Евгений Гузеев
Аэротаник
– Виноват, товарищи. Бываат получаатся, бываат не получа-атся. Всяко бываат. Но есть одна кака-та така задумка. Надежда, так сказать, на успешное завершение. Необходимо найти каку-то таку оптимальную середину, то есть если часть, например половину макаронной тубы, подвергнуть физическому воздействию кипящей воды, а каку-то другу часть оставить вне сосуда и соответственно изолировать от процессов температурно-жидкостной обработки, то в этой, оставшейся вне сосуда, части останется кака-то така первоначальная твердость и шероховатость, я бы сказал. В этом случае будут исключены всяки таки непредвиденные последствия, как, например, наблюдаемая только что нами потеря надежного сцепления между пальцами проводящего манипуляцию и поверхностью предмета, играющего в нашем случае роль оперативного инструмента. Така вот задумка у меня появивши… э-э-э… появилась.
– Ну что там, как обстановка? – спросил настороженно Александр Анатольевич, когда Истомина вернулась.
– Обстановка?.. А, так вы опять с вопросами? Забыли, где находитесь, товарищ Игрек? Вы уже и так получили слишком много привилегий, пользуетесь моей добротой. Пора с вами что-то делать. Так что хватит мне ваших психологических опытов и всяких там таинственных историй, которые вы собирались мне всю ночь рассказывать… Меня вы этим больше не задобрите. Так вот…
Она вдруг не договорила, услышав дальний бой настенных часов. Что-то неожиданно с ней стало происходить. Она задумалась, как будто растерялась.
– Что это? Часы бьют… Странно, они уже давно не били, кажется сломаны лет… Господи, что же происходит?
Валентина Васильевна посмотрела на свои часики и вздрогнула. Она уронила руки и вдруг стала совсем уж отрешенной, а легкомысленное выражение с лица исчезло, будто его и не было. Так она, к удивлению Александра Анатольевича, молчала с минуту. Затем медленно подняла голову и встретилась с ним глазами. В ее взгляде неожиданно появились и печаль, и любовь, и какое-то чудесное и нежное, будто материнское, тепло. Она вдруг перестала быть чужой и незнакомой. Алмазов, ошарашенный этой волшебной переменой, застыл, не решаясь шевельнуться, будто боясь потерять этот миг. Только сейчас Истомина, наконец, поняла то, чего не могла понять в течение всего этого вечера и к чему относилась так несерьезно. Нет времени на глупые игры, на этот абсолютно неуместный флирт. Нет времени разбираться в ошибках прошлого. Она поняла вдруг, что жизнь ее подходит к какой-то черте, после которой все уже будет не так. Слишком много в один вечер. Встреча с Алмазовым – это подарок судьбы, но за который она уже заплатила и придется его все равно оставить по эту сторону черты. Подступают такие времена, когда многое вот-вот должно измениться. Перемены будут в судьбе всей страны, в первую очередь в ее личной жизни. Сколько осталось? Месяцы, недели, дни, часы или минуты? Время уходит. Можно ли что-то успеть, что-то предпринять? Последнее, что ей дано сейчас, здесь – это он, встреча с ним. И эта встреча останется, как и все остальное, в прошлом, не перейдя вместе с ней той красной линии. Неужели лишь одними воспоминаниями она будет доживать свой век в грядущей новой жизни, упрятанная и засекреченная, вдали от всех, не имеющая права на счастье. Получит ли она право жить вообще, если…
– Что с вами? Я что-то не так…
– Миленький, Сашечка, любименький мой, – бросилась совершенно неожиданно Валентина Васильевна к Алмазову и стала покрывать его лицо поцелуями. – О том, старом – не будем. Я знаю, там была какая-то глупость, какая-то несерьезная причина, и поэтому мы расстались. Конечно, ты ни в чем не был виноват. Не мог. Невозможно. Ведь правда? Видишь, одной ночи всего и не хватило тогда нам, и может быть все потекло бы иначе. Не нужно ничего, тебе не нужно объясняться и оправдываться. Я ведь и сама все в конце концов поняла. Мой теперешний муж – он все так устроил. Любил, ревновал, скрипел зубами, глядя на нас. Что-то тебе про меня сказал, а мне – про тебя, обманул в общем… А ты и поверил, глупенький студент. Да и я – новоиспеченная выпускница медучилища – туда же. Ты уехал, вернулся в свою Москву и все – все пропало. Все! Тогда в моей-то голове поселилось самое, что ни на есть, глупое объяснение твоему неожиданному исчезновению – увы, не в твою пользу. Я думала это поможет – сделать тебя злым гением. Придумала самый худший вариант и пошла мучиться. А потом, чтобы не умереть, и чтобы тебе, невинному, отомстить, я решилась… Не понимаю, как я могла выйти за него. Поняла, что потеряла все, что вернуть ничего уже нельзя. Разве он мне муж? Одно только слово муж и печать в бумагах. Думал, забуду, полюблю его, и правды не узнаю. Нет, не получилось. Подонок, он меня готов искалечить, чтобы подчинить себе, только и думает об этом, до сих пор. Мучается от бессилия своего, от того что нет власти надо мной. Да только молчит от страха, потому что боится… Его, – бросила короткий взгляд на висящий портрет Валентина Васильевна.
