Евгений Салиас де Турнемир
Аракчеевский сынок

Полная версия

XLV

Через несколько времени игра прекратилась. Все поднялись, шумя, двинулись в столовую и расселись за большим столом. Вино полилось рекой тотчас же после первого блюда. Пропустив еще одно блюдо, Шумский приказал наливать шампанское в стаканы, и покуда три лакея обходили гостей с бутылками, он поднялся с места и сказал, возвышая голос:

– Господа, я вас всех пригласил сегодня к себе, чтобы объявить вам совершенно неожиданную для многих в Петербурге новость. Я сейчас предложу такой тост, которому, право, сам едва верю! Ушам своим не верю и глазам своим не верю.

Наступило молчание. Шумский ждал, чтобы все стаканы наполнились.

– Слухом земля полнится, Михаил Андреевич, – отозвался с другого края стола Бышевский. – Но все-таки, признаюсь, мне не верилось.

– И я слышал кой-что сегодня, – отозвался молоденький офицерик, только что надевший эполеты.

Но Шумский не ответил ни слова и ждал, чтобы еще несколько стаканов были налиты.

Когда шампанское было перед всеми гостями, Шумский высоко поднял свой стакан и произнес:

– Господа! Прошу вас выпить за здоровье моей нареченной невесты, баронессы Евы Нейдшильд.

Гости сразу поднялись с места, стулья застучали, все двинулись чокаться с хозяином, повсюду раздавались самые разнообразные возгласы, пожелания, комплименты, шутки.

Наконец, понемногу все уселись, и начался, было, снова громкий говор, но другого рода; каждый обсуждал с соседом то, что сейчас узнал. Но в то же мгновенье на краю стола раздался чей-то голос, нетерпеливый, сердитый, крикливый:

– Да это подло! Это чепуха или мерзость! Не скажешь – я скажу!

Вероятно, звук голоса чем-нибудь поразил всех, так как все головы обернулись в ту сторону, откуда он слышался.

Крикливо заговоривший был пожилой гусар, с рябоватым лицом. Шумский, пристально присмотревшись к нему через весь стол, увидал, что этот гусар первый раз в его доме. Это был гость из числа тех, которые пожелали сегодня приехать познакомиться, т. е. просто пожелали приехать поесть и выпить, и хорошо, и даром.

Все, обернувшиеся на голос гусара, снова занялись своим делом: всякий предположил, что это была нескромная беседа двух рядом сидящих. Но не прошло и минуты, как голос гусара снова покрыл общий говор.

– Тогда дай я скажу!

Никто, однако, на этот раз уже не обратил особенного внимания на это восклицание.

Но через мгновение гусар поднялся с места и стал вызывающе оглядывать всех сидящих за столом. Шумский нагнулся к своему соседу и шепнул:

– Спросите у Квашнина, что за человек это?

Квашнин, сидевший через двух, услышал слова Шумского и выговорил:

– Гусар Бессонов, полк в Украине стоит.

– Что за человек? – спросил Шумский.

– Отличный малый.

– Что же это он бунтует там?

– Не знаю, – отозвался Квашнин и стал смотреть на стоящего гусара.

Тот продолжал, стоя, оглядывать всех сидящих. По его лицу видно было, что он действует под впечатлением чего-то, его поразившего, действует полусознательно, сам еще не решивши, дельно ли он поступает. Он будто вскочил с места, прежде чем решил, что сделает.

Вероятно, в эту минуту сосед его, петербургский гвардейский офицер, дернул его за венгерку, потому что гусар обернулся к нему быстро, как собака, которая огрызается, и выговорил:

– Оставь.

И затем он прибавил:

– Врешь! Так говори сам! Не хочешь, так я скажу!

– Что такое? – раздалось несколько голосов уже со всех концов стола.

– А вот что, – заговорил Бессонов так громко, как если бы он кричал на площади, это была его привычка. – Вот что. Надо бы мне молчать: так приличие повелевает. Но я действую на свой образец. Многие, я знаю, на моем месте, просидели и промолчали бы, а я – извините: хорошо ли, дурно ли, а я не могу. Я имею честь быть здесь у Михаила Андреевича в первый раз. Он – хозяин, я – гость. У меня по отношению к нему, следовательно, есть некоторый долг, некоторая совесть, к нему-то есть совесть… Я говорить не умею, но, авось, вы поняли, что я хотел сказать. Сейчас хозяин нам объявил, что он женится. Невеста его – баронесса Нейдшильд. Известная в столице красавица ангелоподобная. Все мы поздравляли хозяина…

И выговорив это, гусар опять быстро обернулся к соседу, который, вероятно, опять дернул его, и крикнул, как сумасшедший:

– Отстань! Я тебя за шиворот вытащу из-за стола!

