Евгений Гузеев
Аэротаник
– Ничего, ничего, конечно с этим надо еще немного поработать, подумать, план набросать. Но все, поверьте, будет доведено до совершенства.
– Простите, могу ли я полюбопытствовать, вам ли будет поручено следствие по выяснению обстоятельств преступного акта, ежели такой свершится?
– Обижаете, Владимир Ильич. Кому же, как ни мне? Это само собой разумеется. Иначе бы с вами кто-нибудь иной разговаривал на эти все темы по спасению мира. Так что готовьтесь к сражению.
– А как же в таком случае… Но ведь вы, милостивый государь, автор идеи и… Нет, я, право, не совсем понимаю, затрудняюсь определиться. Вы, получается, будете знать все подробности, и вы же будете вести следствие. Но это же… Странно, однако.
– Ну, это пусть вас не волнует, это ведь не ваша забота. Давайте лучше обсудим детали. Настроим вас как следует. Для начала: закройте глаза и припомните, что вам больше всего не нравится в вашей супруге, затем сосредоточьте на этом все внимание, думайте, думайте, представьте это как маленький пузырек и попытайтесь постепенно раздуть его до размеров аэростата. Представьте, что каждый ваш выдох в полость этого воздушного шарика (пока еще шарика) уносит за собой вашу энергию и здоровье. Ненавидьте ее за это и за все прочее. Так переходим к следующему упражнению.
Вечером того же дня в хрущевской квартире Владимира Ильича Левина и даже за ее пределами запахло жареной курицей. Понемногу стал распространяться и запах картошки, жарящейся с луком на постном масле. Ломтики огурцов и помидоров были аккуратно перемешаны, обсыпаны укропом и блестели в красивой прозрачной посудине чешского производства от обилия подсолнечного масла. Были и другие закуски и даже сладкий пирог, еще не остывший. Наденька старалась, как могла. Ждала мужа и, как ни странно, подгадала, когда нужно было начинать затевать стряпню. Все было почти готово в тот самый момент, когда послышалась возня у двери, знакомое тыканье ключа в то место, где приблизительно должна находиться замочная скважина (опять лампочка в подъезде кем-то выкручена), скрип и захлопывание наружной двери. Владимир Ильич, до того момента, пока не почувствовал этого божественного (или писательского – не важно) запаха, всю дорогу настраивал себя на самый решительный лад. Это видно было по его лицу, когда он шагал домой – суровое и каменное выражение. Сжатые, будто налитые свинцом губы изображали презрительную и хладнокровную, как у Дантеса, гримасу. Зрачки были сужены и видели только одну дорогу – путь к цели. Прищур глаз был как у рыси перед прыжком. Сердце стучало ровно, но сильными систолическими ударами. Он решительно настраивал себя на подвиг во имя сохранения этого, выдуманного Писателем мира. Однако здесь в прихожей тот запах, что ударил в ноздри поколебал всю решительность и настрой. Лицо обмякло, губы снова налились кровью, а в рот стала поступать слюна в обильных количествах. Ведь весь день – ни крошки во рту. Володя снял ботинки и надел старые войлочные тапочки, совсем стоптанные, но такие родные и привычные. Молча и обреченно он поплелся на кухню и не глядя жене в глаза уселся за стол.
– Есть будешь? – задала она глупый вопрос.
– Я думаю вам должно быть понятно, что всякому, в том числе и моему организму отнюдь не чужды обычные человеческие инстинкты и различные физиологические ощущения, в том числе и чувство голода. Таковы уж свойства горячей пищи, что при приготовлении в атмосферу выделяются в огромных количествах пары и газы, вызывающие раздражение рецепторов органов обоняния, что в свою очередь влияет на повышенное рефлекторное отделение кислоты в желудочно-кишечном тракте и способствует возникновению чувства голода.
Наденька вздохнула, положила на тарелку мужа приличную порцию и немного себе. Увидев на столе минеральную воду Володя вдруг вздрогнул, воспроизвел в памяти баню и разговор с Виктором Тимофеевичем, а также сегодняшнюю роковую беседу. Вспомнил свою недавнюю решительность и испугался. Занесенная над тарелкой рука с железной вилкой вдруг остановилась и зависла в воздухе, как вертолет или НЛО. Взглянул на жену и ему вдруг показалось, что супруга его весьма и весьма привлекательна. Этих любящих и грустных глаз ее он давно уже не замечал. Собственно, мало она чем изменилась с тех далеких пор, когда он впервые с ней встретился и что-то почувствовал.
