Федор Федорович Метлицкий
Раздвоение
10
Собрались на дне рождения Иванова в «умном» доме, перестроенном из старого блочного дома, где жили предки жены, когда-то во времена скоростного панельного строительства, чтобы дать крышу над головой бурно растущего населения. Жена так и не захотела переехать в современные аппартаменты.
Тетя Марина, сама не имевшая детей, и потому переживающая за племянников, таких тонких и хрупких – да в какое-то пекло!
Сестра, намного старше, в тяготах матери-одиночки вырастившая дочку, у которой появились дети, все сыновья, и выросло целое древо родственников. Они разъехались по разным городам и странам, и взрослые дети, студенты колледжей и университетов, сейчас были под угрозой призыва на войну.
Школьная подруга Галка, не имевшая детей, и потому осуждавшая дезертиров.
Близкие подруги, со студенческих дней, с семьями.
Жена, насаждавшая в семье высокий социальный статус, сделала все, чтобы не ударить лицом в грязь. Она не любила еду, печатающуюся на 3D-принтере, искусственное мясо, и потому озаботилась о натуральной пище. По привычке отстраняя бездушного робота дворецкого, сама сервировала большой парадный стол, выставив в хрустальной посуде красную икру, балык, язык – долго отваривала сама, не доверяя тупому роботу, самой испеченные пирожки, а также лучшие вина и водку…
Гости бодро произносили тосты, натужно беседовали. Это было благопристойное застолье, с искренней или дежурной здравицей имениннику.
В широких смарт-окнах, не пропускающих тепло наружу, сгущалась холодная тьма, оттеняющая ярко освещенный праздничный дом, добавляя тревогу, которая не выходила наружу.
Ожидали – громом в ушах! – электронных повесток от военкомата. Куда спрятать мужей и детей?
Из-за конфликта двух цивилизаций братские страны-соседи тоже насторожились, стали разделяться на два лагеря.
– Надо отправить в другую, нейтральную страну! – пугалась жена за сына, который учился в зарубежном университете. – Говорят, радушно принимают на Востоке.
Сестра тоже боялась за своих сыновей, и окончательного приезда домой внуков, тоже студентов в европейских вузах.
Отдельно за своим столом тусовались дети и внуки, к которым с тревогой прислушивались матери и бабушки.
Молодые люди призывного возраста слушали в пол-уха – есть кому подумать об их судьбе. Они были знакомы с путями отхода. На Востоке дружественные страны охотно принимали дезертиров, особенно айтишников, и даже гордились тем, что так дружески относятся к соседней стране. А недружественные страны почему-то выставили кордоны, не пропуская дезертиров.
Вот и нас догнала судьба! Почему мы тащим за собой то параллельное зазеркалье, погрязшее в раздорах?
____
Объявление частичной мобилизации (вопреки утверждениям властей ожидали всеобщей) было шоком для страны. У военнообязанных раздвоились мозги. Одни, суровые и немногословные – «от земли», с тяжелым чувством оставляли свои хозяйства бабам или продавали, и добровольно шли в военкоматы записываться на фронт. Другие улетали в страну врага, из идейных соображений – неприятия возникшего авторитаризма, начавшего запрещать свободную мысль. Третьи, прикрываемые родней молодые балбесы, – просто от страха, что могут убить, как тараканы побежали к границам.
Иванова тоже пробрало всерьез.
Как можно воевать с родиной культуры, которую люблю? И где эта моя родина, которую надо защищать? Та, что очерчена до моего рождения географически? Но в ней много народов, регионы которых я посетил, может быть, один раз, не испытав на своей шкуре их способ жизни. Не ощущал безграничной родины – нет обжитых мест, кроме моей малой провинции, где даже от запаха папоротника веет чем-то родным.
Нет, моя родина стала всепланетной, хотя я вырос на почве русской культуры.
О! Русская земле! Уже за шеломянем еси!
Словно сам нутром чую, как долго ночь меркнет, заря свет запалила, русичи червлеными щитами поля перегородиша, ища себе чести, а князю славы…
Правда, так же вырос и на европейской культуре, из которой вышла культура той, сейчас враждебной нам. Переживаю за гонимого странника Одиссея, ищущего себя – Итаку, родину.
Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который…
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь…
Нет, это переводное, не совсем свое, но ощущаю бессмертного себя, бездомного и грезящего пространствами.
