Кен Фоллетт
Трое
Необходимо признать, что единственная трудность при создании атомной бомбы любого вида заключается в подготовке расщепляющегося материала соответствующего уровня очистки: конструкция же бомбы сама по себе достаточно проста…
«Энциклопедия Американа»
Алу Цукерману
Пролог
Было время, когда все они существовали бок о бок.
Они встретились много лет назад, когда все были молоды, задолго до того, как все это случилось; но последствия их встречи отбросили тень на много десятилетий вперед.
Это было первое воскресенье ноября 1947 года, если уж быть точным; и эта давняя встреча произошла по чистому совпадению, но в ней не было ничего удивительного. Все они большей частью были молоды и талантливы; они стремились обладать властью, принимать решения, вносить свои коррективы – каждый своим путем, в каждой из своих стран; а такие люди в молодости часто встречаются в местах, подобных Оксфорду. И более того – когда все это случилось, те, кто держались в стороне, стали намекать, что и им кое-что известно, лишь потому, что они встречали остальных в Оксфорде.
Тем не менее, это меньше всего выглядело исторической встречей. То была очередная вечеринка с шерри в том месте, где бывает много подобных вечеринок с шерри (и не только с ним, но и напитками покрепче). Словом, ничем не примечательная встреча. Ну, почти не примечательная.
Ал Кортоне постучал в дверь и застыл в холле, боясь, что дверь ему откроет мертвец.
Предположение, что его друг мертв, за последние три года превратилось почти в уверенность. Во-первых, до Кортоне дошли слухи, что Дикштейн попал в плен. Ближе к концу войны просочились слухи, что происходило с евреями в нацистских концлагерях. И теперь, по завершении войны, они стали явью.
С другой стороны двери донеслись неясные звуки – кто-то двинул стулом по полу и пошел к дверям.
Кортоне внезапно занервничал. А что, если Дикштейн изуродован, искалечен? Может, он вообще не хочет, чтобы его беспокоили. Кортоне никогда не знал, как вести себя с калеками или сумасшедшими. В те несколько дней в конце 1943 года они с Дикштейном очень сблизились, пусть даже провели рядом не так уж много времени, но что представляет собой Дикштейн сейчас?
Дверь открылась, и Кортоне сказал:
– Привет, Нат.
Дикштейн уставился на него, а потом его лицо расплылось в широкой улыбке, и он выдал одну из своих смешных фраз на жаргоне кокни:
– Ну, провалиться мне!
Кортоне с облегчением улыбнулся ему в ответ. Они обменялись рукопожатиями, обнявшись, похлопали друг друга по спине и позволили себе несколько соленых солдатских шуточек, проталкиваясь в квартиру.
– Хотел бы я знать, – сказал Дикштейн, – как ты нашел меня?
– Должен признаться, это было нелегко, – Кортоне снял форменную куртку и бросил ее на узкую кровать. – И заняло почти весь вчерашний день. – Он смерил взглядом единственное хрупкое кресло в комнате. Оба его подлокотника торчали под странными углами, сквозь цветастую ткань обшивки, украшенную изображениями хризантем, торчали пружины, а в качестве подпорки на месте исчезнувшей ножки использовались тома «Диалогов» Платона. – Оно может выдержать человека?
– Только в звании не выше сержанта. Но…
– Ниже сержанта – это еще не люди.
Они рассмеялись: то была старая шутка. Дикштейн выволок из-за стола стул с гнутой спинкой. Присмотревшись к приятелю, он заметил:
– А ты никак потолстел.
Кортоне погладил выступающее брюшко.
– Во Франкфурте мы жили, как сыр в масле – ты много потерял, демобилизовавшись. – Наклонившись, он понизил голос, словно хотел сообщить что-то конфиденциальное. – Мне здорово повезло там. Драгоценности, китайский фарфор, антиквариат – все что угодно за мыло и сигареты. Немцы подыхали с голоду. И, что лучше всего, девушки были готовы на все за пару нейлоновых чулок. – Он откинулся на спинку стула, ожидая услышать одобрительный смех, но Дикштейн смотрел на него с каменным лицом. Несколько растерявшись, Кортоне сменил тему: – Но ты-то явно не потолстел.
