Евгений Гузеев
Аэротаник

– И не говорите. Вот у меня, например, часто бывает так, что… Впрочем оставим, потом, продолжайте. Жду с нетерпением развязки или ключевой фразы вашего анекдота.

– Извольте. Хотя еще два слова. А то вкус мистики пропадет не вовремя. Итак, мы уже знаем с вами какой путь к дому был избран героем моего повествования, чтобы сэкономить время и избежать опасного столкновения на обычных общепринятых местах передвижения масс народа. И вот он тайком, оглядываясь, находит заветную лазейку – еле заметное место, где забор прерывается всего лишь на одну доску. Но этого промежутка достаточно, чтобы попасть на обетованную территорию. Вспомните Тарковского…

– Ах, да, еще бы. Как не вспомнить. Сталкер, бросающий металлические гайки с привязанными к ним белыми ленточками. Удивительная режиссерская находка.

– Вот, вот. Эта атмосфера загадочности, засекреченности, тайное преступление дозволенной черты, сердцебиение и какой-то особый авантюристический дух, сладость запрета. А на фоне всего этого еще и боязнь лишиться того, за что были отданы последние сбережения. Ну и, наконец, непреодолимое желание как можно скорее попасть в безопасное место – свою крепость, поставить дорогую покупку в надежное место – холодильную камеру, где уже приготовлено специальное место, сдвинуты в сторону различные продукты питания, упаковки с молоком и кефиром, колбаса и прочее. Ну, как говорится, не было бы и сказки, кабы Иванушка был послушным малым и холодно проигнорировал бы всякие там сомнительные варианты утоления жажды, как, например, так называемые копытца, заполненные подозрительной жидкостью. Вот так и наш герой… Ну, в козленка или там в лошаденка какого-нибудь не превратился, нет – не та сказка. Однако тоже в историю попал, и не было бы сего анекдотца, ежели бы был ваш покорный слуга в то время законопослушным. Я не случайно упомянул тот самый котлован – огромных размеров искусственное углубление, находящееся на пути нашего авантюриста. Так вот… Не скрою, до середины пресловутого моста, если эту доску можно сравнить с мостом, он добрался весьма благополучно, чего не скажешь о тех описанных нашим великим писателем птицах, что не могли достичь даже середины известной реки, протекающей в южных широтах. Но ваш покорный слуга видимо был редкой птицей, ибо достиг середины котлована. А теперь главное. Я ведь недаром вкладывал столько иронии, описывая это бездарное анти-инженерное строение – так называемый мост. Ну вы догадались, конечно…

– Что, действительно?

– Увы. Не выдержал. Прямо на середине дал трещину и… Извините, мне нужно выпить стакан воды, я всегда волнуюсь, вспоминая это происшествие.

– Пожалуйста, пожалуйста. Позвольте поухаживать… Вот так.

– О спасибо, вы так любезны. Так вот. Теперь полет. Увы с Гагаринским я не стал бы его сравнивать. Летел ваш покорный слуга в абсолютно противоположном направлении. А учитывая размеры котлована, рисковал он приблизиться к центру нашей с вами планеты гораздо больше, чем иные, падающие на ровной поверхности где-нибудь там за забором, на стогнах града. Нет, конечно не Маракотова бездна, описанная знаменитым автором – тем, что более известен нам по рассказам о вашем коллеге. Шерлока нашего Холмса я имею ввиду. Но все же впадинка эта была настолько глубока, что наш герой, представьте, успел-таки испугаться. И вы думаете за себя он боялся, за целостность своего организма? Ошибаетесь – нет. За ношу свою, не защищенную даже той временно потерянной крышкой, он боялся более всего. Вот из-за чего трепетало от ужаса его сердце. Ну что тут еще о полете?.. Фигуры высшего пилотажа имели место, не скрою. Да вот пожалуй и все. А далее удар о сырую, но твердую землю, покрытую камнями, ну и доски летевшие по вине известных физических законов чуть медленнее нашего героя. Так что им было мягче приземляться, думаю, понимаете почему. Да им-то, не имеющим сознания и болевых органов доскам, все равно, я думаю. Вот и почти конец. Тишина. Кратковременная потеря сознания. Настолько кратковременная, что ваш покорный слуга не припоминает ни черных туннелей, ни розового света в их конце, ни лиц родных, которые вроде бы должны покоиться под гранитными камнями в иных местах, а они – вот они тут, вас встречают. Нет, в данном анекдоте, как раз всего этого не было, и упавший на дно искусственного ущелья очнулся, не встретившись даже на секунду с покойными бабушками и дедушками. Он понял, что жизнь продолжается. Занесенная коса старухи-смерти промахнулась, лишь напугав черных птиц брызгами искр, исходящих от камня, на который нашло острие косы. Однако множество болевых ощущений в различных участках тела сигнализировали о том, что не так уж далеко находился этот искрометный камень. Ощутив в какую-то долю секунды эту небезызвестную костлявую персону рядом с собой, вдруг что-то иное встрепенулось у героя нашего анекдота внутри. Вспомнилось, все вспомнилось. И цистерна, и эмалированный бидон без крышки, и этот неудачно выбранный путь. Где же это, где? Хотя бы каплю найти на дне рухнувшего вместе с телом сосуда. Собрав всю свою оставшуюся энергию в один комок и пренебрегая болью, он сделал резкое движение, привстал и оглянулся в полумраке. И вот оно – то сверхъестественное. Чудо, если хотите. Сосуд, открытый, беззащитный, можно сказать, стоял вблизи – невредимый, незагрязненный, заполненный все тем же, и ни один миллилитр не пролит и не потерян при падении. Такой вот анекдотец, на ваш суд.

