Евгений Жаринов
История тела сквозь века
В другом широко известном произведении, «Императорские досуги» начала XIII века английский клирик Гервасий Тильберийский рассказывает историю о Раймонде, владельце замка Руссе, встретившем на берегу реки неподалеку от Экс-ан-Прованса роскошно одетую красавицу, сразу обратившуюся к нему по имени и позже ставшую его женой, при условии, что он никогда не пожелает увидеть ее обнаженной, а если так все же случится, то он потеряет весь достаток и благополучие, каковое она принесет в его дом. Пара жила счастливо, Раймонд разбогател, наслаждался жизнью и обладал завидным здоровьем, у них родилось много прекрасных детей. Однако любопытный Раймонд однажды сорвал занавесь, за которой жена у себя в спальне купалась в бочке. Прекрасная супруга превратилась в змею и навсегда исчезла, нырнув в бочку. Лишь кормилицы иногда слышали ее по ночам, когда она приходила, никому не видимая, взглянуть на малых деток своих.
В иконографии Мелюзину изображают улетающей через окно или взмывающей прямо с крыши в образе крылатого дракона и потом невидимкой, приходящей по ночам к своим маленьким детям.
В фольклористике этот сюжет называется историей о нарушенном запрете.
В конце XIV века Мелюзине посвящают два романа, один, написанный в прозе, сочинен Жаном из Арраса для герцога Жана Беррийского и его сестры Марии, герцогини де Бар; второй роман в стихах принадлежит перу книгопечатника Кудретта.
Начало истории в романе связано с нарушением запрета и причинением зла. Мать Мелюзины, Презина, заставляет своего мужа Элинаса, короля Албании, под которой подразумевается Шотландия, поклясться, что он не будет присутствовать при ее родах. Но Элинас нарушает клятву, и Презина, родив трех девочек – Мелюзину, Мелиор и Палестину, – исчезает и удаляется вместе с тремя дочерьми на остров Авалон (тут присутствует контаминация с мифом об Артуре). Когда девушкам исполняется пятнадцать лет, они узнают о клятвопреступлении отца и в виде отмщения заключают его внутрь горы, но поскольку дочери не имеют права налагать кару на собственного родителя, то они и сами должны понести наказание. Наказание Мелюзины – в том, что каждую субботу ей придется превращаться в змею. Если она выйдет замуж за смертного, то станет смертной сама, а если муж заметит ее в том виде, который она принимает по субботам, то муки и тут ждут ее. У фонтана Мелюзина встречает Раймондена, сына графа де Фореза, который только что во время охоты на кабана убил своего дядю графа де Пуатье. Мелюзина обещает, что ему не будет расплаты за преступление и он обретет счастье, богатство и вдобавок многочисленное потомство, если согласится на ней жениться. Однако он должен дать клятву никогда не пытаться увидеть ее в субботу. Став женой Раймондена, Мелюзина распахивает земли, строит города и крепости, начав с возведения замка Лузиньян. У них рождается десять детей, которые становятся могущественными королями, но при этом у всех есть физический изъян – пятно на теле, звериная метка и т. п.
Тем временем в литературе германских народов появляется мужское соответствие Мелюзины. Это Рыцарь Лебедя, сверхъестественный персонаж, вышедший из вод. Он женится на смертной женщине, с которой берет клятву соблюдать запрет, но она нарушает его, и он навсегда оставляет ее; это прототип Лоэнгрина, своей известностью обязанного Вагнеру.
Раймондин раскрывает превращение своей жены. Иллюстрация к «Роману о Мелюзине» Жана из Арраса. 1478
Небо над крайней башней замка Лузиньянов. Мелюзина вылетает из окна. Миниатюра из Великолепного часослова герцога Беррийского. XV век
Эта легенда продолжает жить в прелестной миниатюре XV в. из «Великолепного часослова герцога Беррийского», с упоминания о котором мы и начали свою книгу.
В сюжете «Мелюзины» чувствуются отголоски античного сюжета с его откровенной эротичностью. Речь идет о знаменитой легенде об Амуре и Психее. В греческом искусстве душа представлялась в образе бабочки или молодой девушки с крыльями бабочки. Имя Психея (Псюхе) переводится как «бабочка, дыхание, душа». Именно эту душу-бабочку греки определили в спутницы крылатому Эросу (бог любви, олицетворение любви и сексуальности), которого также именовали как Эрот, Купидон или Амур. Наибольшую известность приобрел сказочный сюжет отношений Психеи и Амура у античного автора Апулея (II в. н. э.).