На первых порах он так обрадовался и испытал такое облегчение, увидев Дикштейна целым и здоровым, с той же самой улыбкой до ушей, что не присмотрелся к нему поближе.
И только теперь он обратил внимание, что его приятель не просто худ; он выглядел изможденным. Нат Дикштейн всегда был невысоким и худеньким, но теперь от него, казалось, остались одни кости. Кожа неестественно белого цвета и большие карие глаза за пластмассовой оправой очков лишь подчеркивали это впечатление. В проеме между обшлагом брюк и носков виднелась полоска бледной кожи ноги, смахивающей на спичку. Четыре года назад Дикштейн был загорелым, жилистым, жестким, как кожаная подметка армейских ботинок британской армии. Когда Кортоне, что нередко бывало, рассказывал о своем английском приятеле, он неизменно добавлял: «Самый выносливый, умный и отчаянный вояка, который спас мою чертову жизнь, и ей-богу, так оно и было».
– Потолстел? Нет. – Дикштейн покачал головой. – В стране по-прежнему железное нормирование, приятель. Но мы как-то справляемся.
– Ты знавал и худшие времена.
– И как-то выживал. – Дикштейн улыбнулся.
– Ты попал в плен?
– Под Ла Молиной.
– Черт побери, как им удалось скрутить тебя?
– Очень просто. – Дикштейн пожал плечами. – Пуля попала в ногу, и я вырубился. А когда пришел в себя, уже валялся в немецком грузовике.
Кортоне глянул на ногу Дикштейна.
– Все зажило?
– Мне повезло. В лагере оказался медик – он и срастил мне кость.
Кортоне кивнул.
– И еще концлагерь… – Он подумал, что, может быть, не стоит спрашивать, но ему хотелось знать, как там было. Дикштейн отвел глаза.
– Все было сносно, пока они не узнали, что я еврей. Хочешь чаю? Выпить нечего.
– Нет. – Кортоне уже жалел, что заговорил на эту тему. – Во всяком случае, по утрам я виски не пью. Жизнь и так слишком коротка.
Дикштейн перевел взгляд на Кортоне.
– Они решили выяснить, сколько раз можно ломать ногу в одном и том же месте и снова сращивать ее.
– Иисусе, – только и мог прошептать Кортоне.
– И делали они это с отменным мастерством, – ровным голосом произнес Дикштейн и снова отвел взгляд в сторону.
– Подонки, – вырвалось у Кортоне. Он даже не знал, что еще сказать.
На лице Дикштейна появилось странное выражение, которого Кортоне не доводилось видеть у него раньше, нечто – он понял это позднее – вроде страха. Что весьма странно. Ведь все уже позади.
– Черт побери, в конце концов, мы же победили, не так ли? – И он хлопнул Дикштейна по плечу.
– Так и есть, – усмехнулся Дикштейн. – Ладно, а что ты делаешь в Англии? И чего ради ты взялся меня разыскивать?
– Я решил сделать остановку в Лондоне по пути в Буффало. Зашел в военное министерство… – Кортоне замялся. Он зашел туда, чтобы узнать, как и когда погиб Дикштейн. – Они дали мне твой адрес в Степни, – продолжил он. – Там на всей улице остался только один дом. И в нем я нашел старика, на котором не меньше дюйма пыли.
– Томми Костера.
– Точно. Ну, мне пришлось выпить около девятнадцати чашек спитого чая и выслушать всю историю его жизни, после чего он послал меня в другой дом за углом, где я нашел твою мать, выпил еще столько же спитого чая и выслушал историю ее жизни. Когда я, наконец, получил твой адрес, то уже опоздал на последний поезд в Оксфорд, так что перекантовался до утра – и вот я здесь. У меня всего лишь несколько часов – мое судно завтра отплывает.
– У тебя отпуск? Ты демобилизовался?
– Вот уже три недели, два дня и девяносто четыре минуты.