– Вот что… Э-э-э… Мне необходимо… В общем, есть ли у нас что-нибудь спиртосодержащее?
Надя сделала испуганное лицо, молча и беспрекословно встала на стул и полезла доставать из верхнего кухонного шкафа спрятанную там бутылку, оставшуюся с тех времен, когда Володю еще не донимали мудрые мысли. Край юбки ее при этом приподнялся рискованно высоко и вид всего этого отбил у Владимира Ильича давешний аппетит, подменив другими ощущениями. Как назло, все происходило иначе, чем совсем недавно он себе представлял. Куда девался холодный рассчет и решительность? Что-то мягкое и теплое снова стало просыпаться в груди у Владимира Ильича. Хотелось покоя душе. Молитв хотелось – Богу, а не Писателю. В этот вечер не было перегибов. Водки было мало, но в сочетании с такой замечательной закуской она вернула Владимира Ильича в состояние некого счастливого равновесия, которое хотелось удержать и не отпускать. Почему-то не было потребности, как бывало раньше, продолжать пить, требовать еще, отправлять жену за новой бутылкой. И руки не поднимались сделать что-то физическое, непотребное. Наоборот они ласкали и становились все мягче и мягче. Так по крайней мере в эту ночь казалось Наденьке. Она была счастлива от своего недоумения и бессилия объяснить что либо. Володя даже шутку непотребную себе позволил и среди ночи предложил еще и еще раз спеть тихонечко, чтобы соседям не помешать, «Вихри враждебные».
Но утро отрезвляет. Владимир Ильич проснулся рано, хотя на работу не надо было идти. Он тихонечко поднялся, собрал кое-что из одежды и пошел на кухню одеваться, чтобы не потревожить счастливый сон Нади. «Убить или не убить, вот в чем вопрос», – удрученно думал он, сидя в позе Гамлета на кухонной табуретке и рассматривая неубранные останки вчерашнего пиршества – расчлененный труп курицы и все остальное, что в порыве чувств не было ни малейшей возможности успеть запихать в холодильник. Но то было вчера. Через несколько минут он вышел на улицу, захватив с собой мобильный телефон – устаревшую модель корейского производства. Надо было переговорить с Виктором Тимофеевичем.
Надя проснулась от стука двери и ринулась было в прихожую, набросив на себя одеяло, но тут вдруг раздался звонок домашнего телефона. Кто-то звонил по просьбе Наденькиной матери. Мать жила одна за городом и давно уже жаловалась на сердце. Особенно с тех пор, когда муж, Дмитрий Алексеевич, оставил ее и променял на более молодую сожительницу, уехал к ней в некий экзотический город, кажется Тамбов. Однако как-то очень уж скоропостижно он там и скончался в возрасте 62-лет, возможно от переоценивания своих физических (скорее физиологических) возможностей. Звонивший – видимо сосед – сообщил Наде, что мать минувшей ночью увезли на скорой. Сердце Наденьки в панике забилось, застучало, и она, бросив все, понеслась в больницу разыскивать свою маму. Успела черкнуть два слова Володе о том, что случилось. Состояние матери было стабильным, и дочь допустили ее навестить. Сама больная, правда, готовилась к более серьезным последствиям, думала даже, что выйти из больницы ей уже не удастся. Поэтому разговор матери с дочерью быстро перешел от общего с вопросами о самочувствии к более откровенному семейному. Люди не всегда готовы открыть какие-то свои секреты, но такие вот критические ситуации сильно действуют на эмоции, и многие открывают дверцы своих тайников и делятся с близкими какими-либо семейными тайнами, которые годами скрывались или рассекречивание их откладывалось на неопределенное время. И вот, видимо, как нельзя подходящее это время настало. Хотя сердечный приступ матери оказался не таким уж серьезным, как показалось ей самой той прошедшей ночью.
– Приветствую, приветствую Вас, дорогой мой друг. Вы не представляете, как я рад нашей встречи.
