Евгений Михайлович Сидоров
Воспоминания о моем отце
Дальневосточные войска и так всегда были в полной боевой готовности, а с началом войны, готовность была повышена до предела. Войска заняли свои места в укрепрайонах, всюду на дорогах сооружались огневые точки. Страна готовилась дать отпор японцам, поскольку ожидалось их вступление в войну на стороне Германии. Ведь существовал тройственный пакт со странным названием «Ось Рим-Берлин-Токио». Однако японцы не спешили. Им представлялось выгоднее сосредоточить свои силы в Китае и Юго-Восточной Азии. В Китае они заняли все железные и шоссейные дороги, порты, побережья морей и крупных рек. Вглубь Китая они особенно не лезли, зато захватили весь Индокитай, Тайланд, Малайю, Сингапур и частично Бирму. На очереди были Индонезия, Филиппины и острова Океании. Там сопротивление было незначительным, а стратегический и экономический выигрыш – огромный. Против нас они держали квантунскую армию и ждали победы немцев на западе, чтобы ухватить свою долю добычи на востоке.
Вскоре после начала войны я вместе со школьниками уехал в колхоз. Мальчики занимались сенокосом, а девочки пололи овощные поля. Кормили нас хорошо, а в местной лавке было только два вида товара: хлеб и горбуша холодного копчения. Вернувшись с сенокоса, я узнал, что папу переводят в Москву. Оставлять нас на Дальнем Востоке он не хотел и решил отправить нас в Сибирь к тете Зине, которая жила в Сталинске и имела собственный дом.
Обстоятельства перевода папы в Москву я подробно узнал только в 1967 году из рассказа Ивана Семеновича Трояна, когда гостил у него в Киеве.
Вот, что он мне рассказал.
Рычагов назначил Трояна начальником управления эксплуатации и ремонта ВВС. Фактически это должность главного инженера ВВС, только она тогда так не называлась.
Незадолго до начала войны в Воронеже произошла авиакатастрофа, о которой было доложено Сталину. Тот принял ее близко к сердцу и приказал расследовать. В Воронеж полетела комиссия во главе с Трояном, но и этот самолет, не долетев до Воронежа, тоже разбился. В существовавшей тогда атмосфере такое совпадение несчастных случаев наводило на нехорошие мысли о кознях врагов. Сталин потребовал к себе Рычагова. Того на месте не оказалось, а Сталин этого не любил. Рычагова разыскали в Большом театре и, хотя он там изрядно приложился к коньячку, взяли под белы руки и привели к «хозяину». Сталин спросил, что нового слышно о воронежской катастрофе. Рычагов доложил, что туда вылетел Троян, который во всем досконально разберется. Сталин сказал, что Троян погиб в новой катастрофе. У Рычагова отвалилась челюсть и он что-то пролепетал про то, что летчикам приходится летать на гробах. Сталин ответил, что, по его мнению, Рычагов еще не созрел для такого высокого поста, и ему не мешает подучиться. Рычагов тут же был определен в слушатели академии генштаба. На место Рычагова был определен Жигарев из Хабаровска. Троян же, попавший в авиакатастрофу, остался жив, хотя и переломал себе много костей. Его положили в госпиталь, а вскоре началась война.
Рычагов так и не успел приступить к занятиям, потому что в академии шла летняя экзаменационная сессия. Он со своей женой Нестеренко поехал отдыхать в Сочи. Там его и застало начало войны. Получив это известие, Рычагов срочно выехал в Москву на поезде. Где-то около Тулы к ним в купе вошли энкаведешники. Они уточнили, Рычагов ли находится перед ними. Убедившись в том, что ошибка исключена, они велели Рычагову следовать за ними. Мария Нестеренко выхватила пистолет и сказала, что не отдаст им мужа. Ей спокойно ответили, что лично ее никто не собирался арестовывать, но теперь после такого ее поступка избежать ареста ей не удастся. Говорили, что Рычагову дали 5 лет за неготовность авиации к боевым действиям. Жигарев слишком мало находился у руля, чтобы отвечать за всю эту обстановку благодушия и шапкозакидательства. Сейчас стало известно, что Рычагов был расстрелян вместе со Смушкевичем, Локтионовым, Штерном и другими генералами, явившимися козлами отпущения за поражения в приграничных боях и в октябре 1941 года при эвакуации Москвы.
