Евгений Михайлович Сидоров
Воспоминания о моем отце
Жили мы сначала в гостинице «Рига», и я немного помню ее длинные коридоры. Потом мы переехали в дом, который назывался «Авербух» по фамилии его дореволюционного хозяина-богача. У нас было две хороших комнаты на первом этаже.
Зиновьевск. 1929 год. Автор этих строк.
Из соседей помню Рутковских. Дядя Федя носил ромб и, кажется, был комэском (командиром эскадрильи). Его жена Мина Карловна была немкой из Поволжья. Это была барыня. Она спала до полудня, принимала в постели кофе и после этого, лежа в постели, начинала петь под гитару:
«Летчик, я тебя люблю,
Сделай мертвую петлю…»
или «Никто любви не знает цыганки молодой…».
Ее мать называли бабушкой Рутковской, хотя фамилия ее была Аб. Во всех списках по алфавиту она была бы первой. С их дочкой Мусей я дружил, хотя она была на четыре года старше меня. У Рутковских был доберман-пинчер по кличке Дукс. Его поили кофе и кормили бутербродами с маслом.
Позже мы еще встретимся с Рутковскими.
Бригада имела на вооружении те же бипланы, но среди них уже преобладали отечественные Р-5 и Р-Z. Командиром бригады был Бергольц. Его я не помню, зато врезалась в память Бергольчиха (так местные дамы прозвали его жену). Бергольчиха была законодательницей мод в Зиновьевске. О судьбе Бергольца я совсем недавно прочитал в газете. Там появилась заметка об истории одного экспоната из Музея Революции. В запаснике музея лежал платиновый с серебром знак почетного летчика Испании. История его была неизвестна. Оказывается, этим знаком был награжден Бергольц, принимавший участие в войне в Испании. При аресте Бергольца в 1937 году этот знак был конфискован и оказался в музее. В момент написания статьи его жена была еще жива, она предъявила на него свои права и получила за него хорошую компенсацию.
В центре командир бригады Бергольц.
бывший офицером царской армии. Его сын Волик был старше меня на четыре года. Мы жили в одном доме, Волик заболел скарлатиной и заразил меня. Мы с ним вместе оказались в больнице. В детском зале больницы оказалось несколько десятков детей с разными болезнями от перелома ноги до брюшного тифа. Отболев скарлатиной, мы с Воликом переключились на корь, а затем на ветряную оспу. Чтобы порвать эту цепочку, Веселов выделил нам в штабе комнату, и мы там выздоравливали. Выхаживала нас мама Волика, которая во время войны была сестрой милосердия, а харч нам приносила моя мама. Часто к нам заходил сам Веселов, вот почему я его помню.
Волик учился в первом классе, и мать с ним занималась. В комнате стояла классная доска. У меня при выздоровлении было хорошее настроение, и, незаметно для себя, я в четырехлетнем возрасте научился читать вместе с Воликом. В дальнейшем Веселов преподавал в Академии им. Жуковского. При введении новых званий он разменял свои ромбы на полковничьи шпалы. Волик пошел по стопам отца, во время войны он стал офицером. Через некоторое время он женился. Правда жена от него скоро ушла. Волик сильно переживал ее уход и покончил с собой.
Из папиных друзей помню Чанкотадзе, Пельца, Ермакова, Кузина. Чанкотадзе после войны стал крупным руководителем гражданского воздушного флота, и, что греха таить, мы в экстренных случаях пользовались его помощью.
Папа служил оружейным техником эскадрильи. Одновременно он преподавал в школе младших авиаспециалистов, где обучал оружейных мастеров.
Выпуск оружейных мастеров. Папа во втором ряду третий справа.
Вскоре папа сдал экстерном экзамены за курс школы летчиков- наблюдателей (летнабов), и был назначен младшим летнабом на самолет. Теперь летнабов называют по-морскому штурманами.
