Евгений Михайлович Сидоров
Воспоминания о моем отце
Плавбаза «Печора»
На этой плавбазе были новейшие дизеля, в том числе двухтактные двойного действия. Все это было очень интересно изучать.
Однажды на плавбазе сыграли большой сбор, и мы выстроились в первом сроке (выходная форма одежды) на верхней палубе для встречи адмирала флота Николая Герасимовича Кузнецова, прибывшего к борту плавбазы на торпедном катере.
Кузнецов, наскоро поздоровавшись с нами, удалился в кают-кампанию, где его ожидал обильный ужин. На утро следующего дня он спустился в машинное отделение, где мы занимались. Наш начфак Лобач-Жученко доложил Кузнецову о том, что проходят практические занятия, и приказал мне описать энергетическую установку плавбазы. Мой доклад Кузнецов прослушал равнодушно и уехал. Накануне я пытался натаскать начфака, чтобы он мог все это доложить самостоятельно, но тот понял, что запутается и передоверил это дело мне. Вообще наш Лобач-Жученко был большим пижоном: курил трубку, носил огромную фуражку, а на двери своей каюты вывесил табличку: «Помощник командующего Северным флотом по практике курсантов». Видимо, его интеллекта хватало только на подобные усилия.
Скоро выяснилось, что Кузнецов уже не нарком ВМФ, а начальник управления ВМУЗ (военно-морских заведений). Подоплека нам была неизвестна. Вскоре наркомом стал адмирал Юмашев, начальником ВМУЗ адмирал Трибуц, а Николай Герасимович Кузнецов, разжалованный до контр-адмирала, уехал в Хабаровск, где стал заместителем по морской части Главнокомандующего войсками Дальнего Востока маршала Р.Я.Малиновского. Название этой должности максимально приближалось к анекдотичному «замком по морде» – заместитель командующего по морским делам.
Когда после практики я приехал домой в отпуск, папа мне рассказал, что присутствовал на суде чести высшего комсостава. Председательствовал на этом суде маршал Говоров. Судили четырех моряков: Кузнецова, Алфузова, Галлера и Степанова. Общественным обвинителем был адмирал Абанькин.
Адмирал В.А.Алфузов (1959 г.)
Судили ни за что. Обвинили моряков в преклонении перед иностранщиной. Предыстория такого обвинения была следующей. Во время войны союзники передали нам технологию изготовления радиолокаторов и Асдиков (гидролокаторов). Наша сторона передала союзникам торпеду РАТ (реактивная авиационная торпеда). Эта торпеда сбрасывалась с самолета на парашюте, и в воде начинала описывать циркуляции в надежде наткнуться на вражеский корабль. Эффективность торпеды была низкой, а ее ценность по сравнению с подарками союзников несопоставимой. Начальник минно-торпедного управления Н.И.Шибаев пытался на суде выгородить Н.Г.Кузнецова и принять удар за злосчастную торпеду РАТ на себя, но его не слушали. Приговор был предрешен. Кузнецова сняли с должности и направили на Ладогу начальником полигона.
Вице-адмирал Степанов, бывший начальником ВМУЗа, обвинялся еще и в том, что возил по академиям и судостроительным заводам английского адмирала Фрезера, прибывшего с визитом в Ленинград во главе эскадры. Якобы он разгласил военную тайну из раболепия перед этим английским адмиралом. Во-первых, протокол визита был согласован с инстанциями заранее, а во-вторых, в тайне нужно было держать то убожество, которое трудно было скрыть. Никаких сверхдостижений Степанов раскрыть не мог, потому что их просто не было.
Суд над моряками был неправедным, но они держали себя с достоинством. Кузнецов защищал подчиненных и брал всю ответственность на себя.