– Доброго здравия и вам, Виктор Тимофеевич. Я весьма и весьма признателен за то, что, не смотря на ваш почтенный возраст и занятость, вы оказались столь любезны, что согласились принять мою просьбу, оторвались, так сказать, от дел и пришли, чтобы встретиться с вашим недостойным партнером снова здесь вот на этой излюбленной нами скамейке. Мне, право, стыдно. Так неудобно беспокоить…
– Ну что вы, милостивый государь, какие сомнения могут быть. Успокойте свою совесть. Вы чисты, как ангел. Да, кстати… Ну и что, много крови было? Кровищи! Ой, представляю… Или вы помягче способ придумали? Таблеточку какую-нибудь нашли, или этот – крысиный порошочек, скажем? Али так – подушечкой придушили во сне… супругу-то вашу? Точно? Я ведь угадал насчет подушечки, не правда ли? Подтвердите…
– Виктор Тимофеевич… Я не оправдал ваших надежд и вынужден был отложить данное мероприятие, ибо чувства мои по отношению к известной женщине по какой-то, пока неизвестной мне причине, перестали быть, так сказать, охлажденными и тем более имели бы какую-либо еще более негативную окраску, как мне вчера показалось после нашего с вами разговора на этом же самом месте, где мы сидим и под этой пока еще цветущей сиренью, издающий весьма ностальгический, как вы и сами изволили заметить, запах, что является на мой взгляд одним из компонентов того сложного чувства, которое ваш покорный слуга в данный момент ощущает. Так что, выражаясь вашим профессиональным языком, мотив преступления перестал присутствовать, и поэтому я и обратился к вам с просьбой о встречи и для получения дополнительных указаний на сей счет.
– Ох-ох-ох, как вы меня огорчили, Владимир Ильич. Какая нелепая неожиданность. Ну надо же, все вроде было в норме. Мы ведь прекрасно подготовились, словно перед боевой атакой. Ненависть к этой женщине так и кипела в ваших глазах, я же видел. Ваша решительность была и в походке, когда вы направились домой, и во взгляде, а кулаки-то ваши – так и были всю дорогу сжаты до побеления пальцев. Что же делать? Какое разочарование! Ведь вам доверили судьбу этого мира, а вы не оправдали… Впрочем, ладно. Не все же еще потеряно. Но вы не расстраивайтесь, мы что-нибудь придумаем. А вы, шалунишка этакий, правильно ориентируетесь в ситуации. Действительно мотив… Надо же, и это знаете. Талантлив, способен. Так что действительно, как говорится «Какая ж песня без баяна», что в свою очередь переводится на юридический язык «Какое ж преступление без мотива». Вы правы, разве можно угодить Писателю, если так вот без причины лишить кого-нибудь жизни ударом по голове, допустим, бронзовым бюстом Пушкина или на худой конец – Гоголя. То есть за просто так. Понимаю, психическое заболевание – это да, бывает. Но роман-то не психиатрический, это надо понимать. Интрига должна быть. Тут и на мою, конечно, долю хватит текста – сами понимаете, вся эта возня, допросы свидетелей, отпечатки пальцев, лупа в руках, бессонные ночи с размышлениями и бумаги, бумаги. И нет времени для спокойной трапезы, вместо нормальной пищи – черный, как… вот как ваши ботинки, кофе.