О том, как папа справлялся со своими обязанностями, говорит тот факт, что в бытность его летнабом, он завоевывал все первые призы по Украинскому военному округу, а именно: за бомбометание, фотографирование с воздуха и за стрельбу из пулемета. Из пистолета и винтовки он тоже стрелял лучше всех – такова была подготовка Оружейной школы. А призы были неплохие: велосипед, фотоаппарат, малокалиберная винтовка, часы, пистолет Коровина и бесчисленное количество берданок, которые папа загонял на базаре, не донося их домой.
Правда полеты были очень рискованным делом. Многие знакомые тетеньки быстро превращались из жен летчиков в их вдов. У папы тоже было несколько катастроф. Однажды в Севастополе во время ночных учений они попали в луч прожектора, от которого никак не могли уйти. Будучи ослепленными, они врезались в гору. К счастью летчик и папа остались живы.
На маневрах в Коростени в присутствии наркома Ворошилова они взлетали с аэродрома отрядом, то есть в девять самолетов. Два самолета столкнулись в воздухе на взлете. В одном из них был папа. Самолеты рухнули на аэродром. Соседний самолет загорелся. Пилот самолета, в котором находился папа, Массен, погиб, а папу спасла каска. У него была кожаная каска, в которой было два толстых слоя из пробки, а между ними слой стальной стружки. Один слой пробки был пробит, а остальные слои защитили голову. У папы было сильно повреждено лицо, на нем осталось семь шрамов. Голова его оказалась в бензобаке, и папа наглотался бензина. Пришел он в чувство только тогда, когда с него хотели снять сапоги. Он очнулся и крикнул: «Ну, нет. Они мне еще пригодятся!» И все обрадовались, что он жив. На соседнем самолете сгорел летнаб, а летчик Щёгликов остался жив, но лицо его на всю жизнь осталось красным от полученных ожогов.
Папа выздоровел быстро. Он удрал из госпиталя через окно и приехал домой. Первое время, пока не зарубцевались шрамы, он не брился.
Этот эпизод, с столкновением самолетов на взлете, лишний раз подтверждает не раз уже высказывавшееся суждение о том, что маневры 20-30-х годов, руководство которыми приписывается Уборевичу и Якиру, носили показушный характер. На них отрабатывалась не боевая выучка, а слаженность действий на параде. Никогда во время войны девятки не взлетали одновременно. Гораздо легче построиться в нужную фигуру в воздухе, чем тратить на это время на земле, да еще и рисковать при взлете. Такие групповые взлеты делались с одной лишь целью: произвести впечатление на полуграмотное начальство.
8 октября 1929 года перед вылетом в Киев на окружные состязания.
В первом ряду третий слева папа, на него облокотился его друг Пельц.
В 1931 году папа был назначен начальником штаба эскадрильи, и в этом же году он поступил в Военно-воздушную Академию им. Жуковского на эксплуатационный факультет.
Помню, что в Зиновьевске папа много занимался со мной. В выходные дни мы уезжали на велосипеде за город и целый день проводили на природе. Этот велосипед я хорошо помню, поскольку позже сам учился кататься именно на нем. Уже на Дальнем Востоке я ездил на нем с ребятами на рыбалку за много километров в тайгу. Велосипед был заграничным, так как произведен был в Риге, а Латвия тогда была зарубежной страной. В начале войны велосипед был сдан нами в фонд обороны.
Когда папа, к своему удивлению, обнаружил, что я умею читать, он стал покупать мне детские книжки. Он я уже успел освоить его «Вестник воздушного флота» и «Красноармейское чтение». В «Красноармейском чтении» были помещены портреты всех тогдашних вождей, и я до сих пор всех их помню. Это были Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе, Чубарь, Косиор, Рудзутак, Киров, Куйбышев и Каганович. Зиновьев, Каменев и Бухарин в этой книжке в качестве вождей не значились.
