нет», изумив всю команду. Вспоминая потом происшедшее, она решила, что больше не хочет, чтобы ее укладывали в койку. Ей было неприятно даже думать об этом. Она хотела быть лишь с Натаниелем. Это было словно… словно напоминающее тот день, когда пять лет назад вышел второй альбом «Битлов», и она выкинула целую кучу пластинок Элвиса, Роби Орбисона и братьев Эверли, поняв, что не хочет больше их слушать, они не доставляют ей удовольствия, старые знакомые мелодии, которые она слушала раз за разом, а теперь ей нужна музыка более высокого порядка. Вот и сейчас с ней случилось нечто подобное – и больше того.
Письмо Дикштейна потрясло ее. Оно было написано Бог знает когда и опущено в аэропорту Орли в Париже. Своим мелким аккуратным почерком со смешными завитушками он изливал свое сердце с предельной откровенностью, которая поразила ее тем более, что исходила от нормального сдержанного человека. Она плакала над этими строками.
Она обдумала, как сможет все объяснить отцу.
Она знала, что он осуждал Израиль. Дикштейн был его старым студентом, и отец откровенно обрадовался встрече с ним, с готовностью отбросив в сторону тот факт, что его бывший студент оказался на стороне врага. Но теперь она хотела, чтобы Дикштейн стал частью ее жизни, членом семьи. В его письме говорилось: «Я хочу навсегда быть с тобой», и Сузи с трудом могла дождаться той минуты, когда она скажет ему: «О да, я тоже».
Она считала, что обе стороны на Ближнем Востоке неправы. Изгнание беженцев было несправедливым делом, достойным сожаления, но она считала, что те давно уже должны были обзавестись новыми домами – то было непросто, но все же куда легче, чем постоянно воевать, и она презирала тот театральный героизм, искушению которого многие арабы решительно не могли противостоять. С другой стороны, было ясно, что вся эта чертова неразбериха в основе своей несет ошибку сионистов, которые завладели землями, принадлежащими другим. Этот достаточно циничный взгляд не встречал отклика у ее отца, который считал правой одну сторону и виновной другую, а светлый облик его жены, конечно же, был на стороне правых.
Ему придется нелегко. Она давно уже высмеяла его мечты, как он пройдет по церковному проходу рядом с дочерью в белом свадебном наряде; но время от времени он заводил разговоры, что ей пора угомониться и подарить ему внучку. И мысль, что его внуки могут оказаться израильтянами, будет для него тяжелым ударом.
Что ж, такова цена за право быть отцом, думала Сузи, входя в дом. Она крикнула: «Папа, я приехала!», снимая плащ и кидая в угол сумку. Ответа не последовало, но его папка лежала в холле; должно быть, он где-то в саду. Поставив на плиту кастрюлю, она вышла из кухни и направилась в сторону реки, по-прежнему подыскивая те слова, которыми она изложит ему новость. Может, ей стоит начать с повествования о последнем рейсе, а потом постепенно…
Она услышала голоса, когда приблизилась к изгороди.
– И что вы собираетесь делать с ним? – Это был голос ее отца.
– Просто следить, – сказал другой голос, которого она не узнавала. – Конечно, до поры до времени Дикштейн будет оставаться в живых.
Она поднесла руки ко рту, чтобы перехватить готовый вырваться вскрик ужаса. Затем, перепуганная, она повернулась и на цыпочках поспешила обратно в дом.
– Итак, – сказал профессор Эшфорд, – придерживаясь той системы мышления, которую мы назвали бы «методом Ростова», давайте вспомним все, что нам известно о Нате Дикштейне.
Поступай, как тебе заблагорассудится, подумал Хассан, но ради Бога решись на что-нибудь.
– Он родился в Лондоне, в Ист-Энде, – продолжал Эшфорд. – Его отец умер, когда он был еще подростком. Что относительно матери?
– По данным нашего досье, она тоже умерла.
– Ах вот как. Итак, он попал в армию в середине войны – 1943 году, насколько мне помнится. Во всяком случае, он успел принять участие в высадке на Сицилии. После того, когда была занята половина Италии, он попал в плен, точно не помню, в каком месте. Ходили слухи – не сомневаюсь, вы их тоже помните – что, будучи евреем, он подвергся особенно жестокому обращению в лагере. После войны он оказался здесь. Он…
– Сицилия, – прервал его Хассан.
– То есть?
– В его досье упоминается Сицилия. Предполагается, что он имел прямое отношение к похищению судна с грузом оружия. Наши люди купили его у шайки сицилийских уголовников.
– Если верить тому, что пишется в газетах, – сказал Эшфорд, – то на Сицилии есть только одно преступное сообщество.
– Наши люди подозревают, – добавил Хассан, – что захват судна произошел из-за подкупа сицилийцев, которые и дали наводку на него.
– Не в Сицилии ли он спас чью-то жизнь?
Хассан пытался вспомнить, о чем толкует Эшфорд. Он сдерживал нетерпение, думая: пусть трепется – авось что-то и прояснится.
– Он спас чью-то жизнь?
– Американца. Разве вы не помните? Я никогда не мог забыть. Дикштейн приводил этого человека сюда. Этакий грубоватый джи-ай. Он и рассказал мне эту историю, как раз в этом доме. Вроде мы что-то нащупали. Вы должны помнить этого человека: вы же были тут в этот день, разве не домните?
– Не берусь утверждать, что помню, – пробормотал Хассан. Он был смущен… скорее всего, он был на кухне, обольщая Эйлу.
– Это как-то… выбивалось из ряда, – тихо сказал Эшфорд. Он сидел, глядя на медленные струи воды; память его вернулась на двадцать лет назад, и лицо затуманилось грустью, когда он вспомнил свою жену. – Вот тут мы сидели, компания преподавателей и студентов, скорее всего, болтая то ли об атональной музыке, то ли об экзистенциализме, попивали шерри, и вдруг появился здоровый солдат, который начал рассказывать о снайперах, танках, о крови и смерти. По нам словно мороз прошел, поэтому я и помню все так ясно. Он рассказал, что его семья родом с Сицилии, и его родственники принимали Дикштейна после этой истории со спасением жизни. Вы сказали, что сицилийский клан дал Дикштейну наводку на судно с грузом оружия?
– Вполне возможно, вот и все.
– Может, ему не пришлось даже давать им взятку.
Хассан покачал головой. Все этой было информацией, самой обычной информацией, на детали и подробности которой Ростов постоянно обращал внимание – но что ему с ней делать?
– Пока я не вижу, какой толк для нас во всех этих воспоминаниях. Каким образом то давнее похищение Дикштейном оружия может быть связано с мафией?
– Мафия, – произнес Эшфорд. – Вот то слово, которое я постоянно искал. И звали того человека Кортоне, Тони Кортоне… нет. Ал Кортоне из Буффало. Говорю вам, мне запали в голову все детали!