– Что ты будешь делать по возвращении домой?
– Заниматься семейным бизнесом. В последние пару лет выяснилось, что я потрясающий бизнесмен.
– Что за бизнес у вашей семьи? Ты никогда мне не рассказывал.
– Грузовые перевозки, – коротко ответил Кортоне. – А ты? Ради Бога, что ты делаешь в Оксфордском университете? Что ты изучаешь?
– Еврейскую литературу.
– Ты шутишь.
– Я писал на иврите еще до того, как пошел в школу, разве я тебе не говорил? Мой дедушка был настоящим ученым. Он жил в маленькой душной комнатенке над булочной на Майл-Энд-Роуд. И сколько я себя помню, я просиживал у него все субботы и воскресенья. И никогда не сетовал – мне это нравилось. Да и в любом случае, что еще я могу изучать?
Кортоне пожал плечами.
– Не знаю… может быть, атомную физику или менеджмент. Зачем вообще учиться?
– Чтобы быть счастливым, умным и богатым.
Кортоне покачал головой.
– Как всегда, у тебя замысловато. Девочки тут есть?
– Маловато. Кроме того, я занят.
Ему показалось, что Дикштейн слегка покраснел.
– Врешь. Ты никак влюблен, дурачок. Я-то вижу. Кто она?
– Ну, честно говоря… – Дикштейн явно смутился. – Она не нашего круга. Жена профессора. Экзотическая, умная и самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел.
Кортоне изобразил сочувственную физиономию.
– Боюсь, что тебе ничего не светит, Нат.
– Знаю, но все же. – Дикштейн встал. – Ты сам увидишь.
– Я могу встретить ее?
– Профессор Эшфорд устраивает вечеринку. Я получил приглашение. И как раз собирался, когда ты пришел. – Дикштейн потянулся за пиджаком.
– Прием в Оксфорде, – протянул Кортоне. – Ну и поражу же я своих в Буффало!
Стояло прохладное солнечное утро. Бледноватые лучи солнца омывали светом замшелые стены старых зданий. Они шли в молчании, которое не тяготило их, засунув руки в карманы, чуть ссутулясь, чтобы противостоять режущему ноябрьскому ветру, который свистел вдоль улиц. Кортоне пробормотал:
– Ну и холодрыга, мать ее…
По пути им встретилось всего несколько человек, и, отшагав с милю или около того, Дикштейн показал по другую сторону дороги на высокого человека с университетским шарфом вокруг шеи.
– Это русский, – сказал он и крикнул: – Эй, Ростов!
Русский поднял глаза, махнул им и перешел на их сторону. У него была короткая прическа армейского образца, пиджак массового пошива болтался на его высокой худой фигуре. Кортоне начало было казаться, что в этой стране все, как на подбор, тощие.
– Ростов учится в Баллиоле-колледже, таком же, как и я. Давид Ростов, я хотел бы представить вам Алана Кортоне. Мы с Аланом вместе воевали в Италии. Идете к Эшфорду?
Русский торжественно склонил голову.
– За бесплатной выпивкой – куда угодно.
– Вы тоже интересуетесь еврейской литературой? – спросил Кортоне.
– Нет, я изучаю тут буржуазную экономику, – ответил Ростов.
Дикштейн расхохотался. Кортоне не понял, что тут смешного. Дикштейн объяснил:
– Ростов из Смоленска. Он член ВКП(б) – Всесоюзной Коммунистической партии большевиков Советского Союза.
Кортоне по-прежнему не понял, что смешного в ответе Ростова.
– А я думал, что никто не имеет права покидать Россию, – сказал он.
Ростов пустился в долгие и путаные объяснения, связанные с тем, что по окончании войны его отец был дипломатом в Японии. Он говорил с серьезным выражением лица, которое уступило место смущенной улыбке. Хотя его английский оставлял желать лучшего, у Кортоне создалось впечатление, что он достаточно исчерпывающе излагает свои мысли. Рассеянно слушая его, Кортоне думал, что вот ты любил человека, как брата, дрался с ним бок о бок, а потом он расстается с тобой, и при встрече ты узнаешь, что он изучает еврейскую литературу, и понимаешь, что никогда по-настоящему не знал его. Ростов обратился к Дикштейну:
– Так ты еще не решил, едешь ли ты в Палестину?