* * *
Однажды я пришел домой заплаканный, меня обидели во дворе, и я хотел пожаловаться. Папа меня одернул, и не велел ни реветь, ни жаловаться. Он строго сказал мне, что я должен давать сдачи. «Не хватает сил кулаками, бейся ногами, грызи зубами, но не уступай. Тогда тебя никто обижать не будет.» Вскоре я последовал этим рекомендациям. Мы тогда отдыхали в Евпатории. Я играл на пляже в песочек с одной хромой девочкой. Ведь Евпатория – это известный детский курорт, где лечат костный туберкулез. Вдруг к нам подбежало несколько взрослых девочек, тоже из Зиновьевска, более того, из нашего дома. Они отняли у моей подруги совок, а все наши сооружения растоптали. От обиды мне захотелось реветь, но вспомнив папин наказ, я выбрал девочку покрупнее и впился зубами ей в спину. Противников как ветром сдуло, и мы продолжили наши игры.
Мое уважение к папе было беспредельным. Мама ко мне была снисходительна, но когда моя самостоятельность заходила слишком далеко, она мне деликатно намекала на то, что папа не одобрил бы этот мой поступок. Для меня такого предупреждения было достаточно.
Уехав в Москву, папа оставил нас в Зиновьевске, так как не ясно было, примут ли его в академию. Да и жить нам в Москве негде было.
Помню, что в Москву мы ехали зимой в переполненном вагоне. На станции Поныри папа купил мне моченое яблоко. Это лакомство я отведал впервые, а следующий раз моченое яблоко я попробовал лет через тридцать. Может быть. Поэтому мне это событие запомнилось, как нечто значительное и прекрасное.
В Москве мы остановились у папиного сослуживца Славы Крылова, который имел комнату в Люблино. Такое гостеприимство было характерно для москвичей того времени, оно было в порядке вещей. Это говорит о том, насколько был силен дух товарищества и сплоченности общества. Сейчас, когда все рассредоточились по отдельным квартирам и не хотят знать соседей по подъезду, от этого духа не осталось и следа.
Крылов, насколько я помню, до Академии был партийным работником, партия послала его в авиацию, и это придало ему вес в глазах товарищей. Следующий раз после академии я увидел Крылова в 1943 году в Ташкенте. Он приходил к нам в гости. Был он военпредом, по званию всего лишь майором, вид имел несколько пришибленный. Оживился он только после того, как они с отцом распили «Ликер шасси», смесь спирта с глицерином, которую заправляют в систему гидравлики самолета. Только после этого возлияния он немного разговорился. Он сказал, что ему, с его активным партийным прошлым, с большим трудом удалось избежать репрессий, но морально он надломился и запил. А тогда в 1932 году он был молодым жизнерадостным курносым человеком.
Вскоре папа получил жилье в Москве. Это была крохотная комнатка в деревянном одноэтажном бараке в районе Всехсвятского. Теперь здесь проходит улица Чапаева, а недалеко находится станция метро «Сокол». В этой комнате было очень холодно, деревянная стена изнутри покрывалась льдом, поэтому на нее приходилось вешать одеяло. Больше об этом жилище я ничего не помню. Через короткое время мы переехали в другой дом на Лагерный участок. Этот второй дом тоже был деревянный, но уже двухэтажный. У нас была большая комната в трехкомнатной квартире. Соседями были семьи папиных соучеников, Левандины и Анохины. Лагерный участок находился на краю Ходынского поля. Сейчас на этом месте находятся Песчаные улицы.
Быт был тяжелым: дрова привозили на лошадях, воду тоже. Ходынское поле описано Львом Толстым, как место, где происходило народное гулянье по поводу восшествия на престол царя, Николая II. Во время гулянья была запланирована раздача бесплатного угощения и спиртного. Среди жаждущих выпить на дармовщину возникла давка, много людей погибло, за что царя прозвали Николаем Кровавым. Представляю, что было бы сейчас в подобной ситуации, если народ совсем озверел и готов давиться за водку по очень высокой цене.
В описываемое время Ходынка была занята летними лагерями различных военных учебных заведений. Здесь конники рубили лозу, ползали по полю ромбовидные танки системы «Рено», сновали танкетки, преодолевала препятствия и бегала в цепях в атаку пехота.