Несколько человек заговорили с удивлением вслух, и за столом вдруг пошел ропот. Раздался один голос:

– Что это? Уж нализались и подрались.

Многим сразу, действительно, показалось, что двое офицеров, в первый раз появившиеся в доме Шумского, просто уже успели выпить и заводили ссору.

Шумский сидел, сдвинув брови, и упорно через весь стол впился глазами в стоящего гусара. В нем происходило опять то же самое, что за час перед тем. Имя Евы, упоминаемое за этим ужином незнакомым ему гусаром резким голосом, снова, как будто, кольнуло его. И в ту минуту, когда за столом пронесся легкий ропот, Шумский выговорил громко и резко:

– Господин Бессонов! Потрудитесь поскорее сказать то, что вы желаете.

– Считаю долгом, – опять громко заговорил гусар, волнуясь и размахивая руками, – мой долг сказать… Я полагаю, что баронесса Ева Нейдшильд одна в…

Шумский сразу поднялся с места, несколько изменившись в лице, и выкрикнул:

– Потрудитесь сказать в нескольких словах то, что вы желаете, без предисловий. Ну-с!..

Гусар произнес еще несколько слов, которые были снова вступлением, и Шумский перебил его:

– Я вас прошу сказать в трех-четырех словах, в чем дело, или я попрошу вас…

Шумский не договорил. Но тем не менее присутствующие поняли, что это была угроза, и угроза понятная. – Что мог хозяин сделать, кроме одного – попросить гостя убраться.

Вероятно, гусар понял то же самое, потому что вдруг произнес:

– Извольте. Сегодня в шесть часов был обед в трактире на Литейном. Собрались друзья и приятели одного улана по фамилии фон Энзе и пили за его здоровье и за здоровье его невесты баронессы Евы Нейдшильд.

Наступило гробовое молчание. Все сидящие обернулись на Шумского. Он стоял истуканом, разинув рот. Гусар шлепнулся на свое место и что-то бормотал, но никто не слушал, и глаза всех приковались к лицу хозяина.

Наконец, Шумский пришел в себя, провел рукой по голове и вымолвил:

– Господин Бессонов! Я почти не имею чести вас знать. Я вас вижу в первый раз. Сейчас мой приятель Квашнин отнесся об вас самым выгодным образом. Тем не менее, ваш поступок… Я не знаю, что сказать вам. Это бессмысленно. Потрудитесь, по крайней мере, подробнее объясниться.

– Вы сами потребовали неотступно, – отозвался громко гусар, – чтобы я выразился кратко.

– Теперь я прошу вас объясниться, как бы подробно ни было.

Гусар снова поднялся, как бы собираясь говорить речь, но, вместе с тем, он взял за руку своего соседа и, потащив его, заставил подняться тоже.

– Вот-с, кто это говорит. – Я там не присутствовал. Мне сейчас сообщили, и я счел долгом сказать это вслух. Хорошо ли, дурно ли я поступил – не знаю.

Шумский присмотрелся к соседу гусара, узнал в нем полунемца-офицера, которого он изредка видал, но теперь не мог вспомнить его фамилию.

– Потрудитесь вы, – выговорил Шумский, – объяснить все.

Офицерик – худенький, бледный, лет 20-ти, робко оперся руками на стол и, смущаясь, слезливо и плаксиво, как бы прося прощения, выговорил:

– Я, право, не виноват-с. Это господин Бессонов. – Я ему сказал на ухо, а он – вслух.

– Не в том дело, – глухо произнес Шумский. – Потрудитесь сказать: вы были лично на этом обеде?

– Был-с.

– Вы сами? Были?

– Я был-с.

– И что же на нем произошло?

– Фон Энзе нам объяснил, что он женится. Мы его поздравляли с шампанским.

– На ком?

– На баронессе Нейдшильд, беловолосой, как ее зовут.

– Это вранье! – воскликнул Шумский. – Вы бредите.

Офицер с кислой миной развел руками и сел на место.

