Кен Фоллетт
Трое
Удовольствие Ростова от возможности слышать все разговоры Дикштейна омрачалось тем фактом, что их слушал и Хассан. Одержав триумфальную победу обнаружением Дикштейна в Англии, он стал самоуверен, пребывая в убеждении, что теперь-то он стал профессиональным разведчиком, как и все остальные его спутники. Он настоял, чтобы его посвящали во все детали лондонской операции, угрожая в противном случае пожаловаться Каиру. Ростов испытывал искушение послать Хассана подальше, но это означало очередную головную боль в отношениях с Воронцовым, а после памятного разговора с Андроповым Ростов не хотел так скоро снова обращаться к нему через голову Воронцова. Так что он прибегнул к альтернативе: он решил позволить Хассану присутствовать рядом и предупредил его, чтобы он не спешил отправлять сообщения в Каир.
Хассан, который проглядывал распечатку, протянул ее Ростову. Пока русский проглядывал ее страницу за страницей, звуки улицы через пару минут сменились диалогом.
«Так куда, слышь?»
Голос Дикштейна: «Лайм-стрит».
Подняв глаза, Ростов обратился к Тюрину:
– Это «Ллойд», тот самый адрес, что ему продиктовали по телефону. Давай туда.
Тюрин включил двигатель и тронулся с места, держа курс к границам Сити. Ростов вернулся к распечатке.
Хассан сказал с пессимистическим выражением:
– «Ллойд», скорее всего, даст ему письменный отчет.
– «Клоп» работает более чем отлично… пока. – Тюрин держал баранку одной рукой, обкусывая заусеницы на другой. Наконец Ростов нашел то, что искал.
– Вот оно! Тот самый «Копарелли». Отлично, отлично, отлично! – В восторге он хлопнул кулаком по колену.
– Покажите-ка мне, – попросил Хассан.
Ростов на мгновенье запнулся, поняв, что теперь ему никуда не деться, и улыбнулся Хассану, показывая последнюю страницу.
– Под графой «Неядерное использование». Двести тонн урановой руды отправляют из Антверпена в Геную на сухогрузе «Копарелли».
– Вот оно что, – сказал Хассан. – Вот на что нацелился Дикштейн.
Ростов кивнул.
– Все эти дела с судном однотипной постройки должны что-то значить. – Он потер нос. – Но пока еще мне ничего не ясно.
«Два и еще шесть пенсов, парень».
«Держи мелочь».
– Найди где тут припарковаться, Тюрин, – бросил Ростов.
– Тут нелегко приткнуться, – пожаловался Тюрин.
– Если не найдешь места, просто остановись. Черт с ним, со штрафом за неправильную парковку, – нетерпеливо бросил Ростов.
«Доброе утро. Мое имя Эд Роджерс».
«Ах, да. Будьте любезны, минутку… Данные для вас только что отпечатаны. И вот счет».
«Вы отлично работаете».
– Данные в письменном виде, – кисло сказал Хассан.
«Благодарю вас».
«Всего хорошего, мистер Роджерс».
– Он не очень разговорчив, не так ли? – заметил Тюрин.
– Как и любой хороший агент, – сказал Ростов. – Что тебе стоило бы намотать на ус.
– Есть, сэр.
– Черт побери, – ругнулся Хассан. – Нам так и не удалось получить ответы на его вопросы.
– Не важно. Вот только что мне пришло в голову. – Ростов улыбнулся. – Мы знаем вопросы. И нам остается лишь задать их себе, и мы получим те же ответы, что и он. Слушай, он снова на улице. Объедь вокруг квартала, Тюрин, и попробуй засечь его.
Фургон снялся с места, но прежде, чем он завершил круг вокруг квартала, уличные звуки снова затихли.
«Чем могу служить, сэр?»
– Он зашел в магазин, – догадался Хассан. Ростов глянул на него. Когда Хассан забывал надуваться от гордости, то, как истый школьник, приходил в возбуждение из-за автобуса с радиоаппаратурой, «клопов», слежки. Может, если он будет продолжать играть в шпионов вместе с ними, то будет держать язык за зубами.
«Мне нужна новая рубашка».
– О нет! – простонал Тюрин.
«Я вижу, сэр. Что это?»
«Кофе».