Она, вдруг остановилась, бросилась к столику и, налив себе в бокал вина, залпом выпила его.
– Ты ведь видишь, я здесь, работаю, почти живу – рядом с Ним… Постели Ему стелю… Уже много лет. Сейчас он там в столовой, уснул от усталости, а все ждут, суетятся. Ничего, проснется, думаю. Но только это начало конца – я то знаю и вижу черту. Да ладно, к чему тебе все это, увидишь сам, чем закончится. Тут все не так, как у вас, нормальных людей. Но если с Ним что-то случится, худо мне будет… Такая судьба. Все равно я молюсь на Него. Кричать буду, на грудь брошусь, если не дай бог… Ведь Он спас меня от мужа, от его злобы и ревности, от побоев. Я здесь, как дома, под Его защитой. Пока Он жив. А после… Я и никто, я и опасный свидетель – все тут… Такие дебри, лучше тебе не знать… Прости, все так спуталось. Но ведь не было бы меня здесь если бы мы тогда с тобой не потеряли друг друга, понимаешь? Все было бы иначе…
– Не надо, Валечка, успокойся, не терзайся… Я не допущу ничего такого… Мы будем вместе теперь…
– Боже, что ты говоришь, наивный студент? Знаешь ли ты…
– Ну, пожалуйста, не нужно мне ничего объяснять, – сказал с сильным волнением в голосе Александр Анатольевич. – Главное я понял – мы оба не виноваты. Конечно, глупо было верить и доверяться тогда чужим и злым людям. Но мы ведь были почти дети, ты помнишь? Такие обидчивые, неопытные и наивные. И нам нравилось страдать, как в кино. Вот и дострадались…
– Да, Сашечка, да родной мой. Прости все равно. Прости, потому что вот это вот – комната, наша встреча – и это тоже уже не может повториться. Это только сейчас – так звезды случайно сошлись. Ведь ты понимаешь, что я отдала свою судьбу всему этому, Ему… Грех жаловаться, я была всегда довольна своим положением, но теперь… Когда есть снова ты… Все переворачивается с ног на голову. Я поняла, как завязла, как попалась, какой подписала договор с судьбой. Ведь теперь я знаю так много и такого, о чем никто не имеет права даже догадываться, даже думать, представлять. Нет, меня в покое не оставят, случись что. Миленький, это встреча, эта комната – это все что у нас есть, все, что осталось. И скоро этому наступит конец. Почему мы сразу не бросились друг к другу в объятья? Целый час пропал. Скажи?
– Я и сам не понимаю. Мы снова юными сделались какими-то, что-ли, вот и ошибаемся опять, делаем все вопреки здравому смыслу. Наши головы и сердца, как и прежде, такие славные, чистые, наивные, но лишенные какой-то логики и правильности. Но ведь правда, еще не все потеряно?
– Вот что, Сашечка, – сказала Валентина Васильевна, кусая губы и оглядываясь на дверь. – Я не могу иначе… Или сейчас или никогда!
Александр Анатольевич не сразу понял, о чем она.
Гениальное творение и плод научно-практического эксперимента, проводимого профессором Пеньковым, появлялось на свет где-то на кухне Кунцевской дачи. Аркадий Георгиевич вместе с Хрущевым отправились в пищеблок и там опытным работникам были даны необходимые инструкции для воплощения идеи, заданы требуемые параметры и прочие рекомендации. Появление на свет архиважного оперативного инструмента требовало времени – тех двадцати-тридцати минут, необходимых для варки макаронных изделий, согласно одному из рецептов «Книги о вкусной и здоровой пище» – той самой, что оснащена знаменитой цитатой Сталина о зажиточности нашего народа. Сам Орлов, комендант дачи, был назначен следить за точностью исполнения задания партии. Он по привычке не задавал вопросов, но что варилось в его собственной голове, глядя на все это – останется загадкой для истории. Хрущев, сопровождавший профессора, кой-чего перехватил на кухне, ибо почувствовал голод (а также жажду), а Аркадий Георгиевич активно и ревниво вмешивался в процесс варки макарон по его, заранее спланированной технологии. Так что Орлову и делать было нечего.