Притягательность греха и всего телесного в Средневековье была ответной реакцией на диктат агрессивного католицизма. С одной стороны, идеология христианства, превратившегося в государственную религию, навязывала подавление тела. С другой стороны, согласно ей, Бог воплотился в тело Христа и человеческое тело обернулось «храмом Святого Духа». Духовенство порицало телесные практики, но оно же их и восхваляло. Средневековому человеку в повседневной жизни приходилось обуздывать себя постом. И в то же время устраивались карнавалы, являвшие собой невероятный разгул, выходивший за рамки правил.
Сексуальность, труд, сон, одежда, война, жест, смех – в Средние века все возбуждало споры вокруг тела. Хёйзинга пишет: «В душе человека Средневековья все наиболее высокие и наиболее чистые чувства абсорбируются в религии, тогда как естественные, чувственные влечения, сознательно отвергаемые, по необходимости снижаются до уровня мирского, почитаемого греховным. В средневековом сознании формируются как бы два жизненных воззрения, располагающиеся рядом друг с другом; все добродетельные чувства устремляются к благочестивому, аскетическому – и тем необузданнее мстит мирское, полностью предоставленное в распоряжение диавола. Когда что-нибудь одно перевешивает, человек либо устремляется к святости, либо грешит, не зная ни меры, ни удержу; но, как правило, эти воззрения пребывают в шатком равновесии в отношении друг друга, хотя чаши весов то и дело резко колеблются, устремляясь вверх или вниз, и мы видим обуреваемых страстями людей, чьи пышно расцветшие, пылающие багряным цветом грехи временами заставляют еще более ярко вспыхивать рвущееся через край благочестие».
Грехопадение. Великолепный часослов герцога Беррийского. XV век
В «Великолепном часослове герцога Беррийского» представлена и миниатюра, изображающая Грехопадение, где змей соблазняет Еву. Змей изображен в виде Мелюзины: существа с женским торсом и змеиным хвостом.
Представление о том, что женщина – это путь к искушению и совершению греха, возникла из истории о падении Адама и Евы. Прародители всегда изображались обнаженными, но до грехопадения нагота считалась естественным состоянием, а после – постыдным. Именно оголенное тело Евы и стало воплощением греха. Самым откровенным изображением Адама и Евы можно считать миниатюру «Райский сад» известной иллюстрированной рукописи XV века «Великолепный часослов герцога Беррийского».
Помимо Адама и Евы, частично или полностью обнаженными часто изображались святые мученицы Агата и Варвара. В позднем Средневековье они стали наглядным воплощением идеальных женщин, которые упоминались в романтической поэзии и любовных романах. Их наделяли длинными белокурыми волосами, белой кожей, небольшим животиком и круглыми как яблоко грудями. У средневекового зрителя, да и у современного тоже, такие иллюстрации могли разбудить не только религиозное сознание, но и эротическое.
Кто знает, может быть, подобное изображение великомучениц как сексуально привлекательных женщин создавалось специально для духовного созерцания. Этот парадокс Маргарет Майлз, президент американской академии религии, назвала «религиозной порнографией», а Медлин Кавинесс, исследовательница европейского искусства Средних веков, – «садоэротическим». На многих иллюстрациях во время пыток великомученицы изображаются с обнаженной грудью, олицетворяющей материнство, женственность и сексуальное желание. Согласно «Золотой легенде», когда Агате огромными щипцами отсекают грудь за то, что она отвергла домогательства городского чиновника, она с облегчением произносит: «Теперь меня никто не возжелает».
Фривольные рисунки были доступны далеко не каждому. Эротиеские сцены чаще всего встречались в дорогих рукописных книгах.
Эротическая миниатюра. Часослов. XV век
Большая часть эротических миниатюр встречается на полях часословов – такие изображения, зачастую не относящиеся к тексту, называются «маргиналами». Ученые-медиевисты до сих пор спорят, нужны ли они были для предостережения читателю – чего делать нельзя – или просто услаждали взор владельцев книг.
Чудо-дерево
В итальянском городе Масса Мариттима обнаружили фреску XII в., на которой изображено дерево с весьма необычными «плодами» – пенисами! Под ним находится группа женщин, которая пытается достать заветные фрукты.
О значении этой фрески выдвигаются самые разные теории: от символа плодородия у язычников до примера первой политической пропаганды. Последней версии придерживается и Джордж Ферзоко, директор Центра тосканских исследований при Лестерском университете. Он полагает, что данная роспись представляет собой некий политический плакат, побуждающий выступать за папское правление, а не за императорское. Имеется в виду знаменитое противостояние гвельфов и гибеллинов. В те времена город Масса Мариттима находился под контролем гвельфов, которые выступали за усиление влияния папы римского. Черные птицы на фреске символизируют изгнанных из города гибеллинов, приверженцев императора Священной Римской империи. Ферзоко считает, что это изображение содержит послание жителям Масса Мариттима: «Если гибеллинам дать власть, то они принесут с собой ересь, сексуальные извращения, разногласия и черную магию».