«Наверно, это случилось только что, сэр. И избавиться от пятна будет очень трудно. Вам нужна такая же рубашка?»
«Да. Из простого белого нейлона, манжеты на пуговицах, размер воротничка четырнадцать с половиной».
«Спасибо. Может, вы хотите тут же одеть ее?»
«Да, будьте любезны».
«Примерочная вон там».
Звуки шагов, потом краткое молчание.
«Нужен ли вам пакет для старой рубашки, сэр?»
«Сделайте одолжение, выкиньте ее».
– Эта пуговица стоит две тысячи рублей! – опять простонал Тюрин.
«О, конечно, сэр».
– Вот так, – сказал Хассан. – И ничего больше не узнаем.
– Две тысячи рублей! – снова выдавил Тюрин.
– Думаю, деньги себя оправдали, – успокоил его Ростов.
– Куда теперь? – спросил Тюрин.
– Обратно к посольству, – бросил ему Ростов. – Я хочу наконец вытянуть ноги. Левую я совсем не чувствую. Черт, а все же мы отлично сработали утром.
Пока Тюрин направлялся в западную сторону города, Хассан задумчиво сказал:
– Нам надо выяснить, где сейчас находится «Копарелли».
– Этим займутся белки, – сказал Ростов.
– Белки?
– Кабинетные работники в Московском центре. Они сидят за своими столами весь день, не подвергая себя риску большему, чем пересечь на красный свет улицу Грановского, получают больше, чем полевые работники. – Ростов решил воспользоваться возможностью продолжить образование Хассана. – Запомните, агент никогда не будет терять время на получение информации, которая рассеяна в открытых источниках. Все, что имеется в книгах, донесениях и досье, может быть собрано белками. Поскольку использование их обходится дешевле, чем работа с агентом – не из-за зарплаты, а из-за дополнительных усилий. – Комитет всегда предпочитает использовать белок для таких заданий, если это в его силах. Он, как правило, дает белкам задание. И тогда уж бездельничать им не приходится.
– Дикштейн работает не таким образом.
– У израильтян совершенно другой подход. Кроме того, подозреваю, что Дикштейн предпочитает работать в одиночку, не в команде.
– Сколько времени потребуется вашим белкам, чтобы сообщить нам о местонахождении «Копарелли»?
– Может, день. Я пошлю запрос, как только мы окажемся в посольстве.
Тюрин бросил из-за плеча:
– Можете ли запросить дополнительное оборудование?
– В чем нужда?
– Еще шесть пуговиц для рубашек.
– Шесть?
– Если они такие же, как в последней партии, пять сразу же выйдут из строя.
Хассан расхохотался.
– Такова коммунистическая эффективность?
– Качество далеко не коммунистическое, – объяснил ему Ростов. – Мы вечно страдаем от русского качества.
Фургон оказался в пределах посольского ряда, и постовой махнул рукой, показывая направление движения.
– Что будем делать, – спросил Хассан. – когда найдем «Копарелли»?
– Скорее всего, – сказал Ростов. – посадим нашего человека на борт.
Глава девятая
Дону достался плохой день.
Все началось за завтраком, когда дошли известия, что кое-кто из его людей погорел этой ночью. Полиция остановила и обыскала машину, в которой было две тысячи пятьсот пар шлепанцев, отороченных мехом, и пять килограммов очищенного героина. Груз, направлявшийся из Канады в Нью-Йорк, был перехвачен в Олбани. Содержимое кузова конфисковали, а водитель вместе с напарником оказались за решеткой.
Все добро принадлежало не дону. Тем не менее, команда, которая осуществляла переброску, уплатила ему вдвое, лишь после чего получила его протекцию. Теперь от него потребуется вытащить людей из каталажки и вернуть героин. Это было почти невозможно. Он мог бы еще справиться с задачей, если бы к этому бардаку имела отношение лишь полиция штата, но в таком случае бардака бы вообще не произошло.