Иногда перед военными выступали вожди с бородками. Они забирались на грузовик, используемый в качестве трибуны, и толкали речи, яростно жестикулируя, сверкая очками и тряся своими бородками. Однажды в одном из таких ораторов я опознал Михаила Ивановича Калинина, всесоюзного старосту. Призывали эти вожди обычно к мировой революции и ратовали за международную классовую солидарность.
В 1933 году мы переехали в общежитие Академии на Красноармейской улице. Он возвышался над соседствующими старенькими деревянными домиками и голубятнями. Этот дом казался прообразом будущей Москвы. Но это снаружи. А внутри это было помещение с коридорной системой. В коридор выходили двери двухкомнатных квартир. В каждой квартире жило по две семьи, а вот кухня была одна общая на сорок квартир, она была заставлена примусами и керосинками. Это очень сплачивало коллектив жен командиров. Коллектив был именно сплоченным, а не дружным. Каждая из дам очень много о себе воображала, что вступало в противоречие с унизительными условиями существования, а уж об интеллигенции и говорить не приходилось, с этим было слабовато.
От нашего дома начинался чудесный Петровский парк, простиравшийся до стадиона «Динамо». В то время в парке росли дубы и лиственницы. Все они погибли в суровую зиму 1939-40 годов во время советско-финской войны. Сейчас парк еще жив, но уже засажен чем попало, весь изрезан автомагистралями и затоптан сильно разросшимся населением.
Наш район тогда назывался Ленинградским шоссе, которое начиналось у Триумфальной арки, стоявшей у Белорусского вокзала. Позже эту арку снесли как, якобы, мешавшую дорожному движению. А лет через двадцать ее снова восстановили, но уже около Бородинской панорамы. Это всего лишь один из примеров безжалостного отношения к нашей истории. А может быть, это говорит о том, что нашу историю и культуру кто-то хочет уничтожить?
Вдоль Ленинградского шоссе ходил только один трамвай, это был маршрут №6. Его кольцо было во Всехсвятском. Он проходил под Триумфальной аркой, шел через всю Тверскую улицу, через центр города, каким-то образом оказывался на Разгуляе и уже оттуда шел к своему кольцу в Сокольниках. В трамвае пассажиров обычно было не густо. Считалось, что десять копеек – это дорого. К тому же обычно все работали недалеко от своего местожительства. Окружающие улицы, в том числе и Ленинградское шоссе (теперь это Ленинградский проспект), были застроены почти по-деревенски. Тротуары и проезжая часть были вымощены булыжником.
На этом малоэтажном фоне самым ярким пятном был Петровский дворец, в котором как раз и размещалась папина Академия. Из других значительных сооружений можно отметить стадионы «Динамо» и «Юных пионеров», центральный аэропорт, кондитерскую фабрику «Большевик», фабрику-кухню, ресторан «Яр», впоследствии переименованный в гостиницу «Советская», а также клуб Академии им. Жуковского.
В 1933 году я пошел в школу, которая находилась чуть подальше теперешнего метро «Аэропорт». Школа была деревянная, двухэтажная. Во дворе находилась двухэтажная уборная: верх для мальчиков, низ для девочек. В школе был цыганский класс, в котором учились цыганята всех возрастов. Говорят, что в энциклопедии, изданной в Германии, было написано, что в районе Ленинградского шоссе живут летчики и цыгане.
В начале тридцатых годов в Москве был очень сильно развит частный промысел. На улице лотошники торговали пугачами и пробками к ним, раскидаями на резиночке, «уди-уди», свистульками, петушками на палочке и прочей дребеденью. По дворам ходили старьевщики-татары и громко возвещали: «Старье берем!», с ними перекликались точильщики: «Ножи-ножницы точим!». Повсюду рыскали цыгане с профессионально острыми взглядами. Среди детей и подростков было много шпаны, звучала речь на воровском жаргоне, слышалась и матерщина, но меньше чем сейчас и не такая примитивная. Иногда трудно было пройти в школу или вернуться домой, поскольку мы постоянно воевали то с масловскими, то с зыковскими, то с башиловскими ребятами.
