Евгений Салиас де Турнемир
Аракчеевский сынок
XXVIII
В эти самые минуты Лепорелло-Шваньский докладывал патрону своему о важном деле. Шумский, сбыв с рук посланца от графа да еще с дерзким ответом, проволновался еще немного относительно Авдотьи. Но полная темнота, вечер… успокоили его. Если бы баронесса отказала женщине, то она была бы уже дома. Шумский, вполне счастливый, распевал и посвистывал, собираясь к Квашнину, когда в кабинете его появился Шваньский со своей особенной обезьяниной усмешкой на лице.
– А! – весело воскликнул Шумский. – Иван Андреич – шпрехен зи деич! Откуда несет?
Доморощенному Лепорелло это восклицание доказывало, что патрон Дон-Жуан в духе… Что-нибудь новое и приятное случилось.
– Дурафья Лукьяновна не вернулась! Понял ты, глиняная голова! – объяснился Шумский.
– Ну и слава Богу, и благодарение…
– Должно быть… – рассмеялся Шумский и презрительно, и резко. – Благодарение и слава Господу… Дурень! Неужто же ты думаешь, что Господь помогает людям во всех делах, хотя бы и в самых пакостных. В это и турки, я чай, не веруют.
– Так сказывается, Михаил Андреевич, – тоже смеясь, отозвался Шваньский. – А вестимо, что Господь…
– Вестимо… Ничего не вестимо людям. Сам Господь-то не вестим. Слыхать-то слыхали, а видать никто не видал, – пробурчал Шумский себе под нос, но весело и хорохорясь, как школьник, которому удалась шалость, и он ею сам пред собой похваляется.
– Верхом бы, что ли, покатался… Или бы выпил здорово с приятелями… – снова произнес Шумский, как бы сам себе. – Так бы выпил, что непременно бы кончил фокусом на всю столицу. Давно я не безобразничал, засиделся, все тело как-то потягивает. Хотелось бы косточки расправить.
– Что ж, прикажите клич кликнуть. К полночи вся квартира полна будет народу. Только доложу, Михаил Андреевич, не время. Не в пору. Надо бы ныне делом заняться нам.
– Нам? Делом? Тебе и мне – вместе? Скажите пожалуйста?!
– Нам-с. А желаете, можно и без меня, одни действовать.
– Что же это? Ну… Шваньский усмехнулся самодовольно.
– Марфуша здесь. Привел-с.
– Какая Марфуша? – удивился Шумский.
– А швейка-то… Забыли. Создание-то.
– Создание?.. Для пробования питья?! – расхохотался молодой человек. – Ну, конечно, надо заняться делом, а не бездельем… Ты ей как же разъяснил-то… Боится небось?
– Никак-с. Нешто можно говорить эдакое, – возразил Шваньский важно. – Помилуйте. Она просто пришла ваше белье перечинить. Вечер посидит, ночует, а утром опять за работу… А ввечеру попозднее мы ее чайком угостим, со сливочками и с нашим новгородским соусом. Вот и увидим, как оно действует.
Шумский молчал и насупился.
– Жаль бедную… Молоденькая? Жаль. Кто его знает, что потрафится от питья. А делать нечего. Надо.
– Вестимо надо… Да и верного человека. Чтоб не провралась.
– Ладно… Ну, давай ее сюда… Поглядим.
– Уж лучше, Михаил Андреевич, вы выйдете к ней. Она у меня боязная, пожалуй, не пойдет сюда, да станет домой проситься. А то и убежит сама. Девицы народ опасливый.
– А она девица?
– Да-с.
– Тебе кто ж это сказал? – рассмеялся Шумский.
– Видать-с.
Шумский расхохотался еще громче и прибавил безобразную шутку. Шваньский съежился, кисло ухмыляясь, так как она касалась его личности и была хотя и очень остроумна, но до крайности груба и оскорбительна.
– Ну пустое! Раз залучили твое создание, так не выпустим. Я выеду ненадолго. Приеду, посылай ко мне; а сам не приходи. С глаз на глаз вольготнее все. Хоть я и не такой дальнозоркий, как ты, а все-таки сразу увижу, годится ли она для пробы. А то, может, солдата в юбке привел, которого не то что питьем каким, а дубьем разве свалишь с ног.