Большинство сексуальных изображений можно найти именно в «божественных» местах: церквях, соборах, в религиозных манускриптах. Обнаженные пары (гетеро- и гомо-), пышногрудые сирены и русалки, мужчины, выставляющие напоказ свое достоинство, нагие женщины, седлающие зверя, – все это и многое другое можно встретить на полях страниц церковных писаний. Может быть, это пространство специально выделялось для таких вот «наглядных пояснений». Исследователи искусства Средних веков Паула Герсон и Майкл Камилль сделали подобное предположение относительно изображения обнаженной пары, которая занимается сексом. Изображение иллюстрирует запретные действия, о которых идет речь на этой странице манускрипта. Другой пример – это изображение монстра, доставляющего оральные ласки молодому человеку, в книге «Часослов Иоанны Эвре». По мнению уже известной нам Медлин Кавинесс, достаточно откровенные иллюстрации на полях манускриптов служили своего рода учебником секса для молодых девушек. Они должны были пробудить в них не только чувство подчинения фаллосу супруга, но и ответственность за продолжение рода.
Дерево с подвешенными фаллосами. Фреска. XII век
Жан Жерсон рассказывает об одном знатном человеке, который, исповедуясь монаху-картузианцу, поведал, что смертный грех – он указал на распутство – не препятствует его любви к Богу, напротив, побуждает его еще более страстно восхвалять божественную сладостность и вожделеть к ней.
Герцог Бургнундский Филипп Добрый – пример того, как набожность могла сочетаться с чисто мирскими помыслами. Человек, живший среди пышных празднеств, имевший множество внебрачных детей, хитрый и расчетливый политик, отличавшийся непомерной надменностью и гневливостью, он при этом искренне набожен. По окончании мессы он долго еще молится, преклонив колена. Четыре дня в неделю он постится и сидит на воде и хлебе – не считая канунов праздников Девы Марии и святых апостолов. Часто в четыре часа пополудни у него еще не было и крошки во рту. Он раздает немало милостыни, и делает это втайне. Также тайно велит он служить заупокойные мессы по каждому своему скончавшемуся подданному.
Среди знати немало самых невероятных аскетов, как Петр Люксембургский. Этот отпрыск графского рода Люксембургов, занимавшего в XIV в. столь видное место в Германской империи, а также при дворах Франции и Бургундии, являет собою яркий образчик того, что философ Уильям Джеймс называет «святым-недоумком»: узкий, ограниченный ум, способный существовать лишь в боязливо замкнутом мирке благочестивых мечтаний.
Людовик XI, «что оплатил милость Господа и Девы Марии деньгами большими, нежели какой король когда-либо тратил», демонстрирует все признаки непосредственного и явного фетишизма. В его почитании реликвий, страсти к совершению паломничеств и к участию в процессиях, нет ни возвышенного благочестия, ни благоговейной сдержанности. Со священными предметами он обращается так, как если бы это были не более чем ценные домашние снадобья.
Священные места
Если придерживаться той концепции, что весь античный мир был ориентирован на телесность, на так называемый «материально-чувственный космос», то взаимоотношения Средневековья и предшествующего ему христианства помогут нам лучше разобраться в том, как интерпретировала этот античный материализм христианская церковь в своих духовных установках. Ясно, что такие отношения были исключительно диалектическими. Постараемся разобраться в этом.
Христианские храмы часто возводились на месте языческих святилищ. В начале христианской истории языческие храмы обычно предварительно разрушались. С V века начинается процесс превращения их в христианские церкви.
Священные места язычников приобретали христианское значение как через сознание новообращенных, так и в ходе сознательно проводимой политики. Христианизации подвергался сам пейзаж; выделяющиеся объекты посвящались христианским святым, порой меняя само имя: так, остров Огласа в Средиземном море был переименован в Монте-Кристо.
Сульпиций Север в житии Мартина Турского, сносившего храмы и священные деревья язычников, отмечает: «Там, где разрушал он языческие капища, там и воздвигал церкви и монастыри». А Бенедикт Нурсийский, обосновавшись в итальянском селении Монтекассино, первым делом разбил статую Аполлона и уничтожил языческий алтарь на холме.