И это было только началом. Его старший сын телеграфировал из Гарварда, прося подкинуть деньжат, поскольку спустил в карты все свое содержание за будущий семестр за неделю до начала занятий. Все утро он провел, пытаясь выяснить, в чем причина убытков в цепи его ресторанов, а днем пришлось объяснить любовнице, почему в этом году он не может взять ее в Европу. И в завершении всех радостей доктор сообщил, что он снова подцепил гонорею. Завязывая галстук перед высоким зеркалом в спальне, он ругнулся:
– До чего паршивый день…
Выяснилось, что кавардак устроила полиция Нью-Йорка; они же имели дело с полицией штата, и та не беспокоила городскую мафию. Полиция города позволила себе не обратить внимание на их подсказки, что было признаком вмешательства каких-то значительных структур, скорее всего, Бюро по борьбе с наркотиками Государственного Казначейства. Дон переговорил с адвокатом, который должен был заняться арестованными водителями, послал человека нанести визит их семьям и приступил к переговорам, чтобы выкупить героин у полиции.
Он натянул пиджак: ему нравилось переодеваться к обеду. Пока он не представлял, как поступить со своим сыном Джонни. Почему тот не приехал домой на лето? Ребята из колледжей всегда едут домой на летние каникулы. Дон понимал, что надо было бы послать кого-нибудь повидаться с Джонни, а то мальчик решит, что отец беспокоится только из-за денег. Похоже, придется ему самому ехать.
Зазвонил телефон, и он поднял трубку.
– Да.
– Говорят от ворот, сэр. Тут явился какой-то англичанин, спрашивает вас, но не называется.
– Так гоните его, – ответил дон, все еще думая о Джонни.
– Он сказал, что он ваш друг из Оксфорда
– Я никого там не знаю… хотя минутку. Как он выглядит?
– Маленький тип в очках, невзрачный.
– Неужто? – Лицо дона расплылось в улыбке. – Тащите его сюда – и расстелить перед ним красный ковер!
За то время, что он не виделся со старым другом, стало заметно, как тот изменился; но перемены, происшедшие с Алом Кортоне, еще более бросались в глаза. Прибавление в весе, которое началось с его возвращения из Франкфурта, казалось, шло все это время, и теперь он весил самое малое двести пятьдесят футов. Если любовь к плотским радостям была еле заметна в 1947 году и полностью отсутствовала во время войны, то теперь ясно читалась на его пухлом лице. И он был совершенно лыс. Дикштейн подумал, что это несвойственно итальянцам.
Так ясно, словно это было вчера, Дикштейн помнил те обстоятельства, при которых Кортоне стал его должником. В те дни он полностью усвоил психологию загнанного в угол животного. Когда не было никакой возможности унести ноги, становилось ясно, с какой яростью ты можешь драться. Оказавшись с десантом в совершенно чужой стране, потеряв связь со своим взводом, продираясь сквозь незнакомую местность с ружьем в руках, Дикштейн обнаружил в себе неисчерпаемые запасы терпения, хитрости и жестокости, о присутствии которых и не подозревал. Не менее получаса он лежал, притаившись в зарослях, и наблюдал за танком, покинутым экипажем, который, в чем он не сомневался – сам не зная, почему – был приманкой в ловушку. Он снял одного снайпера и высматривал второго, когда откуда-то с криками вывалились американцы.
Так, не думая ни о чем, кроме спасения собственной жизни, Дикштейн спас жизнь Ала Кортоне.
Условия войны были для Кортоне еще большим открытием, чем для Дикштейна, но он усваивал ее законы столь же быстро. Оба они прошли закалку в уличных драках и применяли старые принципы к новым условиям. С тех пор они дрались бок о бок, вместе смеялись, ругались и на пару говорили о женщинах. Когда остров был взят, им предоставили отдых перед следующим десантом, и они удрали, чтобы посетить сицилийских кузенов Кортоне.
И теперь эти кузены представляли для Дикштейна основной интерес.
Как-то они помогли ему в 1948 году. От той сделки они получили немалый доход. Этот же проект носил несколько иной характер: ему нужно было получить от них одолжение, и он не мог обещать никаких процентов с дохода. Следовательно, он должен отправиться прямиком к Алу – просить его о возврате долга двадцатичетырехлетней давности.
Он отнюдь не был уверен, что его просьба сработает. Теперь Кортоне обрел богатство. У него огромный дом – в Англии такое строение называлось бы усадьбой – с прекрасным садом, окруженным высокой стеной, и охраной у ворот. На гравийной дорожке у дома стояли три машины, и Дикштейн потерял счет слугам. Богатый и преуспевающий американец средних лет не будет спешить впутываться в сомнительную политическую сумятицу в Средиземноморье, даже ради человека, который когда-то спас ему жизнь.