– Вот изволите увидеть. Девушка из себя совсем барышня нежная…
– Перелетным ветерком подбитая!..
– Нет-с. Зачем! Не ветром, а…
– Кости да кожа. Одёр. Ну, вели чай подавать… Ее посади покуда за работу, а там приеду, посылай сюда. Я ее угощу. Принеси мне сюда сейчас же сливки, надо оршад-то этот загодя приготовить. Какая дура ни будь, а налей ей бурдецы в чай из пузырька, побоится пить. Ну, пшёл! Действуй. Шпрехен зи дейч! – весело прибавил Шумский.
Спустя около полутора часа, когда Шумский, выезжавший из дома, вернулся обратно, в его спальне был накрыт стол и подан самовар. Вслед за ним появилась в горнице та же девушка, слегка смущаясь и робко озираясь. Увидя себя в спальне барина, а его сидящего на диване, она опустила глаза и стала близ двери. Шумский, слегка изумленный, молча глядел на девушку. Его поразило сразу… Сходство!
– Что прикажете? – едва слышно выговорила, наконец, девушка, чтобы прервать неловкое молчанье.
– А прикажу я… моя прелесть, меня не дичиться. Успокоиться… Быть веселой. Никакого худа я тебе не сделаю, в любви объясняться не стану. Ты для меня ни на какое дело – не пара. Я швеек, да кухарок, да поломоек – женщинами не почитаю. Пускай за такими, как ты, ухаживают господа Иваны Андреичи. Стало быть, ты меня и не бойся. Ты мне что кошка, что канарейка, что блоха… поняла?!
Марфуша молчала и стояла, опустя глаза. Она поняла все очень хорошо, но понятое было ей совсем обидно. Такие же господа, как и этот, офицеры и чиновники, случалось не раз говорили с ней совершенно иначе, бывали много ласковее и вежливее.
– Ну, поди сюда. Садись… Я тебя угощу чайком… Выпьешь чашечку, две и пойдешь опять работать… Ну, иди же… Садись. Не ломайся.
– Что ж? Я сяду… Только… Зачем? – произнесла Марфуша наивно просто, и вдруг впервые подымая большие глаза на Шуйского.
И при виде ее лица, оживившегося от красивого синего взора, молодой человек снова смолк на мгновенье.
– Удивительное сходство! – произнес, наконец, Шумский вслух. – Чудно! Знаешь ли ты, Марфуша, ты вот девочка так себе. Ничего. Не урод. А похожа ты на первую в столице раскрасавицу… Только вот… То же, да не то! Ну, садись же?
Марфуша, смущаясь немного, села к столу, где стоял самовар. Шумский налил ей чаю, а затем сливок из молочника. Наливая, он думал: «Черт его знает, что я делаю… Ну вдруг тут же у меня в спальне подохнет. Какая возня будет». Однако, подвинув чашку к девушке, он произнес весело:
– Пей скорее. Еще налью…
Марфуша принялась за чай… Шумский глядел на нее во все глаза, ожидая, что вкус чая ее остановит. Но девушка, вылив на блюдце, пила вприкуску с видимым удовольствием, и пощелкивая сахаром.
– Сливки-то хороши ли? – вымолвил Шумский совершенно серьезно.
– Ничего-с.
– Не испортились… Мне показалось, что они малость попахивают… Точно будто сапогами смазными. А? Что?
– Ничего-с.
– Хороши?!.
– Хороши…
– Дайка-сь мне понюхать.
Шумский взял чашку девушки и поднес ее к носу. Чай ничем не пахнул… Он держал чашку и колебался.
«Хлебнуть малость, чтобы знать вкус или нет… – думалось ему. – От одного глотка ничего не приключится».
– Твои мысли хочу я знать! – выговорил он и тотчас хлебнул крошечный глоток.
Вкуса никакого не было. Он хлебнул еще глоток, подержал чай во рту и тоже проглотил.
«Как есть, ничего! Будто малость воды мыльной подлили в сливки», – подумал он и воскликнул вслух:
– Нет, каковы мерзавцы!!