– В Палестину? – переспросил Кортоне. – Чего ради?
Дикштейн несколько смутился.
– Я еще не решил.
– Ты должен ехать, – сказал Ростов. – Создание еврейского национального дома позволит покончить с остатками Британской империи на Ближнем Востоке.
Кортоне не верил своим ушам.
– Арабы вырежут вас там до последнего человека. Господи, Нат, да ты же только что спасся от немцев!
– Я еще не решил, – повторил Дикштейн. Он раздраженно мотнул головой. – Я и сам не знаю, что делать. – Чувствовалось, что ему не хотелось говорить на эту тему.
Они прибавили шагу. Лицо Кортоне стало мерзнуть, но под зимней формой он обливался потом. Его спутники обсуждали недавний скандал: человек по фамилии Мосли – она ничего не говорила Кортоне – выразил намерение явиться с машиной в Оксфорд и произнести речь на дне памяти павших. Мосли был фашистом, сообразил он. Ростов доказывал, что данный инцидент демонстрирует, насколько социал-демократы ближе к фашистам, чем к коммунистам. Дикштейн же утверждал, что старшекурсники, которые организовали это мероприятие, всего лишь хотели «шокировать» общество.
Слушая, Кортоне присматривался к двум своим спутникам. Они представляли собой странную пару: высокий Ростов, с туго, подобно бинту, обмотанным вокруг шеи шарфом, с хлопающими на ветру обшлагами слишком коротких брюк, и миниатюрный Дикштейн, с большими глазами за круглыми стеклами очков, в старой военной форме цвета хаки, который и на ходу выглядел подобно скелету. У Кортоне не было академического образования, но он был уверен, что на любом языке сможет уловить уклончивость и неискренность, и не сомневался, что никто из двоих не говорит то, во что искренне верит: Ростов, как попугай, излагал затверженные догмы, а за короткими ехидными репликами Дикштейна скрывалось более глубокое отношение к теме разговора. Когда Дикштейн насмехался над Мосли, он напоминал ребенка, который высмеивает приснившиеся ему кошмары. Оба они спорили умно и тонко, но без лишних эмоций, и их диалог напоминал фехтование на тупых рапирах.
Наконец Дикштейн заметил, что Кортоне не принимает участие в разговоре, и начал рассказывать о хозяине вечеринки.
– Стивен Эшфорд несколько эксцентричен, но очень интересный и достойный человек, – сказал он. – Большую часть жизни он провел на Ближнем Востоке. Сколотил себе состояние, но полностью потерял его. Склонен делать сумасшедшие вещи, например, пересечь арабскую пустыню на верблюде.
– Не такое уж это сумасшествие, – возразил Кортоне.
– У него жена – ливанка, – заметил Ростов. Кортоне взглянул на Дикштейна.
– Она…
– Она моложе его, – торопливо сказал тот. – Он привез ее в Англию как раз перед войной, когда стал профессором кафедры семитской литературы. И если он предложит тебе марсалу вместо шерри, значит, ты слишком загостился.
– И гости могут уловить эту разницу? – спросил Кортоне.
– Вот его дом.
Кортоне был готов увидеть нечто вроде мавританской виллы, но дом Эшфорда представлял собой имитацию тюдорианского стиля: выкрашен в белый цвет с зелеными деревянными накладками. Садик перед домом представлял собой сплошные заросли кустарника. Трое молодых людей направились по выложенной кирпичом дорожке к входу. Парадная дверь была открыта. Они оказались в небольшом квадратном холле. Где-то в глубине дома слышался чей-то смех: вечеринка уже началась. Распахнулась двустворчатая дверь, и на пороге предстала самая красивая женщина в мире.