Папа оценил эту акцию против моряков, как звено в цепи событий, запланированных Берией с целью дискредитации Булганина, своего соперника в борьбе за власть. Сейчас многие считают, что этот процесс был вызван борьбой Сталина с Жуковым. Я же более склонен придерживаться первой версии. Жуков тогда уже был в опале, и бояться его было нечего. Где-то в это время Сталина хватил инсульт. По выздоровлении, врачи разрешили ему работать не более двух часов в день. Обязанности председателя Совмина выполняли за него по очереди трое: Маленков, Булганин и Берия. Сталин на свободе занимался базисом и надстройкой, а также языкознанием, а его замы в это время тянули одеяло каждый в свою сторону. Кроме того общеизвестно негативное отношение Жукова к флоту, поэтому подобным процессом его никак нельзя было скомпрометировать.
Раз уж я взялся за эту тему, то продолжу ее до конца.
В Академии я учился вместе с сыном вице-адмирала Степанова Андреем. Он мне рассказал, что Степанов сидел в Бутырской тюрьме в одной камере с Алафузовым и Галлером. Им разрешали свидания, а также пользование буфетом за свои деньги. Жена Степанова распродавала старинные книги из семейной библиотеки, чтобы носить мужу передачи. Андрея, для порядка, перевели из Талина на аналогичную должность в Советскую Гавань. После смерти Сталина Степанова оправдали и освободили. Галлер же умер в тюрьме, не дождавшись оправдания. Оба освобожденных были восстановлены в званиях и получили работу-синекуру в издательстве «Морской атлас».
Николай Герасимович Кузнецов (фото 1942 года).
У Н.Г.Кузнецова все было сложнее. Сначала ему доверили командовать Пятым флотом. В то время Тихоокеанский флот был разделен на Пятый (Владивосток) и Седьмой (Советская Гавань).
Рассказывает адмирал Николай Иванович Шибаев.
В 1951 году Сталин заслушивал доклад начальника Генерального Морского Штаба Адмирала А.Г.Головко. Сталин задал вопрос: «Что Вы думаете о наркоме ВМФ Юмашеве?» Головко ответил, что это преданный партии революционный матрос, что он обладает лучшими качествами моряка, что на мостике корабля ему нет равных, но у него есть неизлечимый недуг, а именно: пристрастие к спиртному. Далее он сообщил, что с наркомом говорили по-товарищески, что он все понимает, но справиться с этим недугом не может, а это уже начинает мешать делу. Сталин сказал, что надо Юмашева по-хорошему убрать, например, назначить начальником Академии. На вопрос, кого Вы можете предложить на пост на пост наркома, Головко ответил, что более достойного кандидата на этот пост, чем Н.Г.Кузнецов, он не знает. Сталин был удовлетворен. Н.Г.Кузнецов был вновь назначен наркомом ВМФ, И ему было присвоено звание адмирала флота Советского Союза.
Придя в наркомат, Кузнецов первым делом поинтересовался, чем занимается адмирал Абанькин. Узнав, что тот является его заместителем по кораблестроению и вооружению, Николай Герасимович распорядился перевести его в Ленинград в гидрографическую службу, а по получении там квартиры, уволить на пенсию. Аналогичный вопрос был задан и о Шибаеве. Шибаева Кузнецов передвинул на Северный флот первым заместителем командующего и повысил в звании. Это называется решением оргвопросов.
После смерти Сталина в правительстве и ЦК КПСС произошли перестановки. Наркомат ВМФ был ликвидирован. Кузнецов стал главнокомандующим ВМФ. Одновременно был сокращен секретариат ЦК КПСС, и не у дел остался Л.И.Брежнев. Ему подыскали место члена военного совета ВМФ. Когда Брежнев пришел к Кузнецову представляться по поводу назначения на новую должность, главнокомандующий спросил его сурово, служил ли он на флоте и понимает ли, чем отличаются чаяния матроса от солдатских чаяний. Брежнев ответил отрицательно. Тогда Кузнецов сказал ему в глаза, что не его месте он серьезно бы задумался, прежде чем браться за такое дело. Брежнев снял морскую форму и уехал в Казахстан.