– Кто-с? – удивилась Марфуша.
– Ах, мерзавцы-каторжники! – качал Шумский головой. – Что придумали. Каковы! Что стряпают и людям продают.
Девушка с удивлением глядела на барина. Она поняла по-своему его восклицание.
– Они, право же, не кислы, – возразила она.
Через минуту, однако, Шумский снова наливал чай в чашку девушки и опорожнил затем туда же весь молочник до капли.
– Спасибо, – вымолвила Марфуша. – А себе-то вы… Без сливок, стало быть, кушаете?
– Нет, я люблю тоже со сливками! Только не с эдакими! – звонко рассмеялся Шумский на всю горницу.
– Не с эдакими? – повторила Марфуша.
– Нет, не с эдакими! – повторил и Шумский, смеясь снова чуть не до слез.
Марфуша принялась за чай. Шумский вдруг замолк сразу, лицо его сделалось серьезно, он наклонил немного голову и стал, искоса глядя на пол, будто прислушиваться к чему-то. В действительности он прислушивался не слухом, а внутренним осязанием к тому, что почувствовал вдруг в желудке и во всем теле. В нем разлилась легкая теплота, как от стакана хорошего крепкого коньяку или рому… Теплота эта, ясно ощущаемая, казалось, волной разливалась по телу, по спине и, в особенности, по рукам и ногам.
«Чудно! Ведь это от бурды! – подумал он. – Это она… Стало быть, действует. Даже малость, и та действует… А ну, как и я с ней вместе свалюсь»!
И, рассмеявшись, Шумский прибавил вслух:
– Марфуша, ты не чуешь, как от этого чаю тепленько делается во всем теле?!.
– Да-с, – кротко, едва слышно, отозвалась девушка.
– Чувствуешь?..
– Да-с…
– Да что? Что?
– Ничего-с…
– Тьфу, Господи! – воскликнул он. – Согрело тебя. По телу пошло теплым, жар эдакий, как от вина.
– Да-с, – тихо отозвалась Марфуша.
– Сильно… захватывает.
– Да-с… – как бы через силу выговорила девушка.
– Томит…
Девушка допила чай с блюдца, потянулась было за чашкой, чтобы по обычаю поставить ее верх дном на блюдце, но рука, не тронув чашки, соскользнула со стола на колени.
Она собралась что-то сказать, вероятно поблагодарить барина, но только разинула рот и не произнесла ни слова…
– Ты, глупая, не понимаешь. Мой чай заморский, удивительный, какого ты никогда не пила. Вот я тебя и допрашиваю… Хорошо тебе от него? Тепло?!.
– Тепло… – произнесла девушка лениво, через силу, и откачнулась на спинку кресла. – Позвольте… Я пойду…
– Обожди. Куда спешишь! – отозвался Шумский еще ничего не замечая, но затем он тотчас же, пристально приглядевшись к девушке, все сообразил.
Голос ее совсем спал, взгляд глаз был тоже другой… мутный, потухающий…
– Иди! Ступай! – вдруг произнес он, нагибаясь и внимательно разглядывая ее лицо, заметно побледневшее, или, вернее, вдруг поблёкшее…
– Иди же… Чего сидишь. Уходи. Пора! – произнес Шумский, возвышая голос и как бы приказывая.
Марфуша качнулась в одну сторону, потом в другую и шепнула тихо, как бы себе самой:
– Ноги…
– Что, ноги?..
Марфуша молчала, потом вдруг сразу как-то вся осунулась, голова ее склонилась на грудь, и она, качнувшись в бок, свисла через ручку кресла.
Шумский быстро вскочил и, поддержав ее, прислонил плотнее туловище девушки к спинке. Она была уже почти без сознания и, пробормотав что-то бессвязное, начала тяжело сопеть… Грудь вздымалась высоко, руки начало слегка подергивать. Наконец, девушка вдруг выпрямилась, тихо простонала или промычала протяжно и опять осунулась уже совсем без чувств, как замертво.