Кортоне был поражен. Он стоял, не сводя с нее глаз, когда она, пересекая ковер, направлялась к ним. Он слышал, как Дикштейн представил его: «Это мой друг Алан Кортоне», – и вот он уже касается ее узкой смуглой кисти тонкого рисунка с теплой и сухой кожей; он поймал себя на том, что не хочет выпускать ее.
Повернувшись, она пригласила их в гостиную. Дикштейн коснулся руки Кортоне и улыбнулся: он прекрасно понимал, что сейчас творится в голове его друга.
Небольшие стаканчики с шерри с армейской безукоризненностью выстроились на небольшом столике. Протянув один из них Кортоне, она улыбнулась:
– Меня, кстати, зовут Эйла Эшфорд.
Когда она протягивала ему напиток, Кортоне уловил и все остальные детали. Подчеркнуто скромный вид, удивительное лицо без макияжа, прямые черные волосы, белое платье и сандалии – тем не менее, она выглядела обнаженной, и Кортоне мучился дикими мыслями, когда глазел на нее.
Он заставил себя отвернуться и присмотреться к окружению.
Какой-то араб в прекрасно сшитом костюме западного образца жемчужного цвета стоял около камина, разглядывая резьбу комода. Эйла Эшфорд окликнула его:
– Я хотела бы познакомить вас с Ясифом Хассаном, другом моей семьи, оставшейся дома, – сказала она. – Он из Корчестерского колледжа.
– Я знаком с Дикштейном. – заметил Хассан. Он обменялся рукопожатиями с новоприбывшими.
– Вы из Ливана? – спросил его Ростов.
– Из Палестины.
– Ага! – оживился Ростов. – И что вы думаете о плане разделения страны, предложенном Организацией Объединенных Наций?
– Он совершенно неуместен, – ответил араб. – Британцы должны уйти, а моя страна обретет демократическое правительство.
– Но тогда евреи окажутся в ней в меньшинстве, – возразил Ростов.
– Они меньшинство и в Англии. Неужели поэтому они должны объявить Сюррей своим национальным домом?
– Сюррей никогда им не принадлежал. В отличие от Палестины, которая когда-то была их родиной.
Хассан элегантно пожал плечами.
– Это было в те времена… когда Уэльс принадлежал Англии, англичане владели Германией, а французские норманы обитали в Скандинавии. – Он повернулся к Дикштейну: – Вам свойственно чувство справедливости – что вы об этом думаете?
Дикштейн снял очки.
– Здесь не идет речь об исторической справедливости. Я хотел бы обладать местом, которое мог бы назвать своим.
– Даже если для этого вы должны завладеть моим? – спросил Хассан.
– Вам принадлежит весь Ближний Восток.
– Он мне не нужен.
Эйла Эшфорд предложила сигареты. Кортоне взял одну из них и закурил. Пока остальные продолжали спорить о Палестине, Эйла спросила Кортоне:
– Вы давно знаете Дикштейна?
– Мы встретились в 1943-м. – сказал Кортоне. Он не мог оторвать глаз от ее пунцовых губ, сомкнувшихся вокруг сигареты. Даже курила она изящно. Деликатным движением она избавилась от крошки табака, прилипшей на кончике языка.
– Он меня страшно интересует. – призналась она.
– Почему?
– Да всем. Он всего лишь мальчик, и все же выглядит таким старым. С другой стороны, он типичный кокни, но совершенно спокойно чувствует себя в кругах высшего класса. Но говорит он о чем угодно, только не о себе.
– Я тоже выяснил, что по сути совершенно не знаю его, – согласился Кортоне.
– Мой муж говорит, что он блистательный студент.
– Он спас мне жизнь.
– Боже милостивый. – Она внимательнее присмотрелась к нему: не слишком ли Ал мелодраматичен. Решение, вроде, она вынесла в его пользу. – Мне бы хотелось услышать, как это было.
Мужчина средних лет в грубоватых коричневых брюках коснулся ее плеча.
– Как дела, моя дорогая?
– Прекрасно. Мистер Кортоне, это мой муж, профессор Эшфорд.