Некоторое время за Трояном, лежащим в госпитале, оставалась его должность, но это было слишком важное дело, чтобы во время войны оно могло оставаться без головы. Жигарев всего год работал вместе с папой, но решил, что из всех инженеров папа более всего подготовлен для этой работы.
Оставив нас в Сибири, папа на самолете полетел в Москву. У меня сохранился карманный атлас, в котором папа с присущей ему пунктуальностью отмечал время прохождения тех или иных пунктов своего пути. Наступила долгая разлука. Это время для меня осталось в значительной степени белым пятном, поскольку папа о служебных делах дома не говорил никогда, а на воспоминания был крайне скуп. Письма, а точнее открытки, мы от папы получали очень редко. В них не сообщалось ничего личного, содержались довольно стандартные фразы о том, что врага мы обязательно разобьем, но надо набраться терпения. Полевые почты менялись, но по ним было неясно, где в данный момент находится папа.
О службе его в Москве знаю, что он был моложе своих подчиненных и имел меньшее звание. Там служили люди в возрасте и со многими ромбами в петлицах. Ночевал папа в основном на службе, лишь иногда заходя в комнату, которую он снимал у старушки. С этой старушкой в его жизни был связан один эпизод. Однажды уже в Ташкенте мы пошли с ним в баню. Когда папа раздевался, он обнаружил, что у него оторвалась подкладка у шинели. В прорехе что-то белело. Он засунул туда руку и вытащил бумажку с каким-то текстом. Папа прочел текст вслух. Оказалось, ему симпатизировала и, видимо, тайно зашила ему в шинель эту молитву. Потом на фронте эта молитва не раз спасала ему жизнь.
Я часто расспрашивал папу о начальном периоде войны, но он отвечал очень скупо. По его словам самым трудным в это время была плохая связь и слабая информированность центра. Шло отступление, один за другим оставлялись аэродромы, и командованию было трудно определить, где в данный момент находится та или иная часть, тот или иной штаб. В движении находились авиамастерские и склады, среди них были потери. Тем не менее какими-то неисповедимыми путями информация доходила, и решения принимались с оперативностью военного времени. Чего-чего, а уж решительности у папы хватало.
В одной из почтовых открыток папа внизу сделал приписку: «10.9 был у ИВС». Сначала я не сообразил, а потом мне ударило в голову: неужели он был у самого Сталина? Это казалось немыслимым. Потом папа рассказывал, что в Госкомитете Обороны решался вопрос о создании в авиации полевых авиаремонтных мастерских (ПАРМ). Сталин вызвал папу как эксперта. На этой встрече присутствовал П.Ф.Жигарев, ставший уже заместителем наркома обороны.
Сталин задал папе вопрос: « Как вы считаете, ПАРМы должны быть универсальными или специализированными на определенный тип самолета?» Папа ответил, что, по его мнению, мастерские должны специализироваться под определенный тип самолета. Тогда будет значительно легче обучать мастеров и обеспечивать запчастями, да и сами мастерские станут менее громоздкими и более мобильными. Например, мастерская, приданная полку истребителей ЯК, может быть размещена на нескольких автомашинах, что позволит ей вместе с полком менять аэродром базирования при отступлении или наступлении. Сталин заметил, что он придерживался такой же точки зрения. И тут П.Ф.Жигарев возразил, что он уже подписал приказ противоположного содержания, на что Сталин ему сказал: «Товарищ Жигарев, мы на войне каждый день нарушаем Конституцию, а Вы боитесь отменить свой собственный приказ. Слушайте, что Вам советует инженер и отмените свой приказ». На этом аудиенция закончилась. Жигарев был взбешен и высказал папе свое недовольство в резкой форме. Папа ему ответил, что, если между ними пропало взаимопонимание, то он просит отпустить его на фронт. Жигарев сказал, что отпускает и разрешил выбирать на фронте любую должность. Папа созвонился с Ф.Я.Фалалеевым, который командовал ВВС Юго-Западного направления, и тот пригласил к себе папу на должность главного инженера.