– Дело-то дрянь! – выговорил Шумский. – Стало, много я ей сразу хватил. Эй, Шваньский! Черт. Иди! – крикнул молодой человек, слегка смущаясь.
Но в доме все было тихо, шагов не раздавалось… Шумский отворил дверь в коридор и зычно крикнул на всю квартиру.
– Шваньский! Гей, черти! Копчик!
И Лепорелло, и лакей рысью бросились на этот голос барина. Шумский впустил первого и тотчас снова захлопнул дверь под носом Копчика.
– Готово? – произнес Шваньский, удивляясь.
– Так готово, что и ты готовься в Сибирь идти! – угрюмо отозвался Шумский.
Копчик, с своей стороны, очутившись перед захлопнутой дверью, тотчас воспользовался отсутствием Шваньского, чтобы снова успеть переговорить через дверку с сестрой. Пашута долго не могла понять хорошо, что объяснял брат, так как он старался говорить, как можно тише. А между тем, обоим была дорога каждая минута. Шваньский мог ежеминутно прийти из кабинета барина.
– Ну, да нечего тебе понимать, – выговорил, наконец, Копчик громче. – Сказано, что тебе делать, остальное я сам сделаю. Только стучись и у Ивана Андреича всячески выпроси ножик для хлеба. Даст он, все дело налажено, не даст, другое надумаем.
– Я не могу ножом эдакого замка сломать, – отозвалась Пашута.
– Ах, глупая! Тебе говорят, все я сделаю. Ты только достучись да ножик выпроси, остальное не твое дело.
Едва Копчик успел произнести эти слова, как из комнаты Шумского вышел Шваньский. Лакей тотчас же выбежал из дома и стал на дворе, а Пашута начала стучать в дверь.
– Василий! – громко произнес Шваньский. – Слышь, энта, твоя стучит. Сестричка-то…
Но ответа не было. Шваньский осмотрелся и увидал, что прихожая пуста. Пашута продолжала стучать.
– Ну, чего барабанишь, барышня, – подошел Шваньский к двери чулана.
– Василий! это ты? – отозвалась Пашута, отлично узнавшая голос Шваньского.
– Нет, не Василий покуда. Чего тебе? Чего барабанишь? Думаешь, выпустят, что ли?
– Иван Андреич, будьте добры, дайте ножичек. Есть хочется, не могу.
– Это почему?
– Не могу, краюха высохла, ни пальцами, ни зубами ничего не поделаешь. Одолжите ножичек, не могу же я с голоду умирать.
– Эге, – рассмеялся Шваньский громко. – Какая прыткая! Дай ей ножик. Это, чтобы расковырять окно или дверь, да высвободиться.
– Господь с вами! Что вы! Разве я могу ножиком эдакую дверищу с эдаким замком сломать? Да зачем мне освобождаться? Чтобы еще хуже было. Как вам не смешно эдакое выдумывать. А еще умный человек. Тут ломом ничего не сделаешь, так что же я могу ножиком сделать. Мне есть хочется, а отрезать нечем, хлеб одервенел совсем.
Шваньский подумал мгновение, и действительно ему показалось крайне нелепо его подозрение. Может ли девушка простым столовым ножом выломать большой замок плотной двери. Если бы она и начала свою работу, у ней не хватит силы, а если бы и достало умения и силы, то ведь в прихожей и гардеробной постоянно кто-нибудь да находится. Наконец, если бы Пашута и освободилась из своего чулана, то ее схватят в квартире или во дворе и опять запрут.
– Будьте милостивы, Иван Андреич, – снова раздался голос девушки.
– Как же я тебе ножик дам? сквозь стену?
– Под дверь просуньте. Тут рука проходит даже…
– Ладно, так уж и быть, – отозвался Шваньский, и, достав из буфета столовый ножик, он просунул его между полом и дверью.
– Ну вот, спасибо вам. Хоть поесть можно теперь. А то ведь, что выдумали, – отозвалась Пашута, тихо смеясь от невольной радости при виде ножа.
Но, взяв его в руки, Пашута снова задумалась.