– Как поживаете? – поздоровался Кортоне. Эшфорд оказался лысым мужчиной в плохо сидящем костюме. Кортоне же ожидал увидеть Лоуренса Аравийского. Подумал, что, может быть, у Ната и есть какой-то шанс.
– Мистер Кортоне рассказывал мне, – пояснила Эйла, – как Нат Дикштейн спас ему жизнь.
– В самом деле? – откликнулся Эшфорд.
– История довольно короткая. Это было в Сицилии рядом с местечком Рагуза, городком на холме, – начал он. – Мы продвигались к его предместьям. К северу от городка мы наткнулись на немецкий танк, стоящий под деревьями в небольшой лощине. Казалось, в нем не было экипажа, но для верности я кинул в него гранату. Когда мы миновали его, раздался выстрел – всего один – и с дерева свалился немец с автоматом. Он скрывался в ветвях и готовился уложить нас, когда мы пройдем мимо. И снял его именно Нат Дикштейн.
В глазах Эйлы мелькнула искорка восхищения, но ее муж побелел. Видно было, что профессор не привык к рассказам, в которых люди так легко распоряжаются жизнью и смертью. Кортоне подумал: «Если даже это поразило тебя, папаша, надеюсь, Дикштейн никогда не рассказывал тебе все, что с ним было».
– Англичане обходили городок с другой стороны, – продолжал Кортоне, – Нат увидел танк одновременно со мной, но заподозрил ловушку. Он успел заметить и снять снайпера, и не будь он столь проницателен, со мной было бы кончено.
Собеседники на мгновение примолкли.
– Это было не так давно, – заметил Эшфорд, – но мы так быстро все забываем.
Эйла вспомнила и об остальных гостях.
– Я хотела бы поговорить с вами до того, как вы покинете нас, – обратилась она к Кортоне и направилась через комнату к Хассану, который пытался открыть двери, ведущие в сад.
Нервным движением Эшфорд зачесал за уши пряди вьющихся волос.
– Общество привыкло слышать повествования о больших битвах, но, думается, солдаты куда лучше помнят вот такие случаи.
Кортоне кивнул, думая, что, в сущности, Эшфорд не имеет ясного представления, что такое война, и сомневаясь, что в юности профессору в самом деле удалось пережить те приключения, о которых ему рассказывал Дикштейн.
– Позже я притащил его в гости к моим родственникам – моя семья родом с Сицилии. Нас угощали пастой и вином, и они сделали из Ната героя. Мы провели бок о бок всего несколько дней, но сблизились, как братья, понимаете?
– Конечно.
– Когда я услышал, что он попал в плен, то решил, что никогда больше не увижу его.
– И вы знаете, что случилось там с ним? – спросил Эшфорд. – Он так немногословен…
Кортоне пожал плечами.
– Ему удалось выжить в концлагере.
– Ему повезло.
– Повезло ли?
Смутившись, Эшфорд бросил взгляд на Кортоне, а потом, повернувшись, уставился на гостей в помещении. Помолчав, он сказал:
– Понимаете, тут не совсем типичное для Оксфорда сборище, Дикштейн. Ростов и Хассан – достаточно непривычные студенты. Вам стоило бы встретиться с Тоби – вот кто архитипичный выпускник. – Он перехватил взгляд краснолицего молодого человека в твидовом пиджаке и с очень широким светлым шерстяным галстуком. – Тоби, познакомься с товарищем Дикштейна по оружию – мистером Кортоне.
Пожав ему руку, Тоби сразу же спросил:
– Есть ли у него какие-то шансы? Может ли Дикштейн победить?
– Победить в чем? – удивился Кортоне.
– Дикштейн и Ростов решили сразиться в шахматном матче, – объяснил Эшфорд, – оба они отменные игроки. И Тоби считает, что у вас есть какая-то доверительная информация, которая поможет ему выиграть пари.
– А я-то думал, – протянул Кортоне. – что шахматы – игра для стариков.
– О! – с несколько излишним пылом воскликнул Тоби и опустошил свой стакан. Казалось, и его, и Эшфорда несколько смутило замечание Кортоне.