– А может, осмелюсь предложить, сюжетик изменить как-нибудь в романтическом направлении и того…
– Нет. Нет и нет. Уж я-то знаю Писателя. Не хочет он этого сюсюканья. Это женщины нынче пишут всякую любовную лирику и, причем, для своего же брата – женщины. Да что там проза. Писатель-то наш, ведь, как я вам уже докладывал, еще и музыку всякую да песенки пописывает. Так он этого добра последнее время в ящик утилизировал немеряно из-за того, что немодный нынче романтизм и какая-то там ностальгия в этом творчестве появляются вопреки его собственному желанию. Место, как говорится, занято. Пиши что-нибудь другое. Вот, говорят, Меладзе. Сказано: последний романтик и все. А ты, мол, кто такой, откуда взялся? Больше не должно быть романтиков, раз последнего уже официально назначили. Так что, сиди и не высовывайся или про этих… про диджеев пой, как все поют. Про них можно, на них спрос. Вы ведь знаете, нынче, если слово диджей в песне отсутствует, так это все – кранты; так, кажется, молодые говорят? Засмеет народ или фыркать будут вокруг. Так вот, он может быть поэтому и решил на прозе избегать романтики с лирикой и прямиком к суровой направленности обратился – на всякий случай. Хотя видите – туговато пока что с этим творчеством, ибо муза покидает иной раз писателей. Любит, мерзавка, иной раз путешествовать, причем одна. Бросает, рыжая стерва, их брата, садится на Боинг и летит на Канарские острова. Так-то вот. Да что простые смертные. Даже у Пушкина с музой то же самое частенько бывало. Как лето – так все, она в бегах. Он поэтому и осень любил. Писал, задумчиво глядя из окна на желтую листву деревьев – всегда эта рыжая возвращалась из бегов именно в это время. Кстати, вы не знаете, почему это раньше люди вино из кружек пили? А вы говорите – бидон молочный. Ладно, это мы отвлеклись. А дело нам надо продвигать. Давайте договоримся так: вы подумайте у себя дома, походите вокруг супруги вашей, может идейки какие появятся, зацепитесь за что-нибудь. Или сходите куда-нибудь, пообщайтесь с противоположным полом. Вдруг – вот она судьба. Вот она – та женщина. Но только как избавиться от тех цепей, которые не дают душе выйти на свободу и так далее. Вы поняли мотив? Хотя, это уже было ни в одном романе и ни в одном фильме. Что же еще? Застрахованная на миллион долларов жена, перспектива наследства – нет это не для нас, это запад. Ну, тут уж и вашему покорному слуге видимо придется поразмышлять, в архивах порыться, поискать что-нибудь подходящее. В ближайшие дни мы обязательно с вами встретимся – да вот хоть тут, на этом самом месте, на этой лавченке. Ой сирень-то, над нами, посмотрите, Владимир Ильич – ну прямо виноградные гроздья. Будьте добры, вон ту веточку нагните слегка, ко мне поближе. Вот так. Ах, этот аромат. Возвращает в далекое прошлое: и воздух был чище, и женщины моложе. Да-с…
– Простите, вы о чем?
– Я сказал: увы. Не обращайте внимание. Так, мимолетные эмоции.
В последнее время у Владимира Ильича в результате перехода на здоровый образ жизни появились кой-какие деньжонки и он решил приобрести в некотором торговом заведении блестящий стеганный халат. Теперь в этом барском одеянии он оказывался всякий раз вечером, когда, возможно, еще рано было бы идти ложиться спать, но можно приготовиться заранее, посидеть в таком виде на кухне, выпить чашку вечернего не слишком крепкого чая, почитать заодно что-нибудь из прессы или опять же – научно-популярное. Халат был очень кстати, особенно после того одеяния, что приходится носить на работе. Надя тоже сидела за чашкой дымящегося ароматного напитка. Глаза ее были чуть воспалены и блестели, но явно не от пара, поднимающегося из чашки. Володя иногда поглядывал на супругу, чтобы еще раз разобраться в своих воскресших чувствах. Она ему нравилась. Убивать ее никак не хотелось, особенно как-нибудь грубо по-достоевски. Разве что подушечкой… И все же, пересилив свое эго, и вспомнив, что судьба всего мира находится в его – Владимира Ильича Левина руках, он решил хотя бы немного побеседовать с супругой, вдруг что-нибудь всплывет неожиданное – тем более ее ресницы совсем уж заблестели от печали и грусти.
– Можно ли, моншер, эту вашу задумчивость и некую отрешенность с элементами меланхолии объяснить недавним кризисом, связанным с попаданием вашей матушки в руки кардиотерапевтов, или может быть вы соизволите поделиться какими-либо иными проблемами, что томят вашу душу, ваше сердце? Эта влага в ваших глазах – не признак ли некой тоски и печали, душевного недуга или неразрешимой проблемы. Надеюсь, это не имеет отношение к моей персоне, ибо последнее время ваш супруг как будто… То есть не было явных причин для таких вегетативных проявлений. Ведь насколько я осведомлен из ваших слов, в настоящее время не имеется серьезных причин для беспокойства, ибо ваша маман находится в весьма приличном для своего возраста состоянии и выписана домой без особых последствий кризиса.