– Да, я признаюсь, потрясен. Весьма и весьма… Мистика да и только. Это в нашем-то мире, созданном по воле Писателя таким вот материальным и однообразным, конкретным, я бы сказал.

– Да-с. Наводит на размышления, а все ли мы знаем о нем. Вот и давеча ваши предположения, теория, так сказать, о некой иной, чем ранее нами считалось схеме мироздания… Не скрою, интересное и смелое, даже – не боюсь этого слова – дерзкое предположение.

– Да полноте, Владимир Ильич, какая уж тут теория, какое предположение. Да еще и дерзкое. Я же пытался вам объяснить… Извините за вспыльчивость. Ничего, пройдет. Хотя вы правы. Действительно, как тут поверишь, когда вокруг все говорит об одном, а тут некий субъект появляется и ставит на всем красную жирную черту и объясняет все по-другому, да еще и в таком неожиданном ракурсе. Нет, все понятно: без чуда тут не обойтись. Но это всегда так было. Вспомните историю. Пора привыкнуть. И пророком-то быть не надо. Возьмите простых целителей-самоучек – Кашпировских и этих… на Ч.

– Че Гевара, я извиняюсь?

– Нет… А, впрочем, и он тоже. Так вот. Толпы им верили и шли за ними. И все из-за того, что у кого-то что-то зарубцевалось или затянулось – болячка какая-нибудь паршивая без зеленки прошла. Подумаешь, чудо. Тьфу, пошлость. И все-таки, прошу вас, Владимир Ильич, я ведь человек маленький, никакой не Сын Писателев и не собираюсь там на вашей стройке – вы там земляные холмы какие-то упомянули – висеть на каком-нибудь сооружении, чужие грехи искуплять. Я, братец мой, герой романа господа нашего Писателя. Как и вы, впрочем. Так что, простите великодушно, я уж не буду в качестве доказательства исцелять инвалидов, воскрешать мертвых и ходить по нашей речке пешком. Ну, хорошо. Мелкое чудо или средней паршивости, все-таки можно будет организовать, как же иначе вас убедишь. Сделать это придется. Вы ведь тоже избраны, как я уже сказал. Нам вместе с Писателем тянуть эту ношу.

– Мне право, уважаемый Виктор Тимофеевич, как-то неловко сомневаться, но однако ж… И все же я готов слушать, рассказывайте. Нет, ну, допустим, все это действительно так, хоть неожиданно и странно. Но как же тогда относиться… ну, к примеру, вера, религии. А что же в этом случае? Да и не только это. Тут ведь столько всего, всякие прочие идеалы, планы на будущее.