«Что же, что ножик тут, – подумала она. – Что Василий надумал? Я им сама, конечно, ничего поделать не могу. Будь окно больше, вырезала бы рамы и вылезла. Но в это окошко младенец разве пролезет. А дверь и замок ломать эдаким ножом, тут на две недели работы. Увидим, что надумал Василий. Давай Бог! Пора бы, пора. Они, злодеи, действуют».
В эту минуту за дверью раздался голос брата.
– Ну, что? Получила, аль нет?
– Ножик у меня, – отозвалась девушка.
– Ну слава Богу. Готовься. В ночь и убежишь…
XXIX
Около полуночи Копчик один одинехонек бродил из комнаты в комнату по полутемной квартире. Огонь горел только в спальне барина и в прихожей. Лакей двигался по всей квартире, не находя себе места, потому что волновался донельзя. Ему казалось, что он трусливо упускает дорогое время. Барин выехал со двора, и Копчик слышал, как он собирался на радостях кутнуть с приятелями, следовательно, его можно было ожидать домой только на заре. Шваньский тоже куда-то исчез и объяснил, что ночью разыскивать «эдакое» мудрено и что, если он доищется, то, конечно, не ранее часов трех ночи. Другого лакея, по обыкновению, не было дома, так как Шумский услал его куда-то с письмом. Васька был теперь в квартире полным хозяином, а Пашута сидела в чулане с ножом, удачно выманенным у Шваньского. Казалось, что наступала вполне удобная минута спасти сестру, а, между тем, нечто особенное в квартире останавливало Копчика, пугало. Привыкший к затеям своего барина, он теперь все-таки не мог понять происшедшего в квартире. – Что за притча, – восклицал он. – Черт их знает? Да и сам черт не поймет! Больно уж диковинно.
Дело в том, что в спальне Шумского на диване лежала незнакомая девушка, приведенная Шваньским. Васька напрасно соображал и ничего сообразить не мог. Девушка эта сидела сначала в гардеробной, переглядывая и собираясь чинить белье барина, но затем ее позвали в спальню, чтобы угостить чаем. Побеседовав с девушкою довольно долго, барин позвал к себе Шваньского… Но все стихло. Голосов не слышно было. Когда Копчик, заинтересованный в высшей степени происходящим, решился войти в спальню, то стал, как вкопанный. Его поразила неожиданная картина. Девушка лежала на диване, барин и Шваньский сидели около нее, перешептываясь.
Копчик струсил и хотел выскочить, как ошпаренный, ожидая окрика и, пожалуй, даже чего-нибудь худшего от тяжелой руки барина. Но Шумский, увидя лакея, весело подозвал его и сказал:
– Глянь-ка, вишь, как сладко почивает. Что, удивительно? На-ко, погляди вот.
Шумский взял руку девушки, поднял ее и бросил. Рука упала и шлепнулась, как у трупа.
– Подними-ка ногу, – смеясь, приказал Шумский своему Лепорелло.
Шваньский сделал то же самое с ногой девушки.
– Мертвая, как есть, – воскликнул Шумский. – Ну, брат Васька, плохи наши дела. Обвинят меня в убийстве пришлой девицы. Я на себя не возьму. Скажу, ты убил. И пойдешь ты в каторгу. И Иван Андреевич покажет тоже под присягой, что озлился, мол, Васька, хватил ее поленом по маковке, она упала, да вот и лежит.
И оба, и барин, и его наперсник, громко расхохотались.
Лакей долго стоял молча и глупо, выпуча глаза и на них, и на лежащую девушку.
Теперь ни того, ни другого не было дома. Копчик же точно также, входя теперь в спальню, глядел на незнакомую девушку, уже раза два нагнулся близко над ее лицом, трогал ее за руку и за голову. Он понял теперь, что девушка была жива, но, однако, в каком-то странном состоянии, ему не понятном.