– Конечно, конечно, Володенька, я волнуюсь за маму, но… Тут есть еще другое…
– Так что же? Откройтесь.
– Я из-за папы расстроилась. Оказывается… Ведь он мне не родной отец, и я это тогда в больнице узнала – от мамы. Не знаю что и думать. Хорошо, что она не рассказала мне об этом при его жизни. Теперь легче. Знаю, он нехорошо поступил с нами, оставил семью, и казалось бы я должна меньше его любить, тем более теперь… Но я его любила всегда. Он ведь не знал всей этой правды, лелеял меня в детстве как родную.
– Вот как? Забавно… То есть, простите, каков сюрприз. Не ожидал от вашей матушки… Хотя дела давно минувших дней… Ну-с, будем привыкать. По всей видимости особого влияние на нас с вами – взрослых людей, на нашу жизнь этот, так сказать, обнародованный факт иметь не будет. Не правда ли?
– Нет, нет, конечно. Что же теперь делать? Надо привыкать и пытаться меньше об этом думать. Действительно – не дети, можем поступки родителей по-взрослому оценивать, всякое в жизни бывает.
– Ну, это как Писатель даст.
– Какой писатель, о чем ты опять?
– Нет, нет, ничего, пустое. И кто же он, этот счастливый Казанова, соблазнитель молодых и непременно красивых замужних дам? То есть ваш биологический предок. Где он?
– Да бог с ним. Даже не знаю, захочу ли я когда-нибудь с ним встретиться. Что уж теперь…
– Однако. Ну-с, как говориться, э-э-э… Собственно я что-то не могу найти подходящего афоризма или народной пословицы для данного случая. Ну, да Писатель с ним…
– Опять ты про писателя.
– Не обращайте внимания, моншер, считайте, что я имею ввиду Господа Бога.
– Понятней не стало… Ну, да ладно. Устал ты, Володенька. Работаешь много физически, поскорей бы в отпуск.
Той же ночью, не смотря на чай, Володя быстро уснул крепким сном грузчика, но не таким уж глубоким – без сновидений, а наоборот – со сном, вроде черно-белого фильма сталинских времен. И вот что он увидел… Квартира Владимира Ильича, но не Левина, а Ленина. На стуле, обшитом светло-серым сукном восседает похожая на старушку супруга вождя. Нацепив на глаза круглые очки с резинкой вместо дужек, она умело вяжет на спицах шерстяной чехольчик для толстой, очевидно ценной книги. А вот и название высветилось – «Капитал» Карла Маркса. Немного утомившись, Надежда Константиновна откладывает рукоделие и берется за карандаши – ранее начатую работу. Карандашей нужно много – Владимиру Ильичу, конечно. Бритва, слава богу, еще остренькая, но незаточенных их – целый таз. Готовые к употреблению, карандаши аккуратно сложены на столе и ждут отправления в рабочий кабинет вождя. Некоторые остроотточенные карандашики уже стоят в стеклянном стакане – штабная культура. Вдруг в комнату влетает сам Ильич и сходу тыкает свежей «Правдой» в сторону супруги. «Пгоститутка», – гневно кричит он.
– Как ты можешь, Володя, на каком основании?
– Да не ты. Тгоцкого я имею ввиду, вот почитай… А впгочем ну его. Пгативный. Лучше я тебе истогию гасскажу. Умгешь от смеха. Пгедставляешь, сегодня в Кгемле кгасноогмеец меня Владимигом Константиновичем назвал. Вот умога…
– И что, расстреляли? Я права?
– Ну, Наденька, ну зачем же ты так сгазу. Это не имеет геши-тельно никакого геволюционного значения. Я пгосто хотел… Да, а Тгоцкий – ох и пгоститутка. Вот смотги, что пишут… Хотя ну его… Давай лучше стихи почитаем. Тут вот на последней стганице поместили стихи Александга Константиновича Пушкина. Сейчас, газетку гасвегнем, газвегнем, газвернем… Ой, что-й-то? Тапогик. Надо же. Полезная вещица. Вот смотги…
Тотчас Владимир Ильич, улыбнувшись и хитро то ли по-еврейски, то ли по-колмыкски прищурив глаза, резво подскочил к Надежде Константиновне и, не задумываясь более, шмякнул ее железным острием по макушке, прямо по пучку седых волос. Супруга вождя раскололась пополам и обе половинки упали в разные стороны, словно крышки гробика, если б его в незаколоченном виде поставить в вертикальное положение и отпустить. Внутри этих створок оказалось некое существо. Скелет, не скелет, мумия, не мумия, но все же нечто, похожее на фараона. И прикид соответствующий, как на фресках. Только в костлявых руках его с одной стороны был серп, с другой – небольшой молоточек.