Однако, в это время начались тяжелые бои за Москву, и Жигарев задержал папу на несколько месяцев. По окончании битвы за Москву папа уехал на Юго-Западное направление.
В то время фронты объединялись в направления: Северо-Западное, Западное и Юго-Западное. В Юго-Западное направление входили: Юго-Западный фронт (Тимошенко), Южный фронт (Малиновский), Отдельная Приморская армия (Петров), Закавказский фронт (Тюленев) и Черноморский флот (Октябрьский). Направление возглавлял маршал Тимошенко, членом военного совета Н.С.Хрущев, начальником штаба – И.Х.Баграмян.
Зимняя кампания 1941-42 годов закончилась более или менее благополучно. Немцы были отогнаны от Москвы, возвращены Тихвин и Ростов, на харьковском направлении были освобождены Барвенково и Лозовая. Барвенковский выступ представлял собой даже не мешок, а чулок, настолько он был длинен и узок. Немцы обычно из таких ловушек добровольно выводили войска, называя это выравниванием фронта. Разрабатывая план кампании на весну-лето 1942 года, Тимошенко и его штаб додумались напихать в этот чулок две армии и оттуда начать наступление на Харьков. Свои предложения Тимошенко отправил в ставку. В них предусматривалось, что все резервы ставки будут отданы Юго-Западному направлению, плюс к этому, все остальные фронты тоже должны были начать наступление, чтобы отвлечь внимание немцев от Харькова.
Генератором этой идеи был Н.С.Хрущев, который, будучи руководителем компартии Украины, имел в своем распоряжении только два города Барвенково и Лозовую, а хотелось иметь еще хотя бы Харьков. В том, что касается резервов и деятельности всех остальных фронтов, Сталин показал Тимошенко фигу, а вот брать Харьков своими силами разрешил. Таким образом, Харьковская операция получилась частной. В ней было спланировано наступление двух армий (Подлас и Костенко) из барвенковского плацдарма и одной (Москаленко) из района Волчанска. Тимошенко не набрался мужества отменить эту авантюрную затею после получения от Сталина фиги. Главной его ошибкой была плохая разведка сил противника и полное отсутствие представлений о намерениях супостата.
Вот свидетельства некоторых очевидцев.
Рассказывает мой папа.
Авиация была к наступлению подготовлена как никогда. В строю было 95-98% боеготовых самолетов. Тимошенко заложил в план проведения операции ошибочный замысел, а затем еще и неправильно руководил войсками при его осуществлении. В результате получился полный разгром нашего фронта. В Барвенковском выступе были сосредоточены необстрелянные дивизии, укомплектованные новобранцами узбеками, которые хорошо понимали по-русски только сигналы к приему пищи.
Рассказывает бывший начальник автотракторной службы армии Москаленко – мой сосед по госпитальной палате.
Армия только что прибыла на фронт после формирования. Она была полностью укомплектована новенькой техникой и оружием, но боевого опыта не имела. Выдвижение к исходной позиции для наступления армия производила медленно, поскольку делалось это только днем по двум мостам через Северский Донец. Немецкая авиация уничтожила эти мосты, а потом и всю технику на обоих берегах реки. Армия понесла такие потери, что потеряла боеспособность, еще не дойдя до линии фронта.
Рассказывает Владимир Михайлович Бегак – мой сослуживец по военной приемке в Ленинграде.