«Стало быть, опоили чем. Пьяна, что ли. Нет, эдаких пьяных не случалось видать, – думалось Копчику. – Но зачем оно им понадобилось. Вот диковинно. Опоили и уехали». Сотвори они с ней что-либо иное, Копчик еще понял бы дьявольскую затею барина. Но привезти девушку незнакомую, опоить, бережно уложить на диван, посмеяться и разъехаться, казалось Копчику чем-то совершенно нелепым. Между тем, это приключение мешало ему исполнить свое предприятие. Будь он один в квартире с сестрой, он освободил бы ее тотчас же. Он мог бы сказать, что отсутствовал из квартиры, а теперь это невозможно, так как уезжая, Шумский строго приказал ему не отлучаться ни на минуту и ни на шаг от спящей девушки. А если она проснется, то не выпускать ее ни за что из квартиры до его возвращения.
– Проснется! – вспомнил Копчик, тряся головой. – Где ей! Видать, что эдак сутки пролежит, коли совсем не помрет.
Побродив еще около получаса по коридору, малый вдруг схватил себя за голову и ахнул.
– Ах, ты дура, дура! Дурья ты голова! Да когда же и дело-то делать, коли не теперь. Скажу: вы приказали не отлучаться. Она, мол, руками двигала. Я побоялся, все и сидел. Слышал я шум, да отойти не смел.
И Копчик, потеряв в раздумье и нерешимости около полутора часа, вдруг с лихорадкой во всем теле, слегка пощелкивая зубами от боязни и трепета, принялся за дело. Он вдруг бросился, как бы рванулся с места, прямо в кабинет барина и взял ключ от чулана; отперев дверку, он выпустил сестру. Пашута вышла, бросилась на шею брату, расцеловала его и, задыхаясь от волнения, не вымолвив ни слова, махнула только отчаянно рукой и тотчас же вышла во двор. Ни слова не успел Копчик ни спросить, ни сказать сестре. Не до того и было… Он взял топор, вошел в чулан, переместив ключ, заперся изнутри и с небольшим усилием разломал и оторвал замок от двери. Замок вместе с ключом упал на землю, а дверь отворилась.
– Ладно, там разнюхивай. Ножом ли, топором ли! Я или Пашута! – нервно, судорожно шевеля губами, проговорил Копчик.
Вынув ключ из замка, он бросил его в самых дверях, а ключ быстро отнес и положил на то же место письменного стола. Затем он снова быстро двинулся, спеша сделать еще что-то неотложное, поскорее, но вдруг опомнился и произнес:
– Все! Что же больше-то? Все сделано? Да, все. Только что мне будет? Убить может.
И малый опустился на ближайший стул, так как ноги у него подкашивались. Однако, через несколько минут, он вспомнил про опоенную швею и перешел в спальню, и снова сел на стул близ самого дивана, где точно так же, как мертвая, лежала незнакомая девушка. Копчик поглядел ей в лицо. Она была бледна по-прежнему, но дыхание казалось свободнее и ровнее.
– Господи! Дела-то какие творятся тут, – произнес Копчик вслух. – Что это за проклятый дом. Мало я каких мерзостей в этом доме насмотрелся. Вот теперь сестра убежала и, пожалуй, через час тут и смертоубийство будет. Я мертвый буду валяться. А эта вот уже лежит и, может, помирает, к утру на том свете будет. Если Господь Бог все это видит, то что же вам на страшном суде будет? Даже и не придумаешь, что с вами быть может. Черти на вас кататься будут вперегонки, как сказывает наш лавочник. Да этого мало. Жарить бы вас веки вечные на сковороде, вот что нужно.
Копчик понурился, упер локти в колени и опустил на руки голову. Долго ли он просидел тут, тяжело обдумывая все случившееся и все, что грозит ему каждую минуту по возвращении барина, он сам не знал.
– Дрыхнешь, скотина! – раздался вдруг над ним голос, грозный, но визгливый.
Копчик очнулся и встал. Перед ним был Шваньский, а за ним какая-то незнакомая личность со светлыми пуговицами на кафтане.
– Знаешь ли ты, пропащая твоя голова, что в доме приключилось, – закричал Шваньский вне себя. – Ты тут дрыхал, а там знаешь ли что?
Копчик молчал и умышленно таращил глаза.
– Где Пашута? – прокричал Шваньский.
Копчик молчал.
– Тебе говорят, проснись, чертово рыло. Где Пашута?
– В чулане, – отозвался Копчик шепотом.
– В чулане? На вот, пойди, гляди.