– Ну, если вы имеете ввиду храмы, поклонения богу, а не писателю, обряды, а так же прочие привычные и неотъемлемые явления нашего мира, то да, это все заимствовано из того мира и является необходимым, как и все остальное для создания правдоподобного сюжета – того самого правдивого вымысла. Поэтому наш мир как две капли воды похож на тот. И не надо менять одно на другое, ориентируясь на опыт того мира. То есть писателепоклонство я имею ввиду – в таком масштабе, как поклонение богам. Ну, надо ли Писателя благодарить каким-то подобным образом за появления нас на свет писателев? Вряд ли ему это нужно – ни молитв, ни пения псалмов, ни построения для этих целей неких особых, похожих на книги или письменные приборы храмов, на алтарях которых висели бы портреты Писателя, а стены были бы расписаны различными сюжетами основных этапов его жизни, ну и всего прочего по образу и подобию того мира – божьего, который в силу обстоятельств мы считаем своим, но в чем глубоко ошибаемся. От нас ждут другого. Мы должны вести своими действиями Писателя, и тогда он будет доволен. Но если ничего не предпринимать, а просто жить, размножаться, работать, есть, пить, то, извините, это… Ну, вы знаете, есть выражение: рукописи не горят. Увы, к плохим рукописям это никак не относится. Сгорит, и мы вместе. Так что придется закрутить сюжет так, чтобы мы все-таки не угодили в печь. Нам ведь даже в библиотеки и книжные магазины нет необходимости попасть. Достаточно роману, извините за каламбур, преспокойненько покоиться на дне ящика письменного стола или в памяти компьютера – и все, живи спокойно. О, смотрите, каламбурчик – сразу три покойника. То есть…

– Но ведь, милостивый государь, а писатель-то сам, ведь он же поди тоже…

– О да! Я ожидал этого разумного вопроса. Действительно, он-то самый – разве не господу Богу подчиняется, хотите сказать вы? Разумное предположение. Мы этого знать не можем – из божьего он мира или тоже герой романа. Такое бывает. Роман писателя о писателе или, в нашем случае, о пишущем в ящик человеке иной, чем писатель, профессии, который соответственно нас родил. И если вы сам лично надумаете писать – то создадите опять новый мир со своими героями, которые тоже будут подчинены писателю – вам, а не господу Богу. Понимаете? Но, даже если наш с вами Писатель сам не герой романа, а к миру божьему принадлежит, то подумайте, уважаемый Владимир Ильич, где же вы там нынче найдете писателя от Бога – целиком и полностью. Несомненно, божественный дар в какой-то степени имеется у многих. Взять классиков, например. Там уже спорный вопрос, кому поклоняться – самому писателю-человеку или его божьей половине или четвертинке, если хотите. Но мы-то с вами имеем дело с Писателем не от Бога. Да он возможно просто, балуется. Ну, может Бог чем и наградил, но это так… А где гарантия, что бес не вклинивается постоянно, не мешает, будь он неладен. Ну и потом его ведь окружает обычная рутина. Как она влияет? Всяких разных людей полно рядом, в том числе и нездоровых, с коими постоянно приходится общаться. Тем более профессия его не писательская вовсе – врачует он, вот так-то вот. Удивлены? И не хочет себя считать ни поэтом, ни писателем, лезть к ним в одну телегу, не смотря на то, что он пописывает и, кстати, маленько музицирует, даже песенками своего производства балуется. А эти писательские титулы его смущают, ибо обязывают к чему-то, призывают к ответственности. Мол, ага, докажите, извольте, подтвердите, сделайте милость. Будьте добры, сочините нам про это или про то, про шахтера, про крановщицу, а мы посмотрим, какой вы есть писатель или поэт-композитор. А свобода-то – лучше. Захотел – пощелкал по клавишам компьютера или гуся поймал, оторвал, что надо, пером этим погрезил на бумаге. А нет – бросит это увлечение, рыбалкой займется. Тем более деньги он зарабатывает обычным путем. Да, но для нас он ни кто иной, как именно Писатель, ибо наш мир – какой уж есть – им сотворен, мы – его дети… Представьте, ходит человек, как и мы с вами, на обычную работу, зарплату получает. А выдалась свободная минута и все, пишет. А нам – живи, твори ему сюжет. Именно так, ибо повелитель наш пишет первую строчку, что в голову придет, а далее ждет, куда ж его герой поведет, то есть куда мы его роман поведем. И вот главное: если бы с нами что-то оригинальное и интересное произошло, достойное пера, то не было бы у меня миссии или, проще сказать, головной боли – обсуждать с вами этот вопрос. Шло бы все по маслу, если бы писатель сам что-нибудь натворил, сообразил, придумал. И тогда ни вам, ни мне и знать-то ничего не нужно было бы. А он, извиняюсь, в тупике. Ничего не может надумать. Ждет и ждет, на героев надеется. А надоест ждать, плюнет, и того гляди – весь наш мир угодит в печку, прямо в огонь. Никакой Воланд не поможет. Не хотелось бы так-то вот закончить…Так что на нас с вами миссия. От нас он ждет неких потуг. Нужно действовать. Творить сюжет. Гениального, увы, ничего не получится, но что-то приличное – это в наших силах. Парни, парни – это в наших силах… Добавлю не для протокола, что войны, слава Писателю, не намечается. Но и любовью одной тут каши не сваришь, не модно уже. Боюсь, без убийства не обойтись нам. Посудите сами – моя профессия… Не случайно все это.