Из сада вошла девочка четырех или пяти лет, таща с собой старую кошку. Эшфорд представил ее с застенчивой гордостью человека, который стал отцом в немолодом возрасте.
– Это Сузи.
– А это Езекия. – представила кошку девочка. Цвет кожи и волосы у нее были как у матери, и малышка обещала стать красавицей, как и ее мать. Кортоне пришло в голову, в самом ли деле она дочка Эшфорда. Она ровно ничем не походила на него. Она протянула ему лапу кошки, и Кортоне вежливо пожал ее мягкие подушечки:
– Как поживаете, Езекия?
– Она очень обаятельна, – сказал Кортоне Эшфорду. – Мне хотелось бы поговорить с Натом. Надеюсь, вы извините меня? – Он подошел к Дикштейну, который, стоя на коленях, гладил кошку.
Похоже, Нат и Сузи были хорошими друзьями.
– Это мой друг Алан, – пояснил он ей.
– Мы уже знакомы, – ответила девочка, взмахнув ресницами. От матери унаследовала, отметил Кортоне.
– Мы вместе были на войне, – продолжал Дикштейн. Сузи в упор посмотрела на Кортоне.
– Вы убивали людей?
Он замялся.
– Конечно.
– И вы себя потом плохо чувствовали?
– Не очень. Это были злые люди.
– А Нату было плохо. Поэтому он и не хочет рассказывать об этом.
Этот ребенок лучше понимал Дикштейна, чем все остальные взрослые, вместе взятые.
С удивительной для ее возраста прытью кошка вывернулась из рук Сузи. Та погналась за ней. Дикштейн выпрямился.
– Я бы не сказал, что миссис Эшфорд так уж недостижима, – шепнул Кортоне.
– Что ты хочешь сказать? – взглянул на него Дикштейн.
– Ей не может быть больше двадцати пяти. Он, как минимум, на двадцать лет старше, и, думаю, заряды у него явно уже на исходе. Если они поженились где-то перед войной, ей должно было быть лет семнадцать. И не похоже, что они так уж привязаны друг к другу.
– Хотел бы я тебе верить, – пожал плечами Дикштейн. Но не проявил того интереса, которого можно было бы от него ожидать. – Давай глянем на сад.
Они прошли через высокие французские двери. Солнце основательно нагрело воздух, и жгучий холодок исчез. Коричневато-зеленые заросли тянулись вплоть до реки. Они пошли гулять, оставив дом за спиной.
– Тебе не очень понравилось это сборище, – заметил Дикштейн.
– Война завершена. И мы с тобой теперь обосновались в разных мирах.
– Алан…
– Слушай, какого черта! Скорее всего, связи между нами не будет – я не большой мастер писать письма. Но я никогда не забуду, что обязан тебе жизнью. В один прекрасный день ты можешь попросить отдать долг. И ты знаешь, где найти меня.
– О, нет… только не здесь, не сейчас… – раздался женский голос.
– Да! – Мужской.
Дикштейн с Кортоне стояли у высокой заросли кустов, которая закрывала угол сада: кто-то начал посадку лабиринта из кустов и не завершил его. В нескольких шагах от них открывался проем, потом изгородь под углом поворачивала вправо и тянулась вдоль берега реки. Голоса отчетливо доносились с той стороны зарослей.
Женщина снова заговорила низким горловым голосом.
– Не надо, черт бы тебя побрал, или я закричу.
Дикштейн и Кортоне миновали проем в зарослях. Кортоне никогда не забудет то, что он увидел. Перед ним предстали двое, а потом, пораженный, он взглянул на Дикштейна, лицо которого посерело от потрясения, и выглядел он так, словно вот-вот свалится: рот его приоткрылся, когда он с ужасом и отчаянием смотрел на открывшуюся картину. Кортоне перевел взгляд на пару.
Женщиной была Эйла Эшфорд. Юбка ее была задрана до пояса, лицо пылало от наслаждения, и она страстно целовала Ясифа Хассана.