И Шваньский в первый раз с тех пор, что Копчик знал его, решился на то, чего никогда не позволял себе. Он схватил Копчика за шиворот и, толкая перед собой, пихнул в коридор.
– Пошел, гляди.
Шваньский несколькими толчками довел Копчика до чулана и показал на дверь.
Копчик стоял, не двигаясь, но тотчас сообразил, что он действует неосторожно и глупо. Он всплеснул руками над головой, потом схватил себя за волосы и стал кричать на всю квартиру:
– Ах, черт! Ах, подлая! Как же это? Что же это?
Но голос Копчика был настолько неестественен, малый так плохо сыграл отчаяние, что только один Шваньский мог попасться на удочку. Будь здесь сам барин, он по этому одному голосу лакея догадался бы, что он играет комедию.
– Искать, искать надо! – закричал Копчик и стремглав выскочил на двор. Здесь он остановился, вздохнул и невольно усмехнулся.
– Вышло гладко, эдак я и надеяться не мог, – шепнул он. – Вышло отлично. Первый увидал, сам меня нашел, якобы спящим. Очень гладко вышло. Давай, Господи! Помоги, Господи!
И Копчик среди темной ночи стал креститься, поднимая глаза на несколько мигавших на облачном небе звездочек.
Между тем, Шваньский ушел снова в спальню, где остался и теперь молча сидел около лежавшей на диване девушки, тот незнакомец, которого он привез. Господин этот в сюртуке с металлическими пуговицами был, конечно, доктор, но не для людей.
Это обстоятельство немало забавляло Шваньского, когда он ночью разыскал и повез в квартиру незнакомого ему человека, и вдобавок ветеринара.
«Для эдакой-то девочки, да коновал. Подумаешь, что она лошадь или корова», – думалось Шваньскому по дороге.
Ветеринар, уже тщательно освидетельствовавший лежавшую девушку, объявил теперь, что положительно ничего сказать не может.
– Бывают эдакие припадки, – заговорил он. – Падучая, что ли. Сказываете, сидела, шила?
– Ну, да, да.
– И вдруг повалилась и вот в этом виде все?
– Ну, да, да, – повторял Шваньский.
– А когда повалилась, било ее, ноги закручивало, пена изо рта шла?
– Не помню. Кажись, что нет.
Шваньский не хотел лгать, так как это не входило в его план. Он не хотел сбивать с толку человека, которого позвал для разъяснения опасности положения и, пожалуй, для подачи необходимой помощи.
– Какое же ее состояние? Спит она, что ли? – спросил он.
– Да что ж, почитай, спит. Видите, спит, – отозвался ветеринар. – Сердце стучит, как следует, дыхание, видите, тоже как следует. Лицом бела, да, может, она всегда такая бледнокровная.
– Как же по-вашему, проснется она?
– Надо думать, что проснется, а может…
– Что?
– А может, и не проснется…
– Да, это верно, – невольно усмехнулся Шваньский, – что коли проснется, то проснется, а коли не проснется, то не проснется. Да, это очень верно сказано! – прибавил он, подделываясь под тон голоса и манеру Шумского.
– Да ведь позвольте, господин, не знаю, как ваше имя и отчество, позвольте вам доложить, что и мы тоже не Духом Святым пользуемся. Наука сама по себе существует, а мы обрабатываем…
– Ну да, – прибавил Шваньский тем же резким тоном, – свои делишки обрабатываете. Не об науке дело, сударь, а вы извольте мне сказать прямо и толком, спит она и проснется, или с ней что нехорошее, и она не проснется. Помрет, что ли. Вот что мне важно знать!
Ветеринар снова нагнулся, прислушался к биению сердца, пощупал пульс, потрогал голову, присмотрелся к дыханию девушки и пожал плечами.
– Кажись, просто спит. Да вы пробовали будить? – выговорил он.
– Ах, Создатель мой, – воскликнул сердито Шваньский. – Ведь вы мне, сударь, этот вопрос, пойди, раз сто делали. Ну, будите сами. Ну, что же? Будите!
Но ветеринар будить девушку не стал.
– Давайте пробовать все, что можно… – сказал он.