На наших глазах Москва в 1933-36 годах преображалась. Большие изменения происходили на Тверской, которая расширялась и застраивалась красивыми зданиями. Параллельно со строительством новых зданий шел снос старины. Были снесены остатки Белого города, Страстной монастырь и многое другое. Напротив Моссовета стояла статуя Свободы. Представляла она собой фигуру женщины, свободной от одежд. Ее тоже снесли. Свобода становилась очень немодной. Недалеко от нашего дома была построена четырехэтажная кирпичная школа, и в 1935 году весь наш третий класс был туда переведен.
Теперь об Академии. Она называлась Военно-Воздушной Академией (ВВА) им. Жуковского. Начальником Академии был Тодорский. Он был родом из Тверской губернии, написал в 1918 году брошюру «Год с винтовкой и плугом». Брошюру эту положительно воспринял В.И. Ленин, после чего Тодорский стал знаменитым военным деятелем. До академии он с авиацией никаких контактов не имел. В 1937 году он был арестован и репрессирован, но выжил, а в восьмидесятые годы он написал статью, в которой провел градацию по рангам репрессированных высших военачальников, которую цитируют и поныне.
Комиссаром Академии был Смоленский. В Академии было три факультета: командный, эксплуатационный и вооружения. Папа учился на экфаке в тринадцатом приеме. Начальником факультета был Быстров, носивший орден Бухарской звезды. Академия располагала приличными научными кадрами. Читая литературу об Академии, я часто наталкиваюсь на фамилии академиков Чаплыгина, Ветчинкина, Стечкина, Юрьева и других. Когда папа учился, этих фамилий вовсе не упоминали. С большим почтением произносились фамилии Пышнова и Курина. Тот курс экфака, на котором учился папа (почему-то курсы у них назывались приемами, был сведен в роту. Командиром роты назначили папу. В роте было более ста человек. Среди них были уже зрелые командиры с двумя шпалами на петлицах и совсем молодые, не служившие ранее в армии и носившие голубые петлицы без знаков различия. У папы на петлицах было четыре кубика.
Национальный состав роты был очень пестрым, достаточно сказать, что у них был даже кореец Ким. Учились с ними также две женщины, Коровина и Бразинская. Правда Коровину в середине учебы отчислили. Успеваемость была разная. У папы, как у командира роты, сосредотачивались сведения о сдаче зачетов и экзаменов. Круглым отличником был Водяной, к нему подтягивались Гершгорн и Молотов. Плохи дела были у Когана, Бразинской и Муховикова. Папин средний балл был порядка 4,5.
Курсанты Военно-Воздушной Академии им. Жуковского.
В первом ряду: Балашкан. Гершгорн, Соколов, Винский, Уралов, Воробьев, Заморин, Молотов, Сидоров, Скоробогатов.
Во втором ряду: Румянцев, Невинный, Гульник, Алексеев, Крылов, Белинский.
Вся рота была очень дружным коллективом. Спайка происходила по линии общественной работы, в которую входили спорт, самодеятельность, кружки, стенгазета и вылазки на природу. В подражание Кукрыниксам у них образовалось трио Бодропетус, куда входили Бодров, Петухов и Усаченко. Эти ребята «продергивали» в газете товарищей стихами и шаржами. Никто не смог избежать этого продергивания. Кое-что я запомнил. Например, Коган участвовал в автопробеге по Каракуму и заработал за это такие стихи.
Ему ни пафос нашей стройки,
Учеба тоже не нужна.
Пусть на зачетах будут двойки,
Поймать бы только ордена.