Тем временем к власти рвался Н.С.Хрущев. Он последовательно убирал своих соперников. Он набирал себе команду соратников из партийных работников, с их помощью сваливал очередного соперника, затем менял команду и принимался за следующего. Так промелькнули его верные помощники Кириченко, Козлов, Фурцева и другие.
В 1956 году, находясь в Крыму в отпуске, Хрущев в подражание Сталину посетил крейсер «Молотов». Во время этого визита его сопровождали Г.К.Жуков и Н.Г.Кузнецов.
Рассказывает капитан I ранга Павел Михайлович Зубко.
В кают-компании крейсера гости корабля сначала как следует выпили и закусили, а потом принялись решать судьбы флота. Жуков высказал тезис о том, что с появлением авиации крупные корабли стали очень уязвимы, а с появлением ракет вообще беззащитны. Далее он высказал свое мнение о том, что флот вообще стал не нужен. Хрущев ему поддакнул. По его мнению крейсера стали годиться только для развешивания флагов, для расцвечивания по праздникам да для производства салютов.
Кузнецов на эти высказывания огрызнулся. Он сказал: « Когда говорит маршал Жуков, я его внимательно выслушиваю, потому что его мнение много значит. А Вы-то куда лезете в разговор? Что Вы понимаете в предмете обсуждения?» Хрущев после такое оплеухи стал рвать на себе рубашку и кричать, что он государственный деятель. Кузнецов объяснил ему, какой он государственный деятель. Он сказал: «Петр I и Ленин были государственными деятелями. Они понимали, что без флота Россия не может быть Великой Державой. А рассуждать так, как Вы, может только недоучка, пролезший к власти путем интриг». Хрущев закатил истерику и обсуждение флотских проблем на этом прекратилось.
Хотелось бы сделать собственное замечание по поводу высказывания маршала Жукова. Я не стану говорить о роли современного флота, который в ряду стратегических сил вышел на первое место и у нас и у американцев. А вот о крупных кораблях, современниках Жукова, замечу следующее. Американцы, видя беззащитность крупных кораблей от ракет, законсервировали свои линкоры. А сейчас их выводят из консервации и модернизируют. Уже плавают «Миссури» и «Нью-Джерси», последний, кстати, успешно обстреливал Бейрут. Они оснащены современными ракетами, средствами противовоздушной и противоракетной обороны, основанными на современных достижениях в системах управления. Эти линкоры стали абсолютным оружием. Сами они неуязвимы, а им не может противостоять ни один корабль. При всем моем уважении к Жукову, надо отметить, что в данном эпизоде он проявил недальновидность.
Рассказывает контр-адмирал Николай Григорьевич Иванов, бывший командир дивизии эсминцев на Черноморском флоте.
Однажды в 1956 году командиров соединений вызвали в штаб флота. В зале заседаний военного совета флота во главе стола сидел Н.С.Хрущев. Ближе к нему расположились, с одного бока, первый заместитель главкома ВМФ адмирал С.Г.Горшков, с другого бока, командующий флотом адмирал Касатонов. В конце стола с отсутствующим видом сидел Н.Г.Кузнецов.
Хрущев открыл совещание и пригласил присутствующих высказать свои мысли о перспективах развития военно-морского флота. Естественно, что подводник говорил о подводных лодках, командующий эскадрой о крейсерах и эсминцах, катерники о катерах, а летчики о самолетах. Никто к совещанию не был подготовлен, поэтому ряд выступлений был на довольно низком уровне. По такому вопросу нужно заслушивать главкома, главный штаб, академии и НИИ, а не командиров соединений одного флота, да и тех экспромтом.
Хрущев с вопросами обращался к Горшкову, ему же давал поручения, а Кузнецов молчал и ни на кого не глядел.
Подводя итог совещания, Хрущев отметил, что у моряков нет единой концепции развития флота, что недостаточно внимания уделяется достижениям научно-технического прогресса, что в этом виновато прежнее руководство, а с приходом нового руководства положение должно исправиться. Вскользь он упомянул, что относительно Кузнецова состоялось решение ЦК партии.