Кортоне искренне обрадовался встрече с ним, что было хорошей приметой. Они хлопали друг друга по спинам, точно так же, как в то ноябрьское воскресенье 1948 года, и восклицали: «Так как ты, черт побери?»
Кортоне оглядел Дикштейна с головы до ног.
– А ты все тот же! Я потерял волосы и набрал лишнюю сотню фунтов, а у тебя ни одного седого волоска. Чем ты занимаешься?
– Я перебрался в Израиль. Что-то вроде фермера. А ты?
– Ну ты же знаешь, чем я занимаюсь. Идем, поедим и потолкуем.
Обед представлял собой странное зрелище. Миссис Кортоне сидела по другую сторону стола, в отдалении от них, не говоря ни слова, и к ней никто не обращался. Двое мальчишек с плохими манерами с волчьей жадностью уничтожили поданную еду и тут же вылетели из-за стола, после чего донесся рев двигателя спортивной машины. Кортоне поглощал огромное количество жирной итальянской пищи и выпил несколько стаканов красного калифорнийского вина. Но самым загадочным типом был хорошо одетый мужчина с акульим лицом, который порой вел себя с непринужденностью друга дома, порой как советник, а иногда и как лакей; один раз Кортоне обратился к нему, назвав его советником. Во время обеда не шло никаких разговоров о делах. Вместо этого они вспоминали военные истории – Кортоне уже рассказывал большинство из них. Он также рассказал историю, как в 1948 году Дикштейн обставил арабов; он слышал о ней от своих родственников, и ему она доставила не меньшее удовольствие, чем им. Повествование, переходя из уст в уста, превратилось в легенду. Дикштейн пришел к выводу, что Кортоне искренне рад его видеть. Может, ему просто все надоело. Что вполне может быть, если каждый вечер ему приходится поглощать свой обед в компании молчаливой жены, двух невоспитанных мальчишек и акулоподобного советника. Дикштейн делал все, что мог, дабы поддерживать у него хорошее настроение; он хотел, чтобы благодушие не покинуло хозяина дома, когда он обратится к нему с просьбой.
В завершении обеда Кортоне и Дикштейн расположились в кожаных креслах в его кабинете, и дворецкий принес им коньяк и сигары. Дикштейн отказался и от того, и от другого.
– Ты же чертовски пил, – вспомнил Кортоне.
– Это была чертовская война, – ответил Дикштейн.
Дворецкий оставил кабинет. Понаблюдав, как Кортоне пьет коньяк, как раскуривает сигару, Дикштейн подумал, что Ал ест, пьет и курит как-то безрадостно, словно надеясь, что, если он все это будет делать регулярно, то наконец почувствует вкус этих радостей. Вспоминая непринужденное веселье, с которым они вдвоем проводили время у его сицилийских родственников, Дикштейн подумал, остались ли в жизни Кортоне какие-то настоящие живые люди.
Внезапно Кортоне расхохотался.
– Я помню каждую минуту того дня в Оксфорде. Слушай, у тебя что-нибудь получилось с той профессорской женой, как ее, этой арабкой?
– Нет, – сдержанно улыбнулся Дикштейн. – И ныне она мертва.
– Прости.
– И случилась странная вещь. Я вернулся туда, в тот домик у реки, и встретил ее дочь… Она выглядит точно такой, какой была Эйла.
– В самом деле?… – Кортоне плотоядно посмотрел на него. – И ты охмурил дочку – ну, просто не могу поверить!
Дикштейн кивнул.
– Мы несколько раз встречались. И я хочу жениться на ней. В следующий раз, когда мы увидимся, я хочу просить ее руки.
– И ты считаешь, что она согласится?
– Не уверен. Но хочу надеяться. Я старше ее.
– Возраст не имеет значения. Хотя тебе надо немного прибавить в теле. Женщины любят, чтобы было, за что подержаться.
Разговор начал утомлять Дикштейна, и он понял, в чем дело: Кортоне воспринимал их общение, как банальный треп. Может быть, сказывалась многолетняя привычка держать язык за зубами; может, дело заключалось в том, что большинство дел «семейного бизнеса» носило уголовный характер, и он не хотел, чтобы Дикштейн догадался об этом (хотя он так и так это предполагал); или, может, тут было что-то еще, с чем он очень боялся столкнуться, какое-то тайное разочарование, которого он не хотел испытывать – во всяком случае, в этом толстом мужчине давно исчезли следы того открытого, веселого, восторженного молодого человека. Дикштейна так и тянуло спросить его – скажи, что доставляет тебе радость в жизни, кого ты любишь и как вообще идет твоя жизнь.