XLVI

Наступило гробовое молчание. Шумский сидел бледный, руки его слегка дрожали. Он сразу понял, что офицерик не лжет, а фон Энзе без повода не способен на такую бессмысленную выходку, следовательно, если все это было в действительности, то случилось что-то ужасное, едва вероятное. Шумскому чудилось, что стол и все сидящие за ним начинают кружиться и исчезать в его глазах. Если бы не прирожденное самолюбие, то, быть может, с ним бы сделалось дурно. Но внезапная мысль разыграть глупую и смешную роль – лишиться сознания, как баба или барышня – сразу отрезвила его и как бы освежила голову.

Через несколько секунд Шумский уже окончательно пришел в себя и увидел стоящего перед собою приятеля. Квашнин, очевидно, повторял уже в третий раз:

– Надо объяснить тотчас, не оставлять.

– Да-да! – отозвался Шумский.

– Надо толком объяснить, – повторял Квашнин.

И, не дожидаясь ответа Шуйского, Квашнин перешел на другой край стола. Гусар и офицерик поднялись с мест и стали переговариваться с Квашниным, но несколько голосов закричало отовсюду:

– Громче! громче!

– Можете вы, наконец, толково рассказать, а не мямлить! – воскликнул Квашнин нетерпеливо и наступая на офицерика. – Говорите подробнее. Начните сначала…

– Да что же я буду начинать? Что сначала? Что же я еще скажу? – плаксиво отозвался тот. – Меня пригласил господин фон Энзе. Я был у него. Обедали. Он позвал всех приятелей, чтобы праздновать. Пили за его здоровье и за здоровье его невесты. Что же я еще-то скажу? Когда здесь Михаил Андреевич объявил точка в точку то же самое, я, понятное дело, удивился и господину Бессонову сказал, а он всем сказал. Вот и все. Что же я-то тут!

Квашнин развел руками, потом двинулся и вернулся на свое место. Но пока он шел и садился, за столом царило мертвое молчание.

– Это невероятно! – проговорил Шумский. – Это что-нибудь… невероятное… – повторил он, чувствуя, что ре находит слов.

Но вдруг иная мысль пришла ему на ум.

– Господа! – громче выговорил он. – Так ли, эдак ли, но я еще нечто… Я предложу еще тост, который попрошу вас оставить втайне. Пожелайте мне остаться невредимым на сих днях, так как я буду драться насмерть с господином фон Энзе.

На этот раз не все гости, а только некоторые, быстро и, будто весело, схватились за стаканы. Это были те, которые готовы были пить за все, за жениха, за дуэль, за смерть, за потоп, за светопреставление…

Шумский, сидя недвижно, молчал, как убитый. Говор за столом не клеился. Всем было неловко. Шумский настолько глубоко задумался, как если бы забыл, что сидит за столом, где человек пятьдесят гостей.

Одна и та же мысль неотступно вертелась в его голове и, как гнет, давила мозг. Шумский повторял мысленно:

«Оно так и есть! Офицер выдумать не мог, фон Энзе паясничать не станет. Что же это такое? Когда же это случилось? Стало быть, она притворялась? Можно с ума сойти!»

И продумав это, Шумский начинал сызнова, и снова думал.

«Все это правда. Офицерик не лжет. Фон Энзе не безумный, чтобы зря объявлять подобное! Стало быть, оно так и есть…»

Между тем, сидевшие за столом продолжали пить, и понемногу стол оживился. Вскоре нашлось человек больше десяти, которые были уже сильно отуманены и не только забыли все случившееся, но начинали забывать все окружающее. Их веселое настроение духа вскоре проникло и в других.

Шумский очнулся. Ханенко стоял около него, трепля его по плечу.

– Что вы? – отозвался Шумский, как бы пробуждаясь ото сна.

– Полно, Михаил Андреевич. Ведь это все ерунда! Нечто может эдакое быть! Либо вы безумный, либо фон Энзе безумный – середины нет. Ведь вы же за свой разум отвечаете? Так коль скоро вы знаете, что вы жених, так каким же манером может тот быть женихом. Стыдно вам смущаться от такой глупости! Давайте-ка пить. Я на радостях, узнав, что вы жениться хотите, хочу пьян напиться. Говорят, я действительно интересен, когда напьюсь, – прибавил Ханенко, громко хохоча и встряхивая животом.