Н.Г.Кузнецов был разжалован до вице-адмирала и уволен в отставку.
Хрущев в ходе своей деятельности реабилитировал наказанных Сталиным, Брежнев реабилитировал наказанных Хрущевым, а вот до Кузнецова никакая реабилитация не добралась. Кузнецов мог кому угодно высказать в глаза свое мнение, вот и восстановили его в звании только через тринадцать лет после смерти.
* * *
Теперь надо вернуться назад в 1947 год.
Когда я после практики на Севере приехал в Москву в отпуск, мои родители жили около метро «Сокол».
Мне запомнилось празднование восьмисотлетнего юбилея Москвы в сентябре 1947 года. Все улицы были разукрашены. В декоративном оформлении преобладали хвойные гирлянды и красные цвета. Народ вышел на улицы, движение транспорта в центре города было прекращено. Люди радовались, смеялись, танцевали, пели, кто во что горазд. Народное гулянье продолжалось чуть ли не до самого утра. Этот яркий праздник врезался мне в память, потому что ничего подобного я больше не видел за всю последующую жизнь. Последний раз, но гораздо скромнее, народ выходил на улицу с радостью после полета Гагарина. В конце моего отпуска ко мне приехала погостить Рита, и я познакомил ее с родителями. Впечатление она оставила хорошее, и мы отправились в Ленинград вместе.
В декабре 1947 года я был принят в партию. В это время руководство партии начало дурить. Одно за другим стали выходить постановления, от которых попахивало мракобесием. Под предлогом безыдейности стали запрещаться кинокомедии, вполне безобидные по содержанию. Пересматривался репертуар театров. Если раньше мы ходили в театр комедии, что возле Елисеевского магазина, чтобы посмеяться, то с выходом этих самых постановлений там стали зевать не только зрители, но и актеры на сцене.
Власти запретили Зощенко и Ахматову. Анну Ахматову никто из нас тогда не читал, поэтому особого сочувствия к ней не было. Но после публичной травли у нас осталось ощущение недопустимой грубости по отношению к творческому человеку. А вот Зощенко был нашим любимцем. Его рассказы передавались по радио, были записаны на пластинки, он заполнял своим творчество потребность народа в юморе процентов на 60. Кстати, об Ильфе и Петрове критика тоже начала глухо сопеть. К счастью, до анафемы дело не дошло. Все читатели, и я в том числе, были на стороне Зощенко, а не Жданова, который пытался присвоить себе роль ценителя искусства в последней инстанции. Но это мнение оставалось лишь на уровне обмена впечатлениями между друзьями.
Затем партия почему-то с необыкновенной злобой набросилась на вейсманистов-морганистов. Я рассуждал так: «Черт с ней, с генетикой, если уж она так встала партии поперек горла. Пусть торжествует теория Лысенко, которую никто не понимает. (Сильно подозреваю, что сам автор тоже.) Однако, генетики объясняют, почему дети похожи на родителей, и это соответствует элементарной логике, а Лысенко этого не признает И другим не велит верить глазам своим.»
Сейчас говорят, что в то время прикрыли еще и кибернетику, как явную чертовщину, но я такого постановления не помню. Возможно, это произошло негласно, и люди, далекие от кибернетики не были в это посвящены. Впрочем, и сейчас кибернетику у нас еще не «открыли». Создается впечатление, что научные прогнозы кому-то у нас в стране не выгодны, и лучше все делать на «авось».
В это время появилось много новых писателей. Наряду с откровенной халтурой и приспособленчеством Ф.Панферова, С.Бабаевского, В.Ажаева и других, появились и хорошие книги Шишкова, Сергеева-Ценского, А.Толстого, Казакевича и других.
Доступнее стала классика. Русскую классику печатали в Лейпциге на отличной бумаге, а иностранную классику – в Риге на оберточной.
Главные же наши мысли были заняты все же не этим. Все очень много думали и рассуждали о судьбе страны. Все хотели извлечь уроки из войны, победа в которой досталась нам такой дорогой ценой, чтобы не повторять ошибок. Наш уровень информированности и знаний был таков, что, что все мы, основная масса людей вместе с ВКПб, считали, что нужно:
Восстановить хозяйство.