Наша саперная часть находилась в Барвенковском выступе, когда началось наступление. Сначала оно шло даже чересчур успешно. Немцы почти без сопротивления пропускали войска в направлении Харькова, и наши передовые части уже видели Холодную Гору. Правда, ни вправо, ни влево они нас не пускали. Вдруг из района Славянск-Краматорска немцы силами мощной танковой группировки нанесли удар по основанию Барвенковского выступа. Две наши армии попали в окружение. Узбеки, сугубо мирные крестьяне, тут же стали сдаваться в плен. Оба командарма погибли. Управление войсками было потеряно, сопротивление носило очаговый характер. Бегак, в числе группы из восемнадцати человек, вырвался из окружения, поэтому и смог мне все это рассказать.
Число наших пленных под Харьковом оценивалось в 200.000 человек. Наши войска с упорными боями отступали к Воронежу. Во время этого отступления папа дважды попадал под такую бомбежку, что бомбы попадали в те хаты, в которых он находился. Это было в Валуйках и в Россоши.
Хотя немцы и захватили больше половины Воронежа, дальше их не пустили. Тогда немцы повернули южнее и пошли на Сталинград, где наши войска не были развернуты, и сплошной линии фронта не существовало.
После неудачи под Харьковом Юго-Западное направление ликвидировали, Тимошенко отозвали в Москву, и с тех пор он уже больше ничем не командовал.
Папа остался на Юго-Западном фронте, а когда образовалась 8-ая воздушная армия, стал ее главным инженером. Обо всем этом мы узнавали позже по отрывочным данным от заезжих фронтовиков.
Теперь немного расскажу о нашей жизни в Сибири. В Сталинске жили две маминых сестры, Леля и Зина. Город расположился на берегах реки Томь – мощной и полноводной. Прежде он назывался Кузнецком, а старая часть города, находившаяся на правом берегу, называлась Старокузнецком. На левом берегу от горизонта до горизонта раскинулся Кузнецкий металлургический комбинат. На нем выплавлялась сталь в восьми мартенах, чугун в четырех домнах, и весь этот металл перерабатывался в прокат и продукцию машиностроения. Южнее комбината был выстроен Соцгород, о котором Маяковский сложил стихи «здесь будет город-сад».
В городе было еще три района: Верхняя и Нижняя Колонии и Араличево. Вокруг Сталинска повсюду были разбросаны шахтерские и рудокопские поселки. На горе в Старокузнецке стояла обветшалая крепость, где бывал Достоевский.
Шидловские: Виля, Марк, Леля.
Шидловские жили в Соцгороде. У них была двухкомнатная квартира. Марк Шидловский был призван в армию где-то осенью. Его назначили командиром автобатальона, который формировался здесь же в городе. Ближе к зиме автобат отправился на фронт, и тетя Леля осталась одна с тремя детьми, Вилей, Беллой и Валей, которой не было еще и года. Осенью Шидловских уплотнили, одну из комнат заняла семья эвакуированных из Днепродзержинска. Эти эвакуированные приехали вместе со своим вагоностроительным заводом. В сентябре школы были закрыты – все школьники работали на уборке урожая. Я помогал Шидловским и тете Зине собирать картошку на их участках. Картошки было довольно много, и это позволило нам как-то просуществовать зиму.
Тетя Зина жила в Старокузнецке. Она продала отчий дом в Ижевске и купила этот, куда мы к ней и приехали. Ее муж Ляно работал токарем на металлургическом комбинате. Он обрабатывал снаряды и был забронирован от призыва в армию. Дети у Кузнецовых были еще маленькие: Юра учился в третьем классе, а Лиде было три года.