Вместо этого он сказал:
– Ты помнишь, что сказал мне в Оксфорде?
– Конечно. Я у тебя в долгу, ты спас мне жизнь. – Кортоне затянулся сигарой.
Хоть в этом он не изменился.
– И я здесь, чтобы попросить тебя о помощи.
– Валяй и проси.
– Ты не против, если я включу радио?
Кортоне улыбнулся.
– Это помещение обследуется на предмет обнаружения «клопов», самое малое, раз в неделю.
– Отлично, – сказал Дикштейн, но все-таки включил радио. – Карты на стол, Ал. Я работаю на израильскую разведку.
Кортоне вытаращил глаза:
– Я должен был бы догадаться.
– И в ноябре я собираюсь провернуть одну операцию в Средиземноморье. Это… – Дикштейн остановился, прикидывая, сколько он может выложить собеседнику, и решил, что немного. – Это то, что может положить, в результате, конец войнам на Ближнем Востоке. – Он помолчал, вспоминая фразу, которую Кортоне обычно употреблял: – И я не пудрю тебе мозги.
Кортоне рассмеялся.
– Если бы ты хотел пудрить мне мозги, то, думаю, явился бы сюда скорее, чем через двадцать лет.
– Очень важно, чтобы следы операции не привели в Израиль. Мне нужна база, с которой я мог бы действовать. Большой дом на берегу, с причалом для небольших судов и якорной стоянкой недалеко от берега для судна побольше. Пока я буду там – думаю, недели две, не больше – мне нужно прикрытие от расспросов полиции и слишком любопытных чиновников. И мне пришло в голову единственное место, где я мог бы обрести все это, и единственный человек, который мог бы мне помочь.
Кортоне кивнул.
– Я знаю такое место – заброшенный дом в Сицилии. Там не особенно шикарно, парень – нет отопления, без телефона, но для оплаты по счету подойдет.
Дикштейн широко улыбнулся.
– Потрясающе. Именно об этом я и собираюсь просить.
– Ты шутишь, – сказал Кортоне. – И это все?
«КОМУ: шефу Моссада.
ОТ КОГО: Шефа лондонского отделения.
ДАТА: 29 июля 1968 года.
Почти с уверенностью можно утверждать, что Сузи Эшфорд является агентом арабской разведывательной службы.
Она родилась в Оксфорде (Англия) 17 июня 1944 года, единственный ребенок мистера (теперь профессора) Стивена Эшфорда (родился в Гилфорде, Англия, в 1908 году) и Эйлы Зуаби (родилась в Триполи, Ливан, в 1925 году). Мать, которая умерла в 1954 году, была чистокровной арабкой. Отец известен в Англии под именем «Арабиста»; большую часть первых сорока лет жизни провел на Ближнем Востоке как исследователь, предприниматель и лингвист. Ныне он преподает семитские языки в Оксфордском университете, где хорошо известны его умеренные, но явно проарабские взгляды.
Таким образом, хотя Сузи Эшфорд является урожденной подданной Соединенного Королевства, есть основания предполагать, что она предана делу арабов.
Она работает стюардессой в авиакомпании ВОАС на международных линиях, часто, среди прочих мест, посещая Тегеран, Сингапур и Цюрих. Следовательно, у нее достаточно возможностей вступать в тайные контакты с дипломатическими представителями арабских стран.
Она удивительно красивая молодая женщина (см. прилагаемую фотографию), что в какой-то мере объясняет отношение к ней полевого агента. Она может вступать в различные связи, что не является чем-то необычным по стандартным представлениям ее профессии и ее поколения в Лондоне. Более точно следовало бы сказать, что для нее вступление в сексуальные отношения с человеком с целью получения от него информации было бы достаточно неприятным, но не травмирующим испытанием.