Усилить индустриализацию, т.к. без большого количества металла, нефти и электроэнергии следующую войну мы проиграем.
Не надеяться на договоры, т.к. они вероломно нарушаются, не надеяться на союзников, которым своя рубашка всегда ближе к телу, а надеяться только на себя, на собственные силы.
Добиваться военного паритета, поскольку американцы уже начали потрясать атомными бомбами. (Они более 80 раз официально, в том числе и с трибуны ООН, грозились закидать нас атомными бомбами).
Теперешние политики видят выход из тяжелого положения в демократизации общества, но сейчас война уже забылась и так остро о себе не напоминает, как это было тогда. Сейчас у людей совершенно другая психология, и, чтобы понять образ мышления людей сороковых годов, надо ощутить себя в их шкуре.
Папа следил за моим становлением. Несколько раз он то один, то с мамой приезжал в Ленинград на 2-3 дня, приглашал в гостиницу меня и моих друзей, а позже и Риту, водил нас в театры, угощал в ресторане.
Мне он присылал техническую литературу, в том числе и книгу по теории двигателей внутреннего сгорания с автографом академика Микулина. К сожалению, эта книга у меня впоследствии пропала. Я стал получать экспресс-информации по зарубежной авиации. Там было много новинок и по моей специальности – по двигателям. Когда у меня накопилось много материалов, я разыскал лист фанеры, оформил его как «Доску техники» и прикрепил к нему кнопками те статьи, которые могли заинтересовать наших ребят.
За «Доской техники».
Месяца за три накапливался новый материал , и я освежал эту доску. Никто мне этого не поручал, я делал это из собственных добрых побуждений, чтобы не сидеть на полезном для всех материале, как собака на сене. Вдруг наступил такой момент, когда вешать на доску мне стало нечего. Экспресс-информации приходили, но в них почти не было статей по двигателям, все внимание было обращено на самолеты и вооружение. И тут на партсобрании меня пропесочили за вялую работу. Видите ли, уже пять месяцев не обновляется «Доска техники».
Вот уж действительно: инициатива наказуема.
Я воспринял эту критику как партийное поручение, пошел на кафедру и всем преподавателям установил сроки написания статей для «Доски техники». Преподаватели сами с интересом почитывали мою «Доску», поэтому на мои поручения реагировали дисциплинированно. Они стали писать статьи и приносить их мне с почтением. А Елена Ивановна, моя будущая теща, их аккуратно перепечатывала на машинке.
1948 год был для меня этапным.
Мы уже дружили с Ритой два года, и я не мог себе представить, как я уеду на флот и с ней расстанусь. Когда еще я попаду в Ленинград? За это время найдется много добровольцев поухаживать за ней, и чем все это кончится – неизвестно. Весной я сделал ей предложение, которое было принято благосклонно, и 18-го июля 1948 года, в День Военно-морского флота, состоялась наша свадьба. На свадьбу приехали мои предки, была Ритина родня и мои друзья. Свадьба была скромной, но веселой. Все было очень здорово.
Молодожены.
Рита закончила первый курс киноинженерного института, а я в это время писал дипломную работу.
По окончании училища меня назначили на Четвертый флот. Тогда Балтийский флот был разделен на Четвертый (Балтийск) и Восьмой (Таллин). Перед отъездом на флот у меня еще был отпуск, который мы провели в Москве.
Поскольку киноинженерной промышленности нигде в Военно-морских базах нет, то мы с Ритой посоветовались, и она перешла учиться на заочное отделение в Педагогический институт им. Герцена.
В Москве мои родители в это время уже обитали на Беговой улице. Там немецкие военнопленные построили целый город из двухэтажных домов. В этом городке, в основном, жили военные, хотя были и исключения. Например, в соседнем доме жили артисты Борис Тенин и Сухаревская. На улице часто попадалась навстречу Раневская.