– Да, вы правы, – вдруг вырвалось у Шуйского, – не может этого быть! Все это – самая дурацкая глупость, чепуха, какое-нибудь недоразумение. Давайте пить!

Шумский встал с места и вскрикнул громче:

– Господа! Кто меня любит – напьется пьян. Давайте начинать! да веселее!

Голос хозяина окончательно оживил всех. Не прошло получасу, как уже дикий гул, стон стоял во всей квартире. Вино лилось и проливалось. Кто-то был уже на полу под столом и жалобно повторял:

– Анюточка! Вот, ей-Богу же, Анюточка, как честной человек…

Квартира Шумского опустела только к рассвету. Человек десять только уехало еще ночью. Все гости выходили, нанимали извозчиков и отъезжали в таком состоянии, что собравшиеся к дому «ваньки» пересмеивались и завистливо вздыхали.

Однако, в гостиной Шумского все-таки осталось три человека, которые, потеряв сознание, спали, где попало – один на диване, другой на большом кресле, свернувшись калачиком, а третий просто на ковре, положив голову на две большие книги, взятые со стола.

Шумский лежал у себя на кровати без мундира, но одетый. На диване, в спальне, тоже одетый, спал Квашнин. В кабинете хозяина на большой оттоманке лежал толстяк, животом вверх и трубя на весь квартал. Человек этот так страшно храпел и хрипел, что можно было подумать, что он находится в агонии. Это был Ханенко, который сдержал свое слово – напился пьян. Четыре офицера с трудом довели, почти дотащили его до оттоманки, положили на нее и поустроили, как малого ребенка. Капитан, однако, не скоро заснул. Он долго стонал и бормотал что-то, но никто его не мог понять. Только один из помогавших тащить догадался и объявил:

– Это он по-хохлацки лопочет. Вот оно, спьяна-то, родная речь сказалась!

Единственный человек, который вовсе не напился, был Квашнин. Он, вообще, не любил попоек, а на этот раз все случившееся в самом начале ужина настолько поразило его, что ему было, конечно, не до вина.

Квашнин видел фигуру Шумского, видел насколько он поражен, и сообразил, что, стало быть, имеет основание смущаться.

И ему вдруг стало ужасно жаль приятеля. Этот, сидевший за столом Шумский, сгорбившийся, бледный – был далеко не похож на того, который еще недавно красноречиво обсуждал вопрос, как он отравит жену, если она ему надоест. В этом Шумском не было и тени какой-либо отталкивающей черты.

Несколько раз взглянув на приятеля, Квашнин вздохнул и подумал:

«Не такой он дурной, как болтает про себя».

Разумеется, первый кто утром проснулся в квартире, был Квашнин. Придя в себя, он вспомнил все и вскочил на ноги. Он посмотрел на спящего Шумского и двинулся в кабинет.

Ханенко под утро уже не трубил, а тяжело дышал. Живот его подымался и опускался правильно, и правильное сопение оглашало горницу. Точь-в-точь кузнечные меха и шипение раздуваемого огня.

Квашнин невольно улыбнулся и прошел далее. В гостиной было тоже сонное царство. Гость, улегшийся сначала на полу, уже перебрался и спал на кресле, как-то умилительно грустно свернув голову на бок и ребячески сложив руки на коленках. Спавший калачиком на кресле, вероятно, устал от этого положения, вытянул ноги и лежал теперь на кресле совершенно неестественно – только на груди. Казалось, что это мертвое тело кого-нибудь вдруг убитого наповал и случайно при падении попавшего на кресло.

Офицер, который улегся на диване, должно быть, выспался лучше и скорее прочих, потому что при появлении Квашнина он открыл глаза и рассмеялся.

– Пора вставать, – сказал Квашнин.

– Да, – отозвался тот. – А уж в гостях-то и подавно пора. Хороши голубчики! – сказал он, глядя на двух своих соседей. – Тот-то, тот-то? Уж ему бы лучше на полу лечь.

Квашнин прошел в столовую. Там все было в том же виде, в каком осталось от ночи. Шумский никогда не приказывал убирать, чтобы не тревожить гостей и его самого.

Квашнин оглядел беспорядливо установленный стол, объедки ужина, пролитое повсюду вино, сбитые и перепутанные стулья, черепки посуды под столом, и ощутив душный и тяжелый воздух, поскорее прошел далее. Ему хотелось найти Ваську и приказать поскорее подать самовар.