В письме папы Григория I, которое приводит Беда, говорится: «Я решил, что храмы идолов этого народа не должны быть разрушены. Уничтожив находящихся в них идолов, возьмите святую воду, и окропите эти капища, и воздвигните в них алтари, и поместите святые реликвии. Ибо если храмы выстроены прочно, весьма важно заместить в них служение идолам службой Истинному Богу. Когда эти люди увидят, что святилища их не разрушены, они изгонят заблуждения из своих сердец и с большей охотой придут в знакомые им места, чтобы признать Истинного Бога и молиться Ему».
Но так ли все было на самом деле? Не оставались ли в бывших языческих капищах символы античного телесного материализма и не сохраняли ли они свою скрытую харизматичность, несмотря на все старания Святых Отцов?
Церковь Сан-Лоренцо-ин-Миранда. XVII век
Многое будет в этом вопросе определяться отношением к смерти и загробному миру. Господствующие интересы в Античности – земные, светские. Представления о жизни после смерти здесь очень непривлекательны. В мрачное царство Аида никто не стремится: по смерти человека Гермес берет за руку его душу и ведет ее под землю, к мутной «реке вздохов» там угрюмый Харон переправляет ее на челноке на тот берег, где высятся «врата» Аида и Персефоны. Ласково встречает пришельца пес-привратник Цербер; отныне он живет призрачной жизнью на «асфоделовом лугу», продолжая свои земные занятия, но без смысла и цели. И эта жизнь равна для всех: даже Ахилл не составляет исключения.
В христианстве все радикально меняется – земная жизнь рассматривается как приготовление к вечной жизни и сама по себе высоко не ценится. Подлинная жизнь христианина начнется после воскрешения тела и соединения его с бессмертной душой.
Тело в Средние века осмысливалось парадоксально. С одной стороны, христианство постоянно его подавляло. «Тело есть отвратительное вместилище души», – говорил папа Григорий Великий. И в то же время его прославляли, прежде всего в образе страдающего тела Иисуса, которое Церковь сакрализировала и превратила в мистическое тело Христа. Апостол Павел говорил, что «тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа» (1 Кор. 6, 19).
Андре Теве. Портрет Оригена. 1584
Христианское понимание человека основывалось в равной мере на двух идеях: идее первородного греха, который в Средние века трансформировался в грех сексуальный, и идее воплощения Христа во имя спасения человека от грехов.
Средневековая концепция постулировала, что «каждый человек состоит из сотворенного и смертного материального тела и из нематериальной, сотворенной и бессмертной души».
В основе этой концепции лежат идеи Платона о том, что душа предшествует телу, и именно его философия легла в основу «презрения к телу» христианских аскетов вроде Оригена (ок. 185 – ок. 253/4).
Однако равным образом данная концепция питалась и идеями Аристотеля, утверждавшего, что «душа – это форма тела». Тело и душа считались неразделимыми. Носитель порока и первородного греха, тело становилось также и средством спасения.
«И Слово стало плотию» (Ин. 1, 14), – говорится в Священном Писании. Иисус страдал, как человек.
И все же в эпоху, которую принято называть Средними веками, произошло великое отречение от тела. Наиболее явные проявления интереса человека к телу истреблялись, самые интимные телесные радости подвергались осуждению. Именно в Средние века исчезли сначала термы и спорт, затем театр, унаследованный от греков и римлян; исчезли даже амфитеатры, хотя они в то время уже не были связаны со спортивными состязаниями – теперь так назывались теологические диспуты, происходившие в университетах. Женщина демонизировалась, сексуальная жизнь ставилась под контроль, обесценивался ручной труд. Гомосексуальность сначала осуждалась, потом к ней относились более терпимо, но в конце концов она оказалась под запретом. Смех и экспрессивная жестикуляция не одобрялись; маски, грим и переодевания осуждались, а вместе с ними и сладострастие, чревоугодие… Тело рассматривалось как тюрьма души и отравляющий ее яд.
Итак, на первый взгляд присущий Античности культ тела сменился в Средние века полным его исключением из общественной жизни. Церковь постоянно стремилась расширить перечень ограничений в пище, обязательных для верующих. Таким образом она поддерживала свое влияние. По календарю, установившемуся с XIII века, три раза в неделю запрещалось есть мясо, особенно в пятницу, оно было под запретом в течение всего Великого и Рождественского постов, а также в течение трех дней в начале каждого сезона и накануне праздников.
Устанавливая нормы для жестикуляции и движений, Церковь ограничивала свободу тела в пространстве, а через календарные запреты – во времени.