– Ваша информация все еще вызывает истинный хаос в моем сознании. Я, право, в некотором замешательстве и даже не знаю, как ко всему этому относиться. Я, уважаемый Виктор Тимофеевич, нисколько не подвергал бы сомнению услышанное от вас, но однако ж, границы моего восприятия – они как бы…

– Ну что ж, я понял, не продолжайте. Нет, без чуда, увы, не обойтись. Иначе, действительно, какой же нормальный человек поверит. И вы правы, я и сам был такой. Что ж, придется… Э-э-э… Вот у вас тут, уважаемый Владимир Ильич, слева у носика… Бородавочка, я извиняюсь. Я прав?

– Простите, где? Вы о чем?

– Да нет, не справа, а слева. Да, именно, именно. Вот это безобиднейшее новообразование на коже. Ежели мы попросим Писателя нашего избавить вас от этой бесполезной ненужности… А, смотрите-ка, вот еще волоски седенькие появились тут и вот тут. Можно и их тоже – того. Только, простите великодушно, выходить за рамки задуманного Писателем формата не рекомендуется. Придется каким-то образом избегать явного волшебства, чудес всяческих. Как же поступить? Ну, что ж тут поделаешь, Писатель мой. Придется опять этих несчастных экстрасенсов привлекать. Не волшебной же палочкой размахивать, словно волшебник из сказки. Есть тут один человечек на примете. Вы не против наведаться?

– Володенька, проснись. Слышишь?

– Я бы попросил, Надежда Дмитриевна, обосновать ваше намерение прерывать мое физиологическое состояние в столь ранний час. Будьте любезны и попытайтесь заметить, что организм мой сопротивляется вашим упорным потугам и для дальнейшей компенсации физических затрат решительно требует продолжения этого заторможенного состояния. Если вы недостаточно осведомлены, то уверяю вас, у меня есть все законные основания игнорировать ваши поползновения, ибо, на сколько я понимаю, каких-либо объективных и законных причин для столь раннего моего пробуждения нет, о чем свидетельствует календарь, висящий на стене. А говорит он о том, что сегодняшний день как раз относится к тому дню, что предусмотрен нашим трудовым законодательством и считается днем нерабочим.

– Но, Володя… Владимир Ильич. Что у тебя с лицом? Куда она исчезла – эта… ну бородавочка твоя? Господи, а волосы-то, седина… Кто тебе их покрасил?

– Что? Пропала? И волосы тоже? – встрепенулся Владимир Ильич. Последний раз такой психо-эмоциональный всплеск наблюдался в нем тогда – на дне котлована, о чем им самим было рассказано Виктору Тимофеевичу в кафе, оборудованном в холле городской общественной бани.

– Зеркало… Где зеркало? Срочно…

– Да вот же, посмотри сам.

– О госп… О, Писатель!

– Какой писатель? Что с тобой?

Большего Надежда Дмитриевна от Владимира Ильича не добилась. Он сделался бледным и беспокойным. Наспех оделся и вышел вон. Потом вдруг вернулся, сходил в туалет и снова хлопнул дверью. Супруга только руками всплеснула, повздыхала, поохала и пошла заниматься стиркой и прочими домашними делами.