XLVII

Оглядев тщетно все уголки, Квашнин уже собирался идти назад и подождать, когда услыхал в соседней с прихожей горнице шум передвигаемой мебели. Он отворил дверь, и его глазам представилась фигура Шваньского, который только что обрился и собирался умываться.

– А, Иван Андреевич! – выговорил Квашнин. – Куда это Васька пропал? Смерть хочется чаю.

– Сейчас прикажу, – отозвался Шваньский.

– Вы что же это вчера отсутствовали? – спросил Квашнин.

– Хворал, – кратко отозвался Шваньский.

– Что же так?

– Да так – нездоровится.

Квашнин присмотрелся к лицу Шваньского и выговорил:

– Да, лицо у вас нехорошее. Лихорадка, должно быть?

Шваньский молчал.

– Напрасно вы с нами вчера не повеселились. Да вы, может, не знаете, что и приключилось-то?

– Знаю, – мыкнул Шваньский.

– Каким образом?

– Люди слышали. Василий рассказал.

– Вы как об этом судите? – спросил Квашнин.

Шваньский поднял глаза на Квашнина, долго глядел ему в лицо странным взглядом и, наконец, выговорил:

– Петр Сергеевич! С вами можно, вы человек близкий. Вы Михаила Андреевича любите. С вами можно. Я, Петр Сергеевич, зарезан!..

Шваньский бросил полотенце, которое держал в руках, и начал стучать себе в грудь.

– Что вы! Что с вами? – изумился Квашнин.

– Такое происходит, такое творится!.. Что со мною вчера было – вы не можете себе представить. Да нет, не стану я говорить.

Шваньский обернулся, поднял полотенце с полу, стал его комкать, затем подошел к столу, начал стучать по нем кулаком и вскрикивать:

– Не стану я говорить! И буду молчать, покудова все не стресется, покудова все кверху ногами не полетит! Буду, как рыба, молчать, хоть околею, да промолчу!

– Да что вы, Иван Андреевич? Ведь ничего не поймешь.

– Воистину ничего не поймешь! – отозвался Шваньский. – Да не стану я говорить… Смотрите, к вечеру все пойдет к черту!

– Да что все-то?

– Все, все. И я, и Михаил Андреевич, и граф Аракчеев, – все к черту полетим.

– Что вы! При чем же тут граф Аракчеев? Вы с ума сошли.

– Воистину, Петр Сергеевич: либо я сам сошел с ума, либо весь Питер сошел с ума. Нет, нет! Лучше вы меня оставьте, а то проврусь…

И Шваньский схватил Квашнина за локти и стал выталкивать его из своей комнаты. Выдвинув его за порог, Шваньский затворил дверь и запер ее на ключ.

Квашнин, очутившись в прихожей, остановился и задумался.

«Стало быть, Иван Андреевич знает больше нашего, – подумал он. – Знает больше того, что знает Михаил Андреевич».

Квашнин медленно прошел снова в спальню. Шумский уже проснулся и, сидя на кровати, настолько задумался, что не заметил, как друг его вошел в горницу.

Когда Квашнин приблизился вплотную, Шумский очнулся, тотчас же оправился и заговорил спокойным голосом:

– Голова трещит от вина. Надо бы чаю поскорее. А какова погода? Что на дворе?

– Не знаю, – отозвался Квашнин, поняв по глазам Шуйского, что он принимает на себя личину спокойствия, а сам еще тревожнее, чем был вечером.

Пройдясь несколько раз по комнате мимо сидящего на кровати Шумского, Квашнин остановился перед ним и выговорил:

– Вот что, Михаил Андреевич: так оставлять нельзя. Это уже действительно совсем черт знает что. Ведь эдакого скандала или эдакой бессмыслицы никогда в Петербурге не бывало да и не будет. Надобно разыскать фон Энзе и порешить дело. Я тебя отговаривал, а теперь сам скажу: драться вам, – так драться! Или распутать дело иначе. А это же все бессмыслица: и ты жених, и он жених! Ведь тут сам черт ничего не поймет. Ведь не спьяна же он похвастал.

– Нет! Это верно! – глухо, но твердо произнес Шумский. – Барон дал мне свое согласие, а не ее… Ева любит его… Ну! Ну, и тайно дала ему свое согласие. Может быть, она бежит и они обвенчаются.

– Разве она не давала тебе своего согласия?