Помню, в детстве забывал про страницы, погружаясь в дерзкие проделки неутомимого Тома Сойера. Пролистывал единым духом страницы приключений благородного и отважного Д’Артаньяна, неведомых для русского паренька.
Это была моя европейская культура. Греки – свои, а персы незнакомы. Книги по культуре Индии и Китая пролистывал, старательно запоминая, как интересное чужое. А их литература вообще была чем-то экзотическим.
Но трудно было бы разделить русскую и европейскую культуру – разве Тургенев не повлиял на литературу Европы, а она на него? Нравственные представления Европы сложились и под влиянием шедевров русской культуры. Мы были встроены в западный мир, поэтому я не мог понять искусственный характер евразийских убеждений.
Что могут захватить – они? Эту насквозь пропитанную мировой культурой страну, народ, которого власти снова стали опекать слишком чувствительно? Погонят в Сибирь, лишив всего? Или лишат нашей культуры, с нашими верованиями? Но разве можно ее завоевать, если только не вырвать с корнем? Попытки уже были.
Но я против того, чтобы нас убивали! Даже из чувства собственной вины не позволю нас убивать! Буду драться до конца! Какими бы недочеловеками, как обзывались ненавистники, мы бы ни были.
Я уже не молодой, но благодаря возможностям новой генной технологии, еще не старик, хотя был бы уже немощным в параллельном мире. Но помнил, генами отца, когда-то призванного на военную службу, усвоенную им казарменную грубость, навыки бойца, готового стрелять в живого человека. Не беженец, и стоически жду своей участи военнообязанного.
Когда умерли родители, которых не видел со времени поступления в университет, я был так далеко в столице, что бессознательно представлял их живыми, в состоянии отдаления от них.
Так что, ни разу не страдал так, чтобы стоять перед выбором – погибнуть ради родных или родины, или трусливо сбежать. И ко всему был доброжелателен, словно был в стороне от чего-то чужого, механически прущего на тебя катком, или от чего-то каменного, вроде стены, в которую упираешься лбом, и нужно преодолеть или – погибнуть.
И даже было совестно быть доброжелательным ко всем – ведь человечество выросло из сопротивления среде.
Но сейчас я ощутил тревогу всерьез, холодящую сердце. Сын может уйти на фронт, и больше его никогда не увижу…
____
Вечеринка была гнетущей. Мамы своих возрастных детей не могли ни о чем думать. Нужно ли отвечать на электронные предписания из военкоматов, и как проехать к восточной или южной границе, не изловят ли, впустят ли там…
Расходились молча, в тревожную темноту когда-то яркого мира.
11
Сразу стало понятно: разленившееся общество мобилизуется хаотично. Не было собрано в Единый информационный центр управление хозяйством, срочно создавались военкоматы, исчезнувшие за ненадобностью. Частные корпорации и фирмы не желали переключаться на военные рельсы, требовали субсидий и бонусов. Сразу всплыл грязный бизнес, взвинчивающий цены, паразитируя на обороне страны и бедах граждан. Откуда он появился? Мирная жизнь не вытравила из человека пороки, а лишь притушила.
В офисе «Вершины», как коротко называли общественную организацию ее члены, собрались друзья и соратники, встревоженные происходящими переменами в стране.
Все переглядывались. А не стал ли друг рядом – чужим: один – оказавшимся в рядах противников, другой – сомневающимся, третий – агрессивным патриотом?
– Представляете, – говорил депутат Эльф властной скороговоркой, – у нас в Парламенте готовятся отправлять на фронт пушечное мясо. Это в то время, когда можно все уладить миром! Как всегда это было.
Игорек Тюлин смеялся:
– Кто вторгся? Они, которые всегда вторгались? Или мы вторглись, упреждая вторжение?
Раньше Иванов не мог сердиться на его всеядность, сам бы такой. А теперь его покоробило – постоянно тяготила мысль о сыне.
Правильный Пашка Семенов назидательно возразил:
– Ты что, Игорек? У главной империи поддержка борьбы за свободу малой страны совпадает со стремлением залезть в нее солдатскими сапогами.
– Ты откуда это взял? – ехидно уколол Эльф. – Из последних известий официального медиа центра?
– Вот кто защитит нашу малую страну! – торжественно объявил Игорек.
Немногословный Ухов бросил, глянув на Тюлина сквозь очки:
– А почему бы тебе не пойти защищать нашу окраину!
– Ты что, Ухо! – изумился Игорек. – Почему я? Пусть идут другие.
Все заржали над его наивной искренностью.