– Ну что ж. Весьма рад. Просто счастлив с вами встретиться, уважаемый Владимир Ильич. Извините, что к себе не приглашаю. Холостяк, знаете ли, ленюсь квартиру свою в порядке содержать. Но заметьте, эта скамеечка – замечательное место, не правда ли? И к тому же… Припомните? Наше первое знакомство. Именно, именно – здесь, под этой благоухающей сиренью. Ах какой запах. Сколько воспоминаний… А что это вы так бледны лицом? И глаза… Ой, как не нравятся мне ваши беспокойные глаза. Какие-то темные, мутные и на месте не стоят.

– Да, возможно вы правы. Вы ведь так наблюдательны. Видите ли, Виктор Тимофеевич… Как бы вам попытаться разъяснить причины столь беспокойного моего состояния, даже внешне заметного, как вы изволили заметить, особенно по отношению к зрительным органам, которые помимо своей основной и прямой функции, действительно – и это замечено учеными и прочими наблюдательными людьми, такими как вы – могут в какой-то степени отражать внутреннее беспокойство того или иного человека, в зависимости от его степени потрясения. Хотя, справедливости ради, можно упомянуть и состояния так называемой чрезмерной радости или даже явлений, условно называемых любовью – это тоже проявляется вполне заметными реакциями со стороны зрительного аппарата как то: блеск, неопределенные движения глазных яблок, игра и необычное преломление света, реакция зрачков и прочие мелкие признаки нарушения душевного спокойствия и равновесия.

– Снимаю шляпу. Ваши познания в таких областях науки, которые доступны лишь специализирующимся в этой области ученым – это признак либо редкого дарования, либо особой сосредоточенности и неимоверных усилий в сочетании с непреодолимой жаждой к познаниям. Хоть и такой вот запоздалой, как вы говорите. Что ж бывает.

– Благодарю вас. Но, не могли бы вы перевести свой меткий взгляд чуть ниже и проанализировать ситуацию с состоянием кожных покровов моего лица вот тут с левой от органа обоняния стороны.

– А я и смотреть, братец вы мой, не стану. А зачем? Я ведь знаю, что там должно было быть, и чего теперь уже не наблюдается. Разве вы не помните вчерашний визит к талантливому нашему экстрасенсу Берендюкову Степану Леонидовичу?

– Ах да, эти руки, излучающие тепло или возможно некую малоизученную энергию, например, исходящую из космоса – конечно, этот эпизод еще хранит моя память. Так что же?

– Ну, уж вы сразу о каких-то энергиях. Космос. Вот так всегда. Экстрасенс – это так, чтобы сказку, как в песне поется, сделать былью. Аферисты они все, если хотите знать мое мнение. Так что, вчерашний сеанс – это чтобы за рамки реалистического формата не выходить. Но ведь, мил человек, разве на самом деле не чудо ли это было, посланное нам… то есть вам Писателем нашим? Вам этого мало? Ну честное слово, нет у меня, милостивый государь, желания ботинки снимать и ходить по воде, доказывать всемогущество Писателя нашего. Я бы лучше поплавал. Дни-то вон какие теплые стоят. Тут ведь надо еще с Писателем договориться о такого масштаба демонстрации чуда, постараться толкнуть его на это. Но ведь того гляди толпа соберется, да еще милиция прилетит – а я там лицо известное, мне нельзя. Не знаю, разве что ночью или вечерком. Правда ночи белые стоят, толпы влюбленных гуляют, тоже не самое лучшее время. Повторяю, если бы не формат, я бы вам сейчас в порядке доказательства живого мамонта привел на поводке и заставил бы его по-птичьи щебетать и на задних лапках прыгать или эту… летку-еньку танцевать. Право, моей личной фантазии не хватает, что еще придумать. Луну вам, что ли, в сиреневый цвет перекрасить?

– Вы, уважаемый, успокойте реакцию вашей нервной системы, ибо я не отрицаю факта исчезновения новообразования, покоившегося до сего момента у подножья моего выдающегося органа обоняния. Действительно явление необъяснимое и сопоставляя его с фактом нашего разговора вчерашнего, нельзя ни смириться с вытекающим из всего этого выводом о том, что сверхъестественное явление имело место и ставит меня перед необходимостью считать доказательным все выше вами изложенное. Слава Писателю! А этих… доисторических представителей фауны – их того, не надо…

– Отлично! Поздравляю от всей души. Позвольте, я вас обниму и расцелую. Вот так! Теперь я не буду один. У меня есть соратник. Это же праздник. Настоящий