В Академии велась и большая партийная работа. Парторгом был Степан Хадеев. В то время партийная деятельность была очень сложной. С одной стороны, то есть сверху, поступали жесткие установки, с другой стороны, то есть снизу, существовала еще внутрипартийная демократия, различие мнений и стремление отстоять свою собственную позицию. Среди слушателей были и такие, которые в свое время побывали и в меньшевиках и в оппозиционерах. Этих оппозиций в двадцатые годы не счесть было по пальцам обеих рук. Как раз в ту пору, когда папа учился в Академии, в партии начались чистки рядов. Эти собрания проводились в клубе Академии, доступ в зал был свободный, и мама ходила на те три чистки, которые касались папы.
Чистки проходили так. Вызывался на сцену коммунист, там он рассказывал о себе, а затем отвечал на вопросы слушателей. Вопросы большей частью касались классового происхождения, родственных связей, участия в оппозициях, группировках и блоках. После ответа на вопросы начинались выступления всех желающих, в том числе и беспартийных. Ответчику давалась оценка. Не пропускались мимо никакие пьянки или другие аморальные поступки. Иногда звучали и такие обвинения: « Мы видели, как он заходил в торгсин, значит, у него водится золото, и он хочет поддержать мировую буржуазию». Трудно было доказать, что человек просто зашел поглазеть на настоящие товары. Впрочем, и это осуждалось, как, в лучшем случае, проявление мещанства.
Некоторым эти чистки стоили партбилета, другие с большим трудом отбивались, истрачивая массу нервного потенциала. Папе же на всех чистках не давали дойти до сцены и криками «знаем» и «надежен» возвращали его на место.
Не последнюю роль в жизни папы занимал спорт. Папа брал первые призы по стрельбе, а на лыжах здорово отставал. Тогда они заключили гласный договор с Замориным, который здорово бегал на лыжах, но плохо стрелял. Договор этот был о взаимном подтягивании, как тогда говорили. Я тоже участвовал в лыжных гонках на аллеях Ленинградского шоссе и обгонял добрую половину слушателей. Все они меня знали.
Любил я смотреть и на строевые занятия, которые проходили в Петровском парке. Мне очень нравилось смотреть, как летчики в нарядной форме маршируют и перестраиваются. Синие френчи, белые сорочки, черные галстуки, редкие в то время синие пилотки, начищенные хромовые сапоги – все это двигалось четким шагом в стройных шеренгах. Всем этим движением управлял мой папа. Я был горд до умопомраченья.
Главное, конечно, была учеба. К сожалению, об этой стороне я ничего припомнить не могу. Что я мог в свои девять лет понимать в аэродинамике или диамате?
Со всеми слушателями у папы были дружеские отношения, но больше других я помню Заморина, Невинного и Молотова.
Петр Геннадиевич Заморин пришел в авиацию с флота. Это был человек огромной силы, благодушный здоровяк. Он всегда улыбался, очень метко острил, и все, кто находился рядом с ним, всегда заражались его весельем. Его жена, Муська, не сводила с него влюбленных глаз. Иногда он приглашал к себе особо доверенных лиц, в том числе папу, и они в глубокой конспирации раздавливали бутылочку.
По окончании Академии все выпускники были приглашены в Кремль на банкет. Заморин получил назначение в Севастополь и от этого находился в приподнятом настроении. После банкета он крепче других держался на ногах. Будучи преисполненным энтузиазма, он взялся развозить по домам сильно захмелевших товарищей. Видимо, дома у благополучно доставленных выпускников празднование продолжалось. Когда Петр Геннадьевич возвращался к себе домой глубокой ночью, он выпал из трамвая, и ему отрезало обе ноги. Жена Муська его сразу же бросила. Но он не сдался. Он освоил протезы, остался служить в Академии, где заведовал лабораторией.
Петро Данилович Невинный обладал очень сильным характером. С его мнением все считались. Он давал самую верную оценку людей и их поступков. Однако сам Невинный не всегда был безгрешен, и не всегда оправдывал свою фамилию. Не желая укрощать свою гордыню, он нет-нет да и устраивал дома скандалы. Во время войны Невинный был главным инженером армии, дослужился до генерала.