7 ноября состоялся тот самый парад, на котором летели самолеты ТУ-4 по водительством Васи Сталина. Папа был занят подготовкой этих самолетов. Однажды вечером он приехал домой с командиром дивизии этих самолетов, генералом Набоковым. Он вместе с нами отмечал праздник. В разговорах за столом я и узнал о перипетиях между Головановым и Васей Сталиныи, о которых написал выше.
Отпуск пролетел быстро, я уехал за назначением в Балтийск. Рита еще немного задержалась в Москве, а потом уехала в Ленинград на зимнюю сессию в пединституте.
Я получил назначение в Либаву (Лиепаю) в Первую ордена Ушакова Краснознаменную бригаду подводных лодок. Там меня назначили командиром группы движения на подводную лодку Н-27, XXI серии. Лодка была немецкой трофейной. Командиром у меня был прославленный подводник Герой Советского Союза капитан 2 ранга Семен Наумович Богорад, а непосредственным начальником – командир БЧ-У, Евгений Родионович Сергеев.
Командир Краснознаменной подводной лодки «Щ – 310»
Семен Наумович Богорад
Поближе к весне приехала Рита. Об этих временах хотелось бы рассказать подробнее, и я их опишу в рассказе о своей жене.
Тем временем папа получил новое назначение. Его перевели служить в Чкаловскую под Москвой. Назначен он был первым заместителем начальника ГК НИИ ВВС (Государственного Краснознаменного научно-исследовательского института военно-воздушных сил). Это была крупнейшая военная организация. В институте было 5 управлений: по испытанию самолетов, моторов, вооружения, приборов, парашютов и планеров. Эти управления располагали более, чем тысячью лабораторий, полигонами в Ногинске и Владимировке (Астраханская область), несколькими аэродромами и жилыми городками в Чкаловской, Ногинске, Владимировке и Медвежьих озерах. Командовал институтом генерал Редькин. Среди начальников управлений были Герои Советского Союза Благовещенский и Данилин. Остальных я не помню.
Среди командования папа был единственным инженером, и на него легла вся научная и техническая нагрузка. Да и организационные вопросы, которые посложней, спихивали на него. Редькин больше заседал в президиумах, да ездил в Москву по любому поводу. Он и жил в Москве. Папа же переехал в Чкаловскую. Там квартира была лучше московской, все соседи – сослуживцы, воздух чистый, пропахший сосной.
Чкаловская март 1950 г.
В центре Редькин, справа от него папа.
В Чкаловской протекает река Клязьма. В те годы там была лодочная станция, и можно было покататься на лодке. А вот купаться было нельзя. Выше по течению был расположен щелковский завод основной химии, имевший дело с серной кислотой. Этот завод спускал в Клязьму такие отходы, что там даже лягушки вывелись. Вода была черная, непрозрачная, с неприятным запахом. Впоследствии этот завод закрыли и вода в Клязьме начала оживать. В помещении закрытого завода разместился Научно-исследовательский институт химических удобрений и ядохимикатов (сокращенно НИИХУЯ). Уже одна эта аббревиатура невольно вызывала большое сомнение в эффективности научных изысканий данного коллектива.
В наш первый отпуск из Либавы мы приехали в Чкаловскую. По выходным дням ездили всей семьей в Москву в кино или в театр. Иногда ездили с папой за покупками, заглядывая в фирменные магазинчики грузинского и молдавского вина. В этих магазинчиках вино можно было дегустировать, и мы пропускали по стаканчику вкуснейшего марочного вина. Из грузинских вин мы предпочитали «Саамо», а из молдавских – «Фетяску». Выглядело это вполне культурно и чуть ли не празднично. Сейчас, когда все в стране деформировалось, исчезли эти прекрасные магазины, и остались одни гадюшники с бормотухой и алкашами.