Католическая масленица (праздник, предшествующий Великому посту и обозначающий окончание зимы) – весенний народный праздник, сопровождающийся карнавалами. Карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей. Карнавал не созерцают, в нем живут, и живут все, потому что по идее он всенароден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет другой жизни, кроме карнавальной.
Исследование смеховых начал культуры, мировоззренческой ценности карнавала и сопоставление различных смеховых традиций позволяет создать целостное представление о культуре эпохи Средневековья. Этому посвящена знаменитая книга М. М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле»: «Мы знаем, что испражнения играли большую роль в ритуале праздника глупцов. Во время торжественного служения избранного шутовского епископа в самом храме кадили вместо ладана испражнениями. После богослужения клир садился на повозки, нагруженные испражнениями; клирики ездили по улицам и бросали испражнениями в сопровождающий их народ».
Питер Брейгель Старший. Битва Масленицы и Поста. 1559
Иероним Босх. Искушение святого Антония (центральная часть триптиха). 1506
В традиционных для католической Европы карнавалах проявились результаты проигранной церковью борьбы с язычеством. М. М. Бахтин пишет: «Испражнения, как предмет метания, известны и из античной литературы. Из фрагментов сатировой драмы Эсхила “Собиратель костей” видно, что в ней был эпизод, в котором в голову Одиссея бросили “зловонную посуду”, то есть ночной горшок. То же событие изображалось и в недошедшей до нас сатировой драме Софокла “Пир ахейцев”. Аналогичные эпизоды связаны с фигурой комического Геракла, о чем свидетельствует ряд изображений на античных вазах: то он лежит пьяный у дверей гетеры, и старая сводня обливает его из ночного горшка, то сам он гонится за кем-то с ночным горшком. <…> Приведенные нами примеры говорят о том, что бросание калом и обливание мочой – традиционный снижающий жест, знакомый не только гротескному реализму, но и античности. Его снижающее значение было общеизвестным и общепонятным».
Жестокие акции со стороны церкви помогли добиться лишь одного – сократить официальную продолжительность карнавала с двух недель до одной.
Питер Брейгель Старший изображает празднование католической масленицы на площади одного из фламандских городков. Тучный человек в колпаке, сидящий на бочке с вином, олицетворяет Карнавал (первая иллюстрация). В руках у Карнавала находится его атрибут – вертел, на который нанизана мясная снедь.
Справа от Карнавала находится тощая фигура Поста, сидящая на стуле, который тащат в сторону Карнавала монах и монахиня. На голове у Поста находится пчелиный улей – знак умеренности и верности церкви.
Г. Шульц писал: «Тело находится в самой сердцевине христианского таинства. Разве Господь, послав Сына на землю в момент Благовещения и Воплощения, не подарил им возможность спасения души и тела? Вера и поклонение телу Христа способствовали возвышению тела, превратив его в предмет Истории. Торжествующее тело воскресшего Христа. Измученное тело Страстей Господних, распятие, призванное постоянно напоминать о жертве, принесенной во имя искупления рода человеческого. Растерзанные тела легиона святых. Чудесные тела избранных в день Страшного суда».
Но существует и другой, не менее богатый образ тела – тело грешника. В эпоху Контрреформации Церковь усилила то недоверие к телу, «этому гнусному одеянию души», которое было уже продемонстрировано средневековыми авторитетами. Презираемое тело грешника (которому постоянно внушается, что именно тело способно его погубить). Грех и страх, страх перед телом, особенно женским, постоянно звучит как литания предостережений и осуждений. Искушения одолевают человека с момента грехопадения, и перманентное присутствие живописного сюжета искушения святого Антония или святого Иеронима призвано служить напоминанием о том, что плоть слаба и, вне зависимости от ее состояния и душевной крепости, всегда есть опасность падения.
Христианская концепция тела мечется между его облагораживанием и превращением в нечто презренное. Тело столь же двойственно и непостоянно, как и человек. Действительно, церковь никогда не придерживалась единой точки зрения, и ее позиция в этом вопросе постоянно менялась.
Разве человек – не самая прекрасная часть Творения? Без сомнения, этот взгляд, обращенный на здоровое и приятное для созерцания тело, многим обязан языческому платонизму. Это та красота телесных форм, которая обнаруживается в изображениях мученичества и прославления святых. Телу грешника противопоставляются гармоничные тела Адама и Евы до грехопадения. Райский мир – по определению царство «благоразумного» тела, полностью избавленного от сексуального желания; похожую сдержанность демонстрируют и окружающие первого мужчину и первую женщину пары животных. Идеал – тело, свободное от страстей.