Молотов был одним из самых старших по возрасту, наиболее умным и интеллигентным из всех слушателей. К своему несчастью он в юные годы имел какое-то отношение к троцкизму. На партийных чистках ему здорово доставалось, но он всегда находил аргументы в свою защиту. Немало значила и поддержка товарищей. Все же, по слухам, в 1937 году он был репрессирован.
Уже однажды упомянутый парторг Степан Хадеев по окончании учебы остался в Академии и во время войны. В эвакуации на Урале несколько месяцев он исполнял обязанности начальника Академии. Но эта должность оказалась ему не под силу, и его перевели в Сталинобад (ныне Душанбе) начальником авиаучилища. Несколько раз он бывал у нас в гостях в Ташкенте. Из его рассказов я запомнил, что у него вышел конфликт с академиком Юрьевым. Юрьев подал в международный суд иск на какого-то американского ученого, отстаивая свой приоритет в области вертолетостроения (до войны вертолеты называли автожирами). Хадеев, будучи скорее политработником, чем ученым, пытался доказать Юрьеву, что судиться с союзником грешно, а Юрьев, в свою очередь, организовал его изгнание из Академии. Позже Хадеев возглавил харьковское высшее авиационно-инженерное училище, стал генерал-лейтенантом.
Но больше всего папа дружил с Алешей Галкиным, с которым вместе служил в Ижевске и Зиновьевске. Мы часто ходили в гости друг к другу. Играли в домино, пили чай. После чая папа с Алешей пели. Первой песней, которую запевал Алеша, была «Ой, да ты, калинушка». Их дуэт неизменно имел успех на концертах художественной самодеятельности. Сначала они пели a capella. Со временем они стали петь под аккомпанемент: папа взял в клубе казенный баян и выучился на нем играть. Алеша учился на вооруженческом факультете и после Академии попал на полигон в Ногинск, где и прослужил всю оставшуюся жизнь.
Папа. 1934 г. Алеша Галкин
* * *
Жили мы очень скромно. Папа получал 375 рублей. Для сравнения скажу, что машинистка в учреждении получала 500 рублей. Помню, что в день рождения мне мама пекла пышки и покупала стакан клюквы. На это пиршество приходили дети и дарили кто ластик, кто карандаш. Продукты были по карточкам, магазины назывались закрытыми, так как там могли делать покупки только прикрепленные люди. Промтоваров практически не было. Скудная одежонка распределялась по талонам. Мама достался хлопчатобумажный джемпер, и он стал ее выходным нарядом.
Летом меня отправляли в колонию. Так тогда назывались лагеря для детей, не достигших еще пионерского возраста. Однажды мама сняла на лето комнату в Серпухове, куда в лагеря выехала папина рота. Мы жили рядом со старинным монастырем. Неподалеку протекала черная на цвет река Нара с совершенно ледяной водой. Купаться мы ходили на Оку – широкую и мелкую реку с теплой водой и песчаными берегами. По берегам Оки росли сосны, а в сосновом бору в изобилии росла земляника.
Питались мы в командирской столовой. Однажды мы пришли в столовую с опозданием. Все столы были заставлены грязной посудой, и мы с мамой приютились со своими тарелками среди этого хаоса. Неожиданно в столовую вошел высокий военный с орденами и ромбами и гневно спросил: «А здесь что за свиньи обедали?» Ему почтительно ответили: «Семьи комсостава». Высокий военный разразился тирадой в адрес «этих свиней», и с тех пор нам запретили там питаться. Это был начальник ВВС страны Алкснис.
В какое-то лето папа возил меня в сестрорецкий детский санаторий. Целый день он мне показывал Ленинград, и я на всю жизнь запомнил Петропавловскую крепость, Неву и Исаакий. В санатории со мной в палате жил мальчик Фельдман. Однажды я ему с утра разбил нос, а был родительский день, и к нему из Ленинграда на машине прикатили родители. Его отец был членом Военного Совета Ленинградского военного округа. Большая шишка. Руководство санатория извинялось за разбитый нос мальчика и бросало на меня испепеляющие взгляды. После этого меня все время наказывали и не пускали купаться в Финский залив. В 1937 году фамилия Фельдмана фигурировала в одном списке с Тухачевским, и я сразу его вспомнил.