Серьезный Женя Гольц скромно возразил:
– Как можно считать агрессивной их превосходство в экономике, естественно расширяющее сферы влияния в мире?
Он нравился Иванову своей независимостью.
Ухов коротко сказал:
– Они и есть колонизаторы.
– Попробуйте вы стать ими! – обострял Гольц, глядя в упор на отвернувшегося Ухова. – Сделать в экономике столько, чтобы льнули к вам.
Тот оторвался от бумаг, снимая очки.
– Теперь уже бегут к нам. За духовностью.
– Чего же вы хотите отвоевать?
– Наше.
Игорек Тюлин развеселился.
– Представляете – миллионы придурков пойдут крушить миллионы других придурков!
Правильный Паша Семенов, собиравший вырезки горячих известий о фронте из газет, зло процитировал нового поэта:
Зарыт своими,
Забыт страной,
Закрыто имя,
Лишь позывной.
Судьбы случился
Бараний рог,
Кто мог, скрутился,
А он не смог.
Он помолчал и заговорил:
– Странно, образованец чем более начитан, тем больше сомневается. Интеллигенция!
– Это ты про себя? – спросил Игорек.
– Что такое интеллигенция? – вопрошал тот. – Человек, привыкший думать самостоятельно, прокладывать новые пути, как говорят? Вот и допрыгались – только нарушили мирную жизнь. И – все сомневаются!
Семенову такие люди были не по нутру – он хорошо жил, отдыхал всей большой семьей на пузатой даче с пристройками, а теперь старшенькому придется зарываться в окопы. Это все они, либералы! Расслабили страну, теперь нечем защищаться.
Игорек похвалил Семенова:
– Конечно, идиот лучше. Интеллигенты – неслухи, того и гляди, развалят нашу коробочку.
Женя Гольц, перебив Игорька, возмутился, заговорил, сглатывая слова:
– Интеллигент – не тот, кто окончил элитный колледж или вуз, а тот, кто сам себя сделал, работал над собой. Как Горький, как Шукшин. Это дает ему право судить.
И робко добавил:
– А ты засланец.
Игорек развеселился.
– Нельзя смотреть старые телевизоры! Постепенно намагнитишься так, что засосет во тьму патриотизма.
Неугомонный депутат Эльф набросился на него:
– Заслоняться от жизни, как лошадь с шорами у глаз! Настоящий интеллигент смотрит прямо в глаза выдумкам с той и другой стороны. Запрещать смотреть то, что неприятно – это от слабости собственных убеждений.
– Не кричи на меня! – взметнулся обиженный Игорек.
– Не на тебя, – опомнился Эльф. – На общество «большевиков наоборот».
– А какие у тебя убеждения?
Эльф как будто ждал этого вопроса:
– Стараюсь добраться до неопровержимых фактов, а не верить в фейки.
Заговорили об убеждениях. Ухов завелся, отбросил бумаги:
– Я верю в будущее. Оно светло и прекрасно, – как писал Чернышевский. Любите его, работайте на него, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько оно будет светло и богато, насколько вы умеете перенести в нее из будущего.
Эльф взвился, волосы на его голове встали дыбом:
– Это что – опять к коммунизму? А простое человеческое валютное счастье, с пивом в банке на широком диване? Или, как гуляка праздный, заниматься свободным творчеством, не думая о самоцензуре?
– Вот это и есть простое счастье! – воскликнул Игорек. – Большие проблемы начались тогда, когда поверили, что коммунизма хватит на всех.
Женя Гольц кротко сказал:
– В свободном мире такой проблемы нет. Каждый живет, как ему вздумается, только соблюдай права других.
– Как бы не так! – бросил Ухов. – У них нет закона ценности. Не признают никаких догматов, народных обычаев и традиций, что привлекает обывателя. А есть лишь юридические законы, права человека, – низший гражданский порядок. Методы борьбы «гражданского общества» с ее врагами всегда были жестокими и бесчеловечными. Казни монархов, постоянные смуты, развязывание войн. Демократия понимает власть, как право, а не как обязанность. А у нас есть законы повыше – нравственные, религиозные нормы, переходящие от предков к сердцу потомков.
Все словно выдохлись, возражать не хотелось.
Друг Близнецов молчал. Ему было больно снова слышать те же споры, что велись в том измерении, в его офисе. Что же это? Опять? В нем снова ожили старые обиды, заныли рубцы старых ран, залеченные в санатории душевного здоровья.