Несколько раз мы ездили на реку Ворю, где ловили рыбу, варили уху и отдыхали на природе. Папа любил посидеть с удочкой, но для ухи всегда в резерве была покупная рыба, чтобы мероприятие не сорвалось из-за прихоти рыбацкой фортуны. Такая предусмотрительность у папы была во всем. Он ее называл «поправкой на дураков», Сам в своей работе он всегда делал эту поправку и подчиненных учил делать.
Как-то раз папа узнал, что друг моего детства, Алик Бондаренко, учится в Академии. Мы с ним съездили в Академию, разыскали Алика и пригласили его в гости. Алик с женой, Тоней, приехал к нам в Чкаловскую в гости.
Когда я вернулся из отпуска к месту службы, я узнал, что переведен с повышением на «Малютку» серии ХУ командиром БЧ-У. Служба на этой лодке была очень тяжелая: тесно, душно, вахта двухсменная, в море круглый год.
20 октября 1949 года у нас родилась Светочка, наш первенец. Меня отпустили по этому поводу на несколько дней в Ленинград. Рита запомнила розы, которые я по пути купил ей в Риге, а я запомнил, как нес новорожденную на руках из родильного дома с улицы Маяковского на Фонтанку.
В следующий наш отпуск мы приехали в Чкаловскую уже втроем.
Шел 1950 год. Восстановление народного хозяйства практически закончилось. Жить стало легче в материальном плане. Тем более, что я получил еще одно повышение по службе, а именно: стал командиром БЧ-У большой гвардейской подводной лодки «Л-3». Я стал прилично зарабатывать.
В то же время в воздухе витала тяжелая атмосфера.
Прежде всего, это было усиление пропаганды культа личности. Она превзошла уже все пределы и носила нарочито наглый характер. Например, секретарь ЦК Поспелов, выступая по поводу годовщины смерти В.И.Ленина, озаглавил этот доклад так: «Сталин – это Ленин сегодня». Архитектоника этого доклада была следующая: бралось любое положение ленинизма и показывалось, что Ленин только сказал, а Сталин сделал.
Пошел в гору Вася Сталин. Появились разговоры о его назначении главнокомандующим ВВС, а пока он тешился тем, что создавал футбольную и хоккейную команды, переманивал туда лучших игроков и строил дворцы спорта, в нарушение всех правил капитального строительства в армии.
Сильно обострился еврейский вопрос. Говорили, что существует некая международная организация «Джойнт», которой подчиняются все евреи и выполняют ее волю в Советском Союзе. Якобы один из лидеров этой организации, американская журналистка Анна Стронг, прилетала в Советский Союз с полномочиями эмиссара, собрала еврейскую элиту и наставляла ее на путь, предписанный «Джойнт». Якобы жена Молотова, Полина Жемчужина, нелегально слетала с Анной Стронг в Израиль, а по возвращении домой была арестована.
Ходили слухи о предотвращенной диверсии на конвейере автозавода ЗИС (теперь ЗИЛ). Диверсию эту якобы затевали евреи.
Лично я был свидетелем проявлений государственного антисемитизма в случае с моим командиром. С.Н.Богорад был выдвинут кандидатом в депутаты на выборах в местные советы. Мандатная комиссия обнаружила, что в партбилете его имя и отчество значатся как «Самуил Нахманович», а в удостоверении личности как «Семен Наумович». Его кандидатуру срочно убрали из списков, самого осрамили на партсобраниях как, чуть ли не шпиона, сняли с должности командира дивизиона, которую он к тому времени уже занимал и перевели на полигон в Виндаву (Вентспилс).
В этом же году возникло «ленинградское дело». Поводом послужило то, что в Ленинграде по своей инициативе провели всесоюзную ярмарку. Из этого факта было построено целое сооружение о том, что Ленинград противопоставляет себя целой стране, что он метит в столицы, если уж не СССР, то, по крайней мере, РСФСР. Ленинградцев обвиняли в том, что они пролезли на руководящие должности: А.А.Кузнецов – в ЦК партии, А.Н.Косыгин – в Совнарком СССР, Вознесенский – в Госплан, Родионов – в Совнарком РСФСР. Считалось, что, находясь у власти, ленинградцы помогают друг другу, отдают в своих делах предпочтение Ленинграду и, вообще, вынашивают антисталинский заговор. Раз было заведено дело, то и расправа не заставила себя ждать. Странным образом после этой расправы уцелел только Косыгин. Сейчас стало ясно, что причиной всей этой заварухи явилось намерение А.А.Кузнецова прибрать к рукам КГБ, которое не него, как на секретаря ЦК ВКПб, формально замыкалось.