Наконец – и это главное – Ясиф Хассан, агент, который заметил Дикштейна в Люксембурге, учился под руководством ее отца профессора Эшфорда в то же время, что и Дикштейн, и в течение этих лет продолжал поддерживать с ним нерегулярные контакты. Именно он мог посетить Эшфорда – человек, отвечающий его описанию, в самом деле нанес тому визит – примерно в то время, когда началась любовная связь Дикштейна и Сузи Эшфорд.
Рекомендовал бы продолжить наблюдение.
(Подпись) Роберт Дженкс.
«КОМУ: Шефу лондонского отделения.
ОТ КОГО: Шефа Моссада.
ДАТА: 30 июля 1968 года.
В силу всего того, что свидетельствует против нее, я не могу понять, почему вы не рекомендуете убить ее.
(Подпись) Пьер Борг».
«КОМУ: Шефу Моссада.
ОТ КОГО: Шефа лондонского отделения.
ДАТА: 30 июля 1968 года.
Я бы не рекомендовал устранение Сузи Эшфорд в силу следующих причин:
1. Свидетельства против нее достаточно убедительны, но все же носят случайный характер.
2. Из того, что мне известно о Дикштейне, я серьезно сомневаюсь, что он может снабдить ее какой-то информацией, даже если романтически увлечен ею.
3. Если мы устраним ее, другая сторона будет искать иных подходов к Дикштейну. Так лучше уж пусть мы знаем опасность.
4. Мы можем использовать ее, дабы снабжать другую сторону ложной информацией.
5. Я не склонен прибегать к убийствам на основе столь неопределенных доказательств. Мы не варвары. Мы евреи.
6. Если мы убьем женщину, которую любит Дикштейн, я думаю, он убьет вас, меня и всех, кто будет иметь отношение к этому делу.
(Подпись) Роберт Дженкс».
«КОМУ: Шефу лондонского отделения.
ОТ КОГО: Шефа Моссада.
ДАТА: 1 августа 1968 года.
Поступайте, как знаете.
(Подпись) Пьер Борг.
Постскриптум (с отметкой «личное»).
Ваш пятый пункт очень благороден и трогателен, но подобные замечания вряд ли будут способствовать присуждению вам очередного звания в этой армии. – П.Б.»
Она была маленькой, старой, уродливой и грязной развалюхой.
Корпус украшали обширные пятна ржавчины, которые оранжевой сыпью покрывали ее от носа до кормы. Если когда-то их и закрашивали, то краска давно облупилась, ободрана ветром, оббита волнами и дождями в море. Планшир правого борта давно проломан ударом штормовой волны, и с тех пор никто не побеспокоился привести его в подобающий вид. В трубах скопился десятилетний слой сажи. Палуба была выщерблена, помята и испятнана; хотя время от времени ее драили, вычистить ее так и не удавалось, и на ней повсюду были видны следы прошлых грузов – россыпь зерна, щепки строевого леса, ошметки гниющих овощей и обрывки мешковины – главным образом под спасательными шлюпками, в бухтах небрежно смотанных канатов, внутри клапанов, ведущих в трюмы. В теплые дни отовсюду несло гнилью.
Она была примерно двух с половиной тысяч тонн водоизмещения, двухсот футов в длину и чуть больше 30 – в ширину. На ободранном носу высилась антенна. Большую часть главной палубы занимали огромные крышки люков, которые вели в главный трюм. Над ними высились три крана: один обслуживал носовую часть трюма, один – середину, и третий стоял ближе к корме. Рулевая рубка, помещения для офицерского состава, гальюн и кубрики для команды размещались на корме, вокруг дымовой трубы. Под кормой – единственный винт, который приводился в движение шестицилиндровым двигателем; теоретически тот обладал мощью в 2450 лошадиных сил и мог развивать крейсерскую скорость до 13 узлов.
При полной загрузке судно подвергалось ужасной килевой качке. Болтало немилосердно. Даже при небольшом волнении, с балластной загрузкой, судно кренилось на бок чуть ли не до семидесяти градусов. Душные помещения почти не вентилировались, трюмы часто подтапливались, а машинное отделение было достойно кисти Иеронимуса Босха.
Ее обслуживала команда из тридцати одного человека, и ни у кого из них не нашлось бы о ней ни одного доброго слова.
Единственными ее пассажирами были колония тараканов, несколько мышей и пара сотен крыс.
Никому это судно не внушало симпатии, и название его было «Копарелли».