В октябре я пошел учиться в 9 класс. В школе было много детей эвакуированных из Москвы и с Украины. Они были легко одеты, и зимой их можно было сразу отличить по помороженным ушам. Самым сильным впечатлением от школы стали уроки военного дела. Военрук, ефрейтор, только что выписавшийся из госпиталя после ранения, гонял нас не хуже, чем настоящих солдат. В любую погоду все занятия были на улице. Казалось бы, устройство винтовки лучше изучать в классе, но он нас закалял на сорокаградусном морозе. Мы проползали по-пластунски не меньше километра, бегали, метали гранаты, а зимой больше ходили на лыжах. Мы совершали ночные марш-броски на 30 километров, съезжали с высокой горы. На трассе спуска было несколько трамплинов, после которых я всегда оказывался на земле, а местные ребята их даже не замечали. Половина уроков физики посвящалась изучению трактора и сельхозмашин, поскольку учеников готовили к летним сельхозработам. По воскресеньям мальчики копали котлованы для строящихся заводов ферросплавов и алюминиевого. Все это нами воспринималось как должное. Удручало только положение на фронтах. Особенно тревожно было, когда немцы подошли к Москве.
Информация была очень скудной. Туманные сводки совинформбюро, да еще более туманные очерки Ильи Эренбурга, плюс к этому полные ужаса рассказы эвакуированных с Украины – вот и вся информация.
Где-то в феврале 1942 года стало совсем туго с продуктами. Кончилось все, что мы привезли с собой с Дальнего Востока, картошка тоже подходила к концу, несмотря на экономное ее расходование.
В это время к нам заявился лейтенант в летных унтах и велел нам собираться в дорогу. От него мы узнали, что папа где-то под Воронежем, и по его просьбе нам дают комнату в Толмачево на станции Обь около Новосибирска. Мы поблагодарили тетю Зину и тетю Лелю за гостеприимство и уехали с лейтенантом, которого звали Жора Кирьяновский, к новому месту жительства.
В Толмачево нас поселили во вполне городской комнате с центральным отоплением. Кушать кроме хлеба (400 граммов на человека) было совершенно нечего. Зато каким вкусным казался хлеб! На третий день после приезда в Толмачево я сказал маме, что в школу больше не пойду, а пойду работать в авиамастерские. Мама обрадовалась. Теперь у нее оставалась только забота накормить Алика, а меня худо-бедно прокормят в столовой.
В авиамастерские меня приняли учеником токаря. Дня три я простоял около станка, на котором работал парень старше меня года на два. На четвертый день ко мне подошел мастер дядя Миша и сказал, что хватит мне учиться, пора и деньги зарабатывать. Он дал мне наряд на изготовление ушковых болтов. Так я начал зарабатывать деньги. Сначала я точил мелкие детали, работая на станке «удмурт», потом перешел на огромный станок без какой-либо марки. Подозреваю, что первоначально предназначался для обточки паровозных колес. На этом станке я делал матрицы и пуансоны для штампов, шлифовал шатуны. Все габаритные работы цеха делались на моем станке. Я ходил в библиотеку дома офицеров и прочитал там все, что было по токарному делу. Оттуда я узнал, как точить шар и другие замысловатые детали. Работали мы по 12 часов в сутки, но иногда нас задерживали на неделю. Это случалось тогда, когда военная обстановка диктовала свои условия. Например, мастерским давали неделю на установку бомбосбрасывателей на 75-и ночных бомбардировщиках ПО-2. Мы трудились по 20 часов в день, еду подносили к станку. Мы ели, не останавливая станка, и после изготовления каждой детали оглядывались на часы – проверяли, уложились ли в норматив. Спали по 4 часа в сутки в красном уголке цеха.
Проблемным вопросом было восстановление цилиндров авиамоторов. У нас шлифовался один цилиндр в смену, и то, если он был не очень изношен. Дядя Миша изобрел новый способ шлифовки, и я на своем большом станке выточил все необходимые приспособления. После этого меня перевели на шлифовку цилиндров. Новым способом получалось 2-3 штуки в смену. Я стал зарабатывать реальные деньги – больше 1000 рублей в месяц, которых, впрочем, хватало только на молоко.
Выходных дней у нас не было, но была пересменка, когда мы еженедельно переходили с дневной смены на ночную или наоборот. Во время этой пересменки получался перерыв в 36 часов. Я их дважды использовал, чтобы съездить в Новосибирский военкомат и попросить направить меня служить во флот. К этому времени у меня появилось твердое намерение посвятить себя морской службе.