В народе политика партии и правительства тоже вызывала недоумение. Например, однажды на политзанятиях матросы задали мне вопрос: «А как же насчет шкуры?» Видя мое недоумение, они мне объяснили ситуацию. Живет, к примеру, в деревне старушка. Муж и сыновья погибли на фронте. Она кормится с приусадебного участка. И вдруг ее облагают налогом, которым определено, что с единицы площади участка она обязана сдать государству столько-то картофеля, столько-то мяса, столько-то яиц и одну овечью шкуру, при всем при том, что овцу ей пасти негде.
На эту головоломку я ответил морякам, что по справедливости старушке государство должно платить пенсию, а о законе насчет шкуры я впервые слышу. Матросы были удовлетворены. Это они прощупывали, что я за человек, прекрасно понимая, что повлиять на положение теоретической старушки я не могу.
В 1951 году папу перевели на новую должность. Его назначили главным инженером Военно-Воздушных Сил СССР. Это была особая должность в вооруженных силах. Из всех авиационных начальников по идее наиболее интеллектуальным должен быть главный инженер. В свою очередь, авиация в то время превосходила все остальные роды вооруженных сил по технической оснащенности и внедрению современных достижений науки. Но особенность этой должности заключалась не в том, что ее должен занимать «самый, самый инженер», а в том, что на этого человека традиционно сваливали все нерешенные проблемы, и он автоматически становился козлом отпущения. На него, в случае неудач, показывали пальцем все: и маршалы авиации, которые искренне считали своим уделом рисовать красные и синие стрелы на картах, и Министерство авиапрома. Чего не сделаешь, когда речь идет о защите чести мундира?
Я уже писал, что папин предшественник, генерал-полковник Репин, был посажен в тюрьму, а его приемник, генерал-полковник Марков тоже не сам ушел с этого поста. У него была арестована жена. Он же был переведен в Люберцы начальником ЦНЭБ (экспериментальная база).
Маркова сменил один из его замов, яркий представитель канцелярского аппарата. Я таких деятелей, в зависимости от настроения, называю либо «паркетными генералами», либо «лукавыми царедворцами». Этот деятель, как работник, совершенно не устраивал главного маршала авиации П.Ф.Жигарева, вновь ставшего главкомом ВВС. Жигарев пригласил на эту должность папу.
Папа делился со мной своими сомнениями. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что надо отказаться от этого предложения, но сделать это было невозможно. Сложность момента усугублялась тем, что в авиации полным ходом шло перевооружение. Эффективность нового вооружения проверялась немедленно на полях сражений, а именно: в небе Кореи. В армию поступали истребители с реактивными двигателями, изменилась бомбардировочная авиация, вошла в силу радиолокация, усилилось ракетное вооружение, были приняты на вооружение атомные бомбы. В Корее шла война, и наша страна в ней участвовала тем, что держала в Корее истребительный авиационный корпус под командованием генерала Каминского.
Нашим летчикам строго-настрого запрещалось перелетать линию фронта или береговую черту, чтобы исключить вероятность опознания в сбитом летчике советского военнослужащего. Американцы, воевавшие на стороне Южной Кореи всеми видами вооруженных сил и не скрывавшие этого, тоже вносили ограничения в действия своей организации авиации. Американским летчикам разрешалось ввязываться в воздушные бои только при наличии десятикратного превосходства. Это было вызвано тем, что в единоборстве наши летчики обычно побеждали. Ведь самолеты у нас были уже не хуже, а боевой опыт у наших летчиков был гораздо лучше.