– Выбирайте, товарищи, каки-то таки самые длинные макронные элементы. Температура воды должна быть кака-то така подходящая – сто градусов. Иначе кипения не бываат при более низких температурах. Только одна кака-то сторона макаронной канюли должна быть подвержена температурно-жидкостной обработке – либо левая, либо правая, не важно. Друга кака-то часть остается вне сосуда. Нужно каку-то изоляцию этой части произвести, прикрыть чем-либо, а то бываат и пар тоже размягчаат твердые ткани. Хорошо закрываат от пара, к примеру, кака-та така ткань. Хотя бы каку-то тряпочку можно было б использовать или полотенце.
– Не волнуйтесь, товарищ профессор, все будет как в часовой мастерской, – успокаивал взволнованного и красного от напряжения Пенькова невозмутимый комендант.
В течение этого времени по предложению Берии остальные члены комиссии решили подкрепить усталые нервные и прочие клетки, используя имеющиеся в наличии давно уже остывшие продукты питания и те, что изначально являлись холодными закусками. Логично было компенсировать прием холодной пищи горячительными напитками, что и было сделано. Вяло общались и периодически посматривали на спящего Генералиссимуса. Ничего хорошего не намечалось, мозговое вещество хоть и, слава богу, медленно, но все же стремилось оторваться и нарушить целостность гениального мозга, пока лишь каким-то чудом удерживаясь на усах. Видимо мудрые мысли, а также обязанность перед партией и народом, не давали этому случиться.
– Я вот думаю, товарищи, – стал размышлять Булганин, закусывая выпитую до дна рюмку крепкой наливки бутербродом с черной икрой. Он стряхнул мизинчиком крошки с маленькой бородки, сделал глотательное движение так, что голова проделала некое вспомогательное движение и продолжил. – Я думаю, сейчас, понятно, мы не имеем права информировать трудящихся об этих вот событиях, о проводимой в данный момент совместной, так сказать, операции партии и науки по спасению нашего общего будущего, ибо оно во многом зависит от знаний и опыта нашего Великого Вождя и требует немалых сил, чтобы поддерживать его мудрый разум. Но вот пройдут десятилетия. Сознание людей достигнет наивысшей точки развития, останутся в прошлом жалкие останки вражеской нечисти. И тогда, кто знает, появится возможность рассказать народу, какие сложные, почти боевые задачи приходилось решать нам с вами в это, казалось бы мирное время, чтобы люди узнали правду о нелегких сражениях на наших собраниях, в закрытых кабинетах, даже в таких вот местах, как эта столовая или кухня, куда отправились наши товарищи. Ведь не только шашки и пулеметы – настоящая борьба, но и преодоление таких вот неожиданных для партии препятствий, барьеров и прочих критических ситуаций, кои встают у нас на пути к коммунизму. А то иные смотрят на наши портреты и думают, что вот сидят они там, языками чешут да челюстями работают, пьют коньяк да бутерброды с икрой кушают, а люди, мол, трудятся на стройках и спускаются в шахты. Нет, у нас тут посложнее руда добывается. Одна ответственность перед народом чего стоит. Вот и теперь – нам снова не до сна. Ищем путь, так сказать, выход на свет. А они там спят, думают все спокойно, все гладко.
– Ты, товарищ Булганин, бутерброд с икрой скюшал?
– Так точно, товарищ Берия.
– А свэт в конце тоннеля ты что, уже увыдел? Опьтымист тоже нашелся. Гаварышь, как будто товарищ Сталин тэбе уже спасыбо успэл сказать.
– Но я не сомневаюсь, что решение найдется. Партия всегда находила выход из…
– Партией руководыт Сталин. А сейчас он нэмножко устал. Нанимаешь разницу? Он бы тебе подсказал, что нужно сдэлать.