– А вот и я. Константин. Можно Костя. От слова кости, прошу любить и жаловать, – представился он Владимиру Ильичу, на лице которого появилось и удивление, и восторг, и рот приоткрылся будто у ребенка, которому посчастливилось увидеть в лесу зайчика или ежа.
Однако в тот же момент что-то, вроде топора, ударило по голове и нашего спящего Владимира Ильича, то есть Левина. Услышав имя Константин, он вдруг в холодном поту проснулся, не досмотрев свой странный сон. Часы показывали пять утра. Наденька спала, симпатично по-женски похрапывая.
– Именем Револю… То есть… Будьте любезны, прошу вас прервать это ваше физиологическое состояние и срочно ответить мне на один вопрос. Я этого требую!
Наденька проснулась и выпучила глаза, став чем-то похожей на базедову Крупскую. Она не могла понять, что стряслось и от страха хотела даже накрыться с головой одеялом.
– Я требую, объяснений. Его имя. Срочно, я не могу себе позволить ждать сигнала – звонка часов, запрограммированных специальным механическим устройством на семь часов утра.
– Чье имя, о чем ты? Я не изменяла тебе ни с кем.
– Мой вопрос заключает в себе совершенно иной смысл и касается того всплывшего на поверхность факта, очевидность которого я уже не подвергаю сомнению, ибо ваша матушка в этом уверена. Итак, имя вашего биологического родителя, надо полагать, вовсе не Дмитрий, как это ранее было записано в документах, подтверждающих вашу личность, а иное. Я прав?
Тут Наденька, сидя на кровати, вдруг залилась горьчайшими слезами. Пальчиками она пыталась утереть влагу, но в конце концов вместо носового платка вынуждена была воспользоваться краешком ночной сорочки. На вопрос мужа она не хотела отвечать.
– Итак, я вас правильно понял?
Наденька пуще прежнего разрыдалась, выхватила из под себя подушку и закрыла ею лицо. Плечи ее затряслись, как у танцовщицы-цыганки.
– Все понятно. Ха! Надежда Константиновна. Вот вы кто. О, Писатель, за что? Можно ли выдержать этот позор? Нет, это все не случайно. Все правильно, так и должно быть. Где оно – карманное устройство беспроводной спутниковой связи?
– Ну, Владимир Ильич, молодой вы наш да ранний. Разбудили ни свет, ни заря. А я-то поспать еще собирался чуток. Но ничего. Надеюсь, с хорошими новостями?
– Да, Виктор Тимофеевич. Прошу меня простить. Но причины для столь раннего моего телефонного звонка посредством мобильной связи должны быть вам приятны, ибо подают надежды на исправление сложившейся безвыходной ситуации.
– Да что вы говорите? Замечательно, продолжайте. У меня и сон слетел, словно птица с ветки.
– Да, ибо появился мотив, так сказать, для свершения действа, оговоренного нами ранее во время наших встреч.
– Ой, ну прямо камень с сердца. Большущий пребольшущий валун. Ну, так в двух словах… Ничего, ничего, можно прямо сейчас, по телефону.
– Видите ли, третьего дня супруги моей матушка, ныне живущая и здравствующая, не смотря на недавний сердечный недуг, раскрыла свою личную тайну. Результатом этого рассекречивания оказался прелюбопытнейший факт, а именно, что законная супруга моя фактически не является Надеждой Дмитриевной, как наивно думал я все эти годы, а зовется весьма и весьма пикантным образом – Надеждой Константиновной, что в свою очередь является, очевидно, самим Писателем ниспосланным мне проклятьем, не боюсь этого слова. Известный сей крест я, Владимир Ильич Левин или почти Ленин, несу на себе уже много лет, можно сказать с детства, но всплывший на поверхность факт добавляет тяжести немеряно, и из деревянной непосильная эта ноша превращается как бы в чугунную. Такой тяжести мне не удержать на своих плечах, не смотря на профессию и опыт физического напряжения. Слишком уж оскорбительно и унизительно это. Поэтому не представляю себе возможным так жить дальше. А ежели сия информация просочится за пределы нашего семейного пока еще союза? Это что же получается? Не приведи, Писатель.