В это время происходила индустриализация страны. Где-то возводились домны, рылись каналы, строились заводы. Среди рабочих появилось стахановское движение, призванное заставить рабочих стремиться к перевыполнению норм. Многое в этом движении носило показушный характер. Развитие авиации, например, проходившее довольно высокими темпами, но на достаточно низком техническом уровне, сопровождалось пропагандистской шумихой вокруг рекордных полетов. Это и перелет Чкалова через Северный полюс в Америку, и рекордный перелет на дальность женского экипажа – Гризодубова, Раскова, Осипенко. Этот явный пиар создавал видимость благополучия в развитии отечественной авиации.
Над Москвой летал огромный самолет «Максим Горький». У него на крыльях размещалось шесть моторов, а над фюзеляжем было еще два мотора системы «тяни-толкай». Этот самолет медленно летал над Москвой в сопровождении двух маленьких самолетиков. По округе с него разливалась музыка. Как правило, это был фокстрот «Китайская серенада». На самолете катались в порядке поощрения ударники труда. В конце концов, показуха закончилась катастрофой. Внезапно один из сопровождающих самолетов с пилотом Михеевым стал крутить фигуры высшего пилотажа и врезался в крыло «Максима Горького». Ударники стали выпадать из развалившегося самолета прямо в креслах. Самолет рухнул на поселок Сокол и придавил старушку, копавшуюся в огороде.
На центральном аэродроме один за другим готовились к полету стратостаты. Их надували газом несколько дней, потом надутые оболочки ждали погоды прямо напротив нашей школы. Помню, что их верхушки скрывались в тумане. После запуска они поднимались очень быстро и на большой высоте казались клочками белой бумаги, пока совсем не исчезали из вида. Стратонавты, Годунов и Прокофьев, поднялись на высоту 19 километров и установили мировой рекорд. Федосенко, Васенко и Усыскин поднялись на 22 километра, а там гондола оторвалась от оболочки и полет окончился трагедией. Стратонавтов похоронили у кремлевской стены. Эти катастрофы говорят об истинном уровне тогдашней техники, а также об организаторских способностях авиационного начальства.
К этой же серии можно отнести поход ледокольного парохода «Челюскин», который при попытке преодолеть Северный морской путь за одну навигацию, был в конце пути затерт льдами и утонул. На пароходе оказалось полно женщин, одна даже родила в Карском море девочку, названную по такому случаю Кариной. Утонул завхоз экспедиции Могилевский. Остальные высадились на льдину, дрожа от холода и страха. Оттуда их вывезли на самолетах полярные и военные летчики. Вокруг этого события был устроен настоящий бум: сыпались награды, переименовывались улицы, станции, гостиницы, устраивались торжественные шествия. Но народ не обманешь. Народ распевал песенку на мотив «Мурки»: Капитан Воронин
«Челюскин» проворонил.
Далее шел не совсем печатный текст.
«Трудовой подвиг» Стаханова тоже носил показушный характер. К рекордной добыче угля длительное время готовилась вся шахта, и потом во время ударной трудовой вахты все службы работали исключительно на Стаханова. Такой ритм труда и шахта, и сам Стаханов смогли выдержать только одну смену. И до сих пор об этой смене до нас доходят отголоски, хотя специалисты еще тогда оценили эту акцию как блеф.
Другим характерным явлением того времени была смена вождей. Одни вдруг стали гибнуть под пулями врагов и умирать от болезней. (Киров, Куйбышев, Орджоникидзе, Горький). Другие оказались оппозиционерами. (Бухарин, Рыков, Томский, Пятаков и др.) Третьи же, наоборот, безудержно расхваливались. (Каганович, Ворошилов, Буденный). Сталин отстоял от всех на большом расстоянии и уже начал обретать ореол святости.