– Понял, товарищ Берия. Я ведь просто хотел сказать, что наша задача – достойно выйти из этой, казалось бы…
– Падажди выходыть, вон они уже входят…
Да, это были Пеньков с Хрущевым. На металлическом продолговатом блюде, который торжественно внес в столовую Аркадий Георгиевич, нечто белело. Никита Сергеевич сразу же проследовал на свое место. Лицо его было красным, глаза виновато блестели, но на него никто не взглянул. Пеньков поставил посудину на стол, оглядел с гордой улыбкой плоды своей идеи и осторожно взялся за твердую часть одного из лежащих предметов – ту что была изолирована от воздействия кипящей воды. Система эта напоминала нечто вроде хлыста что ли, и Аркадий Георгиевич продемонстрировал всем присутствующим, насколько подвижна и податлива сваренная половина и тверда остальная часть, играющая во время демонстрации как бы роль ручки или палочки. Так что макарониной можно было поболтать, как плеточкой или флажком, держа за твердую и шероховатую половину. Именно это свойство как раз не имело столь ценного и решающего значения в данном конкретном случае, а было важно лишь для того, чтобы все убедились в многообразии качеств и возможностях вновьиспеченного (скорее вновь-сваренного) неизвестного доселе мировой медицинской науке и не имеющего аналогов оперативного инструмента. Профессор продемонстрировал, наконец, и то, как инструмент можно держать во рту – как папиросу или даже трубку – такую, как у Сталина.
А это было важно для предупреждения непредвиденного осложнения – например вылета, подобного тому, что уже все имели возможность наблюдать, а некоторые даже почувствовать на себе. Держа инструмент в зубах, Пеньков даже руки отпустил и развел их в стороны. Макаронина осталась торчать изо рта профессора благодаря надежному сцеплению и твердости, а мягкая ее половина, чуть покачавшись как маятник, замерла, повиснув под углом 90 градусов. Впрочем, делать все это приходилось весьма осторожно, ибо зубы могли обломать кончик. Был риск также для самих зубов выполняющего манипуляцию. Но в данном случае эта маленькая проблема выходила за рамки государственных интересов и значения всей этой идеи. Экспериментатор также слегка потянул макаронину от себя, вернув руку на место, – зубы и твердость профессорских губ ее не отпустили. Вроде бы настал момент… Нет, пока что не решились подходить к Сталину. На сей раз в целях перестраховки Аркадий Георгиевич стоял рядом с сидящим Анастасом Микояном, который весь напрягся, пытаясь найти позу, похожую на сталинскую. Глаза его, правда, не стояли на месте, а, как черные тараканы, носились по орбитам, еле успевая друг за другом – то содружественно, то врозь. Волосы в ноздрях шевелились, хотя пока еще никаких трубочек с потоками воздуха под носом не было. Что еще могло омрачить ход эксперимента? Казалось бы все предусмотрено, и ничего не должно было случиться. Однако случилось. Слава Богу, в соседних помещениях не оказалось животных собачьей породы, иначе вся свора, минуя охрану, прибежала бы сюда в столовую на свист, который раздался из макаронины, как только Аркадий Георгиевич начал опробовать инструмент. Берия, стоявший рядом с радиолой, механически схватил какую-то иностранную пластинку, мысленно желая ее запустить в профессора, но вместо этого стал обмахиваться ею, ибо покрылся весь мокрой испариной. От страха и неожиданности, Аркадий Георгиевич откусил-таки твердый кусочек макаронины и потерял ту самую хваленую надежную связь с остальною ее частью. Поврежденный инструмент тотчас упал под край стола на колени Микояну, а может чуть выше – на полурасстегнутую ширинку его штанов.
– Гдэ этот молодой врач? – взмолился Берия. – От нэмца и то больше было бы толку, цесное слово. Хватыт уже, мое тэрпение кончается. Ви что, нэ видите, прафэссор? Врэмя не стоит на мэсте. Это вам не вода в лэсном пруду. Оно бежит, как горный ручей – все врэмя только впэред. Скоро вэсь мозг товарища Сталина прольется нарюжу, словно дарагое вино из прабытой вражеской пулей бочки; словно бэсценный коньяк из открытой бутилка, пэревернутый каким-то нэрадивым шутником.
– Нет, нет, товарищи! Не нужно никого. Сейчас, сейчас. Теперь уж точно. Все будет. Это, знаете ли, исключение имело место, случайность кака-то, редкая причем. Хотя такого как правило не бываат, но, оказываатся, иной раз и бываат все-таки. Поэтому у нас заказан кака-то така дополнительная пара двухконсистентных макароноподобных канюль. Ведь этого ж не бываат, что такое вот раз и снова повторяятся. Попытаамся использовать альтернативу. А у нас, оказываатся, как я уже сказал, есть кака-то целая пара в запасе.