– Ах вот оно в чем дело? Ну что ж, серьезно, весьма и весьма. Редкая, скажем, решительно редкая причина, ведущая к кровавому преступлению, но однако ж, вполне достойная романа. Ведь это же, смотрите, кровавая психологическая драма получается. Потрясающе. Тем более, чтобы разгадать эту головоломку, придется потрудиться, ой как потрудиться. Но это камешек в огород вашего покорного слуги. Тут ведь многих надо опросить, чтобы каким-то образом выйти на мамашу вашей покойной…, то есть в будущем покойной супруги и… Зовут ее, кстати, тещу вашу, разрешите полюбопытствовать?… Как?
– Виктория… Ах, да! Это весьма забавно, ибо она ваша, можно сказать, тезка. Виктория Тимофеевна.
– Как вы сказали? Виктория Тимофеевна? Неужели? Вот как? Минуточку… Редкое, действительно, совпадение, но должен вам признаться, была у меня в молодости одна… Ах, да, сирень… Я тут как раз вспоминал недавно… Как странно. Но, вы говорите, его – того шустрого – звали Константин? Это ее, вашей тещи, годами скрываемая тайна? Ну что ж, Константин, Костя. Но не Виктор… Увы… Видно не судьба. Ах, все равно не спать сегодня. Мне ведь нынче услышать имя Виктория, это сразу бессонная ночь. Даже если о какой-нибудь королеве Виктории промелькнет что-либо по радио, а я сразу о своем… Да, было время… А кто же он, тот самый Константин-Костя Ветров, и где он? Убежал, потерялся, ее потерял? Страдает, думаю. Первая любовь ведь не забывается, тем более такая сложная, запутанная, безнадежная. Запретный плод – роман с замужней женщиной – сладок, но ядовит, увы. Уж поверьте мне старому… А впрочем – ладно… О чем я? Да, ведь так можно заработать своего рода диабет – хроническое заболевание души. Вот и я со своей – той Викторией… Вика… Всю эту жизнь. Ну да ладно, не столь важно. Не обо мне сейчас. Мои собственные раны не должны нас волновать. Была просто похожая история. Это время года всегда напоминает о том – белые ночи, сирень и прочее. Однако, вернемся на землю и не будем больше тратить время на ненужные нашему ответственному делу отступления. А то батарейка вашего мобильничка э-э-э… простите, сядет. Так что, Владимир Ильич, я думаю, как говорится, ваша супруга, ваш мотив, вам и топорик в руки. А я свои ладошечки буду потирать, ждать вызова на место преступления. Не забыть бы фотографический аппарат взять с собой, кстати. Надо будет записать в книжечку. Память, знаете, совсем не та нынче. Только старое и помнится. Так ведь доживите до моих годов и… Стоп, извините. Опять я о своем… Но прежде мы все-же должны еще разочек – до преступления, расследования и суда – встретиться с вами. Если вы не против, то все там же, на скамеечке под седой сиренью. Да-с, скоро она отцветет. Далекая молодость в сотах, седая сирень расцвела! Потерпите, миленький, до завтра. Топорик только наточите заранее как следует. Или ножичек. Ах да, конечно, конечно, есть и другие не менее симпатичные способы спасения мира Писателя нашего – это уж на ваше усмотрение. Так что завтра после работы мы с вами встретимся и обсудим последние детали… И не забудьте, все там же – непременно под сиренью. Да, Владимир Ильич, может быть все же лучше топорик?