В военкомате мне объясняли, что могут меня направить в артиллерийское училище и больше никуда. С образованием в 9 классов они призывников посылают только в училища, поскольку иначе разнарядку на курсантов выполнить не могут. Для Военно-морского училища я должен иметь образование в десять классов, а для артиллерийского хватит и того, что у меня уже есть. «Если хочешь быть моряком, заканчивай десятый класс»,– сказали мне. В октябре я пошел учиться в 10-ый класс, чтобы потом попасть в моряки.
За лето 1942 года мы подтянули свое продовольственное положение. Нам выделили участок земли у самой великой Сибирской железнодорожной магистрали. Пока мы там копались, видели, как нескончаемым потоком шли на запад воинские эшелоны, с запада же тянулись санитарные поезда и составы, укомплектованные сгоревшими и искореженными от бомбежек вагонами. Эти составы шли в Барнаул на вагоноремонтный завод. Земля была целинной, и из посаженных верхушек вырос хороший урожай картофеля. В гарнизоне семьям фронтовиков однажды продали капусту, и мама насолила целую бочку.
Однажды меня пригласил к себе в гости Жора Кирьяновский. У него что-то случилось на службе, и его перевели, как он выразился, в сталинскую дивизию. На нем были зеленые полевые петлицы. На следующий день он должен был уезжать на фронт со своей танковой дивизией. Он пригласил меня попрощаться и перед расставанием сделал мне два подарка: карту двухверстку района между Волгой и Днепром, где в то время как раз шли бои и банку литра на два с рыбьим жиром.
После этого, приходя с работы, я ел жареную на рыбьем жире картошку с кислой капустой. Жить было можно.
Немного расскажу о Жоре.
Это был человек могучего телосложения с густым чуть хрипловатым басом и довольно приличным по размеру носом. О его силе в мастерских ходили легенды. Когда в Киеве мастерские грузились в эшелоны, Жора руками загружал в вагон бочки с топливом. Я сам видел, как он прогнал мальчишек-рабочих, пытавшихся закатить вверх по доскам в кузов грузовика авиамотор. Парней он прогнал и загрузил авиамотор в грузовик руками. В другой раз я наблюдал такую сцену: во дворе мастерских человек 30, взявшись за длинный амортизатор, пытались завести мотор на отремонтированных аэросанях. Они маялись полчаса, но все было безуспешно. Пришел Жора, что-то промычал басом, крутанул пропеллер рукой, и мотор заработал как часы.
У Жоры была пестрая биография. До армии он был сталеваром на донбасском мартене, потом стал авиатехником, служил в Эстонии. Однажды он лежал под самолетом и подвешивал бомбу весом в сто килограмм. Бомба сорвалась и упала ему на лицо. Жора был так крепко сшит, что отделался одним выбитым зубом. У него была жена и некая вилла в поселке Кагановичи Житомирской области. Жена осталась в оккупации стеречь эту виллу. Суждения о жизни и происходящем вокруг у него были неординарны и мудры. Не знаю, остался ли этот настоящий мужчина жив на этой войне. У меня все время было ощущение, что он уезжал на фронт с какой-то штрафной частью.
Стационарные мастерские 125 (САМ), в которых я работал, принадлежали запасной авиабригаде. В эту бригаду поступали самолеты ЯК-I с новосибирского завода им.Чкалова, а летчики – из училищ и госпиталей. Из них формировались полки, которые по очереди поддерживали боеготовность одного истребительного полка восьмой воздушной армии Сталинградского фронта. Прибывшая на фронт материальная часть и летный состав уничтожались асами из немецкой группы Рихтгофена за неделю. На смену им шел следующий полк, подготовленный у нас в Толмачево. По одному этому факту можно себе живо представить, что творилось под Сталинградом.