– Дала! Она руку протянула… Я целовал. Ах, я, право, ничего… ничего я не понимаю. Я только чую, что творится нечто особенное… Будто гроза идет… Шваньский и тот стал какие-то загадки загадывать.

– Да, Иван Андреевич чуден… – начал было Квашнин, но запнулся, боясь еще более встревожить приятеля.

В эту минуту Шумский услыхал голоса в соседней комнате и вспомнил, или скорее, догадался, что это были заночевавшие гости. Он сделал нетерпеливое движение.

– Ах, Петя, избавь меня от них, – выговорил он досадливо. – Спровадь как-нибудь, скажи, что я хвораю, что ли.

– Тут и Ханенко, – заметил Квашнин.

– Ну, его, конечно, проведи сюда, а тех, пожалуйста, спровадь.

Через час в квартире было уже прибрано. Шумский и его два приятеля умылись, прибрались и сидели за чаем. Разговор не клеился. Шумский был тревожен и озабочен. Квашнин, отчасти, даже печален, а Ханенко все еще оставался под влиянием ночной попойки. Обыкновенное добродушие исчезло с его лица. Оно как-то распухло, глаза были красные, смотрели глупо, он часто похрапывал и кашлял, как если б у него болело горло. Он уже несколько раз повторил, что «эдакой мерзости, т. е. пьянства, на свете нет другой».

Друзья решили, для того, чтобы выяснить все обстоятельства, капитан поедет к фон Энзе или к Мартенсу и прямо спросит, был ли такой обед и поздравляли ли улана с женитьбой на баронессе Нейдшильд.

– Хоть оно и нелепо, – заметил Квашнин, – да ничего другого не выдумаешь.

Капитан уже собирался выезжать из дому по поручению Шуйского, когда кто-то подъехал к крыльцу на извозчике. Шумский, глянув в окно, ахнул и выговорил:

– Антип! Лакей его! Барона лакей!

Пока отворяли дверь, Шумский в нетерпении вышел в столовую. Ханенко прошел вперед и уже надевал шинель. Квашнин стал в дверях и крикнул:

– Капитан! Вы не прохлажайтесь! Поскорее с ответом сюда.

– Ладно, ладно! – отозвался капитан.

В эту минуту Копчик получил из рук Антипа большой пакет с огромной гербовой печатью и передал барину. На пакете после адреса стояло «в собственные руки», а внизу подпись: «от барона Нейдшильда». Пакет был довольно объемистый.

Шумский взял письмо в руки, и сердце затрепетало в нем, будто предчувствием.

– Куда же он! А ответ? – произнес Шумский, видя, что Антип выходит уже на улицу.

– Он сказывает, ответа не приказано дожидаться, – отозвался Васька.

Шумский вертел в руках большой пакет и не решался его открывать. Затем он выговорил глухо:

– Капитан, обождите, идите-ка сюда.

Шумский двинулся к себе в кабинет, а оба приятеля последовали за ним. Молодой человек положил пакет на стол и сел около него. Оба офицера стояли над ним, тоже несколько смущаясь. Но, наконец, Ханенко выговорил спокойно:

– Михаил Андреевич! Полно бабиться! Что же зря себя тревожить? Может, тут и нет ничего. Разверните, да поглядите… а там уж и…

– Это чудо, – заговорил Шумский сдавленным голосом. – Это недаром. В одном городе: мог бы приехать, меня вызвать. Большущий пакет! Нет, я чую – тут смерть моя. Тут конец всему…

Шумский вдруг протянул руку, сорвал пакет, развернул три листика, исписанных кругом довольно мелко. Он прочел первые несколько строк, затем перевернул еще листик, взглянул в середину письма, затем взглянул в самый конец и руки его опустились, лицо покрылось смертельною бледностью.

– Что же, что?!. – вскрикнул Квашнин.

– Верно! – едва слышно прошептал Шумский. – Фон Энзе! Все – он! Что – не знаю, но это – отказ.

– Да вы прочтите, – вступился Ханенко. – Не может быть. Только что согласие дано и уже слово назад – отказ! Христос с вами. Вы прочтите.

Шумский снова начал проглядывать письмо, быстро, как бы ловя глазами только один смысл содержания, и затем, опрокинувшись на спинку кресла, выронил на пол все три исписанных листка.

Через мгновение он взял себя за голову и глубоко вздохнул, почти простонал.

Друзья сели около него, переглядываясь между собой, и молчали, не зная, что сказать.