Наденька взяла отгул и собралась поехать навестить мать. Она вышла из дома и пошла по незастроенному участку к ближайшей трамвайной остановке. На пути попался сиреневый куст, который не мог не остановить ее своими благоухающими гроздьями лиловых цветов. Надя остановилась и незаметно отломала несколько маленьких веточек для мамы. Мать ее вовсю занималась своим участком, копалась в земле и как будто забыла про больницу, где она совсем недавно собиралась умирать. Она не то, чтобы жалела о том, что рассказала правду дочери, но была просто не совсем уверена в правильности своего решения. Можно было и оставить все, как есть. Но… Виктория Тимофеевна не могла смириться с тем, что все эти последние несколько лет носила статус жертвы измены мужа, хотя и покойного ныне. Обида и боль, конечно, притупились, но не пропали вовсе. Гордость взяла свое. Теперь, раскрыв секрет, Виктория Тимофеевна, получалось, отомстила за нанесенное оскорбление этим своим признанием, что первая завела роман на стороне еще в самом начале замужества, правда задолго до измены супруга – можно сказать, на всякий случай, загодя или впрок. Видимо и сейчас, и тогда, в самом начале своей семейной жизни, к своему настоящему замужеству Виктория Тимофеевна не слишком серьезно относилась и, если бы не катастрофические последствия – «потусторонняя» беременность, то роман продолжался бы неизвестно сколько долго. Но испугавшись, она оборвала все контакты с тем самым молодым человеком Костей – тайным отцом ребенка. Обманутый муж так ничего и не понял. Грешил на брак индийской резиновой продукции. Хотя в те годы и это был большой дефицит. Так где он теперь, тот Костя, жив ли? Теперь, освободив свою душу от тайн и секретов, Виктория Тимофеевна все чаще и чаще стала отдаваться воспоминаниям и пыталась возродить в памяти красивого молодого человека – Константина. О любви ей тоже, как и ее ровеснику Виктору Тимофеевичу и, видимо, многим другим пожилым людям, всегда в начале лета напоминал запах сирени, наполнявший все вокруг. Вот и дочь принесла ветку. Надо же… Боится за мать. Но сердце – ничего, перебоев и болей уже нет. Даже легче стало, появилась уверенность в глазах и какой-то новый оттенок на красивом и дерзком, не смотря на годы, лице. Только иногда ощущается легкое нытье в области груди, но это от сладких воспоминаний и все того же запаха сирени.
Владимир Ильич весь этот трудовой день оставался задумчивым и рассеянным, выполняя свои обязанности вяло и как-то автоматически. К счастью, профессия его была грузчик, а не хирург или работник атомной электростанции. После работы, предварительно купив в киоске свежую газету, он зашел в хозяйственный магазин, чтобы приобрести небольших размеров топорик. Все топоры были на одно лицо, но Владимир Ильич долго выбирал самый лучший и, наконец, нашел по каким-то, только ему понятным, признакам, то, что нужно. Покупку свою он аккуратно завернул в газету, скрыв таким образом содержимое. К тому моменту, когда он, наконец, прибыл домой, Наденька уже успела вернуться домой и дымила на кухне. Владимир Ильич быстренько спрятал сверток в прихожей, сунув его за тумбочку с обувью. Съев с удовольствием две котлетки с гречневой кашей и выпив чашку крепкого чаю, он покинул кухню и устроился на стареньком потертом кресле, чтобы обдумать план спасения Писателева мира. Через несколько минут Владимир Ильич понял, что просто шмякнуть по голове Надежду Дмитриевну (или фактически Константиновну, каковой она оказалась), и сдаться властям – это слишком примитивно. Должна быть тонкая игра. Необходимо учитывать массу обстоятельств, чтобы запутать следствие. Иначе расследование без этого не было бы насыщенным и интересным, лишенное лабиринтов, зигзагов и загадок. Само преступление необходимо было загримировать под несчастный случай или при помощи сфабрикованного алиби сбить с толку следователя и направить по ложному руслу. Может быть он с топориком слишком поторопился? Не придумать ли что-либо иное – более изящное и утонченное? Приступ болезни, отравление грибами, которых правда еще не было в лесу, или якобы самоубийство? Завести в лес и сослаться на неуловимого маньяка? Однако Владимир Ильич, если и начитался кой-каких старых книг, то вряд ли это были детективы, и поэтому, как ни вспоминал он тексты неких прочитанных скрижалей, он так и не смог остановиться на каком-либо варианте убийства. А свой личный опыт преступления законности у него был слишком мелок, примитивен или груб, тем более лишен какой-либо ориентации на некую идею или философию.