К нам в Толмачеве приезжали за пополнением летчики из этого полка. Двое из них заходили к нам и приносили от папы посылки: муку и немного денег. Но главным были письма, не прошедшие цензуры. Так мы узнали, что папа в Сталинграде. Летчики много рассказывали о той мясорубке, которая там была. Особенно интересно было слушать от отчаянной борьбе за господство в воздухе, которое оставалось за немцами.
В бригаде одним из полков командовал Николай Иванович Ольховский. В Ворошилове он служил инструктором высшего пилотажа ВВС армии. Мы там были хорошо знакомы и дружили семьями. Мама поддерживала приятельские отношения с Марией Федоровной (Мурой) Ольховской, а Алик дружил с их сыном Севочкой. Впоследствии, уже на фронте, Николай Иванович был командиром Эскадрильи истребителей ЛА-5, лично сбил около 20-ти самолетов и стал Героем Советского Союза. В его эскадрилье служил Иван Никитич Кожедуб, а Николай Иванович был его воспитателем.
После войны служба у Ольховского пошла неудачно, поскольку на фронте от пристрастился к зелью, и никак не мог бросить пить. Из Болгарии его перевели в Красноводск. А там без вести пропал самолет из его полка. Руководство посчитало, что самолет улетел в Иран, и тогда, приказом министра Булганина, Ольховский был снят с должности. Но буквально тут же самолет обнаружили разбившимся в горах Копетдага. Приказ, однако, отменять не стали, а Ольховского назначили адъюнктом в Монинскую академию. Зеленый змий не дал Николаю Ивановичу закончить адъюнктуру. После очередного срыва, который произошел уже в Германии, его демобилизовали. Ольховский пошел работать крановщиком на завод и поставил перед собой цель стать еще и Героем Труда. Только на заводе было такое пьянство, что он не смог совладать со своим пристрастием и быстро покатился вниз. Мы иногда встречались с Ольховскими у них на даче в Монино. К этому времени у них уже было трое сыновей, причем Коля и Шура были близнецами. Коля был копией отца, а Шура пошел в мать, такой же чернявый и импульсивный.
Ольховский много рассказывал о войне. При этом он расставлял руки, как крылья, передвигал воображаемые рукоятки и нажимал на мнимые педали. Такая манера рассказывать о полетах присуща всем летчикам. Возможно, я в своем дальнейшем повествовании использую кое-что из его повествований. Коля Ольховский, тот из близнецов, который внешне походил на Николая Ивановича, увлекся нашей Светочкой, пытался ухаживать, но был решительно отвергнут.
Однажды ночью в феврале 1943 года в нашу дверь постучали, и в ответ на вопрос «Кто там?» мы услышали знакомый бас «Сидоров». Мы бросились встречать папу. Оказывается, его забраковали врачи, и для поправки здоровья он был переведен в Ташкент главным инженером ВВС Среднеазиатского Военного Округа (САВО). Впервые мы увидели папу в полковничьих погонах. Погоны вообще только что ввели, и в Толмачево их видели редко.
Вот, что папа рассказал о Сталинграде.
Сначала было довольно быстрое отступление. С этим была связана передислокация мастерских и транспортировка неисправных ремонтируемых самолетов. Особенно сложно было переправлять их через реки. Переправы были забиты войсками и обозами с мирным населением, с самолетами туда было не пробиться. Для доставки самолетов на другой берег на каждой реке изобретались свои способы транспортировки.
Сталинград. 1942 г.
Затем завязались жестокие бои на подступах у Сталинграду. Город был подвергнут уничтожающей бомбардировке, которая непрерывно продолжалась больше суток. Папа в это время был в городе. Он говорил, что это был сущий ад. Здания рушились, весь город горел. Из разбитых нефтехранилищ огненная река текла в Волгу, и Волга тоже горела. В ходе боев все аэродромы 8-ой воздушной армии перебазировались на Левобережье Волги. Они размещались в Заплавном, Зетах, Верхнем Погромном и других поселках, а также прямо в степи. Штаб армии располагался в Верхнем Погромном и других поселках. Командующим был Тимофей Тимофеевич Хрюкин, генерал-лейтенант, Герой Советского Союза.