По крайней мере одна из двух оставшихся макаронин оказалась весьма неважной, ибо когда Аркадий Георгиевич проверил подвижность вареной половины и помахал ею в воздухе, она тотчас оторвалась от твердой своей части и отлетела, приземлившись на другое, тоже покрытое белесоватой щетиной, ухо Никиты Сергеевича (приушилась?). Прежде чем Берия что-либо успел сказать или, например, подпрыгнуть, в дрожащих руках профессора Пенькова оказалась третья – последняя макаронина. Он тотчас, не теряя ни секунды, подул в ее твердый конец и с облегчением констатировал, что никакого свиста не возникло в воздухе. Берия остановился, ничего не сказал и не принял никаких действий, только тяжело вздохнул и занялся стеклами своих очков-пенсне.
– Ну вот, товарищи, я ведь говорил, что бываат посвистываат, а бываат не посвистываат, всяко бываат. А еще бываат ломаатся и отрываатся – это тоже бываат. А бываат и не бываат таких проблем.
Мысленно перекрестившись широким крестом, Аркадий Георгиевич шагнул навстречу двум судьбам-сестрам – своей собственной и судьбе всей страны. Он не слишком верил в успех операции, поэтому в его голове родился тайный план – вариант Б в случае неудачи. Для этого он незаметно провел еще один опыт и убедился что через макаронину воздух можно не только выдувать, но и втягивать внутрь. И не только воздух. Главное – сделать это незаметно.
Оставив Александра Анатольевича, Валентина Васильевна не сразу пошла по коридору, а остановилась, чуть отойдя от двери. Она прижалась спиной к стене, закрыла глаза и сильно сжала ладонями лицо. Ее губы шептали:
– Мне повезет, обязательно повезет. Все получится. Господи, спасибо тебе за то, что послал мне Сашечку, именно сейчас. Каюсь во всех своих грехах, но только прошу – сделай мне это. Пусть засекретят, пусть отошлют хоть за Урал, имя поменяют, паспорт, но только оставь мне от него, от Сашечки, хотя бы это. И пусть будет рядом со мной его клеточка, его частичка – ничего больше мне и не надо будет. Он там ждет, бедненький, на что-то надеется. Нет, все, на большее нет надежды. Уйду, притворюсь больной. А, Саша ничего – переживет, может быть и поймет. Господи, и написать-то ему нельзя…
Александр Анатольевич и радовался случившемуся, и сомневался в своем счастье. Причин для сомнений было предостаточно. Его Валечка – некогда утерянная и вновь обретенная – находится в каком-то непонятном для него, простого советского человека, мире, окутанная паутиной неизвестных и недоступных для его понимания законов и правил. Что происходит, о каких договорах с властью, обязательствах и прочем она пыталась ему объяснить? Все это смутно перемещалось в его воспаленной событиями этой ночи голове, то приобретая безграничные угрожающие формы, то теряя вообще какие-либо очертания. Есть ли возможность у маленького человека в такой ситуации не только требовать для себя счастья, но и вообще что либо произносить вслух или даже шепотом, тем более влиять на события, иметь право отстаивать чью-то судьбу. Он взглянул на портрет Сталина и еще больше ощутил свое бессилие. Отсюда его могут вышвырнуть обратно домой – это в лучшем случае. И попробуй только вернись, чтобы вновь найти и увидеть снова свою Валечку. Это не завод, где можно у проходной каждый день поджидать любимую после смены, беседуя о том о сем с вахтером. Только бы вернулась. Но надо же о чем-то договориться, особенно теперь, после того, что с ними произошло. Как быть дальше? Где можно ее видеть в другом месте, подальше от всего этого? Но время шло, а Валя почему-то не возвращалась. Если решиться и пойти ее искать по всему дому, можно ведь и в шпионы угодить, и тогда – никаких надежд. Придется покорно ждать, что произойдет дальше и в крайнем случае пытаться делать глупое и невинное лицо. А что с профессором? Зачем он там им нужен? Почему не везут в больницу, если что… Господи, да что же это происходит? Нет, все так просто не закончится.
Про себя перекрестились, а заодно перезвездились и все остальные находившиеся в столовой члены партийной элиты, наблюдавшие, как профессор Пеньков стоял в полусогнутом состоянии с полусваренной макарониной во рту перед Вождем и Отцом всех народов. Сталин по-прежнему спал, сидя за столом, чуть согнув голову, посапывая через открытый рот, в который вот-вот норовила упасть капля его собственного мозгового вещества, свисавшая с усов. Другой, гибкий конец белой макаронной трубочки Аркадий Георгиевич профессионально подвел под каплю и, решившись окончательно, сделал осторожный выдох. Произошло некое движение капли, шевеление усов и неожиданно вздрогнуло и напряглось лицо вождя – возможно от щекотливого воздействие воздушной массы, как если бы спящему человеку сунули в нос травинку или соломинку. Пеньков, не выпуская макаронины изо рта, в страхе отпрянул. К счастью, глаза Сталина все еще были закрыты, однако плечи начали как будто приподниматься, а голова откидываться назад. Он весь будто привстал, набирая в легкие воздух через открытый рот, а на лице появилась гримаса – все признаки того, что Иосиф Виссарионович приготовился чихнуть во сне. Всем было понятно, что если это случится, то сон наверняка прервется. Так что у Аркадия Георгиевича не осталось возможности перейти от плана А к своему тайному плану Б. А он как раз собирался его осуществить, уже не веря в возможность ретрограции мозга. Теперь же в течение одной секунды ему предстояло вылететь из столовой со скоростью фотонной ракеты, о которых в те времена, возможно, еще не имелось никаких особых сведений. Однако профессор вылетел из столовой именно так. Там, в коридоре его еще некоторое время успокаивали, давали выпить коньяку, чтобы снять крупную дрожь. Аркадий Георгиевич выпил коньяк как коктейль – через макаронную трубочку, которую все еще держал во рту, пока, наконец, более менее не успокоился от действия коньячного напитка.
В момент вылета из столовой светила науки с макарониной во рту совершил полет со своего места также Никита Сергеевич Хрущев и вовремя оказался на ковре в позе танцора, скрестив руки на украшенной красными петушками груди и наивно приготовившись к гопаку. Остальные все сидели на своих местах, кроме Берии, которому ничего другого не оставалось, как пристроиться к радиоле, включить ее и быстренько поставить ту самую иностранную пластинку, которая в какой-то критический момент едва не слетела с его рук, а до последнего момента исполняла роль веера.
Сталин действительно крепко чихнул. Перед этим, не поднимая век, он совершенно невозмутимо и спокойно достал из кармана полувоенных штанов белый носовой платочек, выстиранный Матреной Петровной и аккуратно отглаженный Валентиной Васильевной, – чихнул и высморкался в него, тотчас вытерев тщательно свои усы. Он также невозмутимо и не глядя сложил его аккуратно и отправил обратно в карман. Только после этого он, наконец, медленно открыл глаза и в первую очередь взялся за остывшую трубку, которая попала в поле зрения. Одновременно с пробуждением Иосифа Виссарионовича на всю столовую вдруг загремела знаменитая предтеча рок-н-рольной эпохи – пьеса Глена Миллера из кинофильма «Серенада солнечной долины». Деваться было некуда. Хрущев, обреченно вздохнув, задрыгал ногами и руками. Сталин сделал несколько хлопков в такт. Все остальные тоже с облегчением вздохнули, стали смеяться и хлопать под музыку и почти эротические телодвижения Мыкиты.
Эпилог
Валентина Васильевна как в воду глядела. В марте 53-го все случилось. Видимо мозговое вещество Великого Вождя все-таки не перенесло избытка знаний, мудрости и великих идей.
Почти сразу разогнали весь персонал Кунцевской дачи. Кого-то, правда, посадили и даже расстреляли. Иные сами на себя руки наложили.
Беременную Валентину Васильевну пощадили, но, увезя в неизвестном направлении, запрятали от всех. Ходили слухи, что отец ребенка – Сталин. Валентина Васильевна не имела права ни подтверждать, ни опровергать ни этих, ни других слухов и даже потом – всю свою оставшуюся жизнь – давать каких-либо интервью. Но весной 53-го ей было все равно. Ее оставили в покое, и она ждала ребенка. В том же году она родила – появилась на свет очаровательная девочка. Никто не знает ее имени, но скорее всего ее назвали – Александра.
Алмазов Александр Анатольевич попытался разыскать свою Валечку, но вскоре оставил все попытки, снова уйдя с головой в работу.
На карьеру Аркадия Георгиевича вышеуказанный эпизод не повлиял никаким образом. Но он в своей жизни в конце концов все же стал академиком – сам всего добился. Да, кстати, вскоре после описанных событий в его кабинете появился портрет Маленкова.
Октябрь-ноябрь 2007 года