За Волгой немцы тоже не давали покоя. Через Волгу шел артиллерийско-минометный обстрел, а в небе барражировали «мессершмидты». Однажды папа попал под минометный обстрел, где он был персональной мишенью. Он пролежал на открытом месте полдня. Вокруг него разрывались мины, и он постоянно ждал, что следующая попадет уже точно в него.
С аэродрома на аэродром летали обычно на ПО-2. Это ночные бомбардировщики, переделанные из учебных самолетов. ПО-2 могли садиться на любой площадке, за что их еще звали «кукурузниками». Они летали на небольшой высоте, на подходе к цели они выключали мотор и переходили на планирование, поэтому ночью они были практически неуязвимы, и в то же время очень метко попадали по цели. За ночные бессонницы немцы ненавидели эти самолеты и охотились за ними. Интерес немцев к этим самолетам возрастал еще и от того, что им было известно, что в этих самолетах в качестве пассажира обязательно летел кто-нибудь из начальства или связной с приказом или донесением. К тому же тихоходный и безоружный самолетик был легкой добычей, а победа над ним позволяла немецкому летчику увеличить свой личный счет и получить награду.
Дважды самолеты ПО-2, на которых папа перелетал с одного аэродрома на другой, были атакованы «мессерами».Наши летчики к этому времени уже выработали тактику поведения при обнаружении истребителями противника. Эта тактика заключалась в том, что при виде «мессера» наш летчик немедленно шел на посадку, не взирая не рельеф местности под самолетом. Не доходя до земли 2-4 метра, летчик и пассажир должны были выпрыгнуть из самолета и разбежаться в разные стороны, потому что к моменту приземления ПО-2 уже попадал в прорезь прицела немецкого летчика. Задача состояла в том, чтобы до прицельного огня покинуть самолет. От этих-то прыжков папа и почувствовал себя плохо. Он терял сознание, испытывал дикие боли в области поясницы, а врачи не могли поставить диагноз, поскольку приучены были только к открытым ранам. Вообще «гражданские» болезни внутренних органов во время войны отходили на второй план, и их считали пустяками как врачи, так и сами больные. Потом оказалось, что у папы отбита левая почка.
Два раза папа летал со Сталинградского фронта в Москву выбивать запчасти и технику, необходимую армии. Оба раза в самолете с ним летел Н.С.Хрущев, член Военного Совета Сталинградского фронта, а за штурвалом самолета был Н.И.Цыбин. Хрущев обращался к спутникам: «Давайте ваши заявки, я вам помогу их реализовать.»
Недавно я купил книжку о боевом пути 8-ой воздушной армии. Книжка составлена на основании журнала военных действий и состоит, в основном, из перечисления вылетов на задания и их результатов. Папа в этой книге упоминается два раза. Первый раз при перечислении руководящего состава вновь сформированной армии, а второй раз, как организатор противовоздушной обороны аэродромов. Папа слетал на авиационный завод в Саратов, где ему во внеочередном порядке изготовили необходимое количество турелей для стрельбы авиационными пулеметами с земли по воздушной цели. Это было эффективней зенитных пушек, а главное, ничего не надо было выпрашивать у фронта, ресурсы которого и так были на пределе.
Фронтовая фотография. 1942 г.
В ноябре 1942 года началась Сталинградская наступательная операция. Папа был привлечен штабом фронта к ее разработке, которая проводилась в обстановке чрезвычайной секретности ограниченным числом офицеров. Так от 8-ой Воздушной армии участвовало только два человека: начальник оперативного отдела Перминов и папа. За эту работу папа был награжден орденом Красного Знамени. К началу наступления под Сталинград прибыла еще одна воздушная армия под командованием С.И.Руденко. В воздухе наступило некоторое равенство. Окончательное господство в воздухе обеспечила, как говорил папа, конница, которая была введена в прорыв и захватила множество вражеских самолетов на аэродромах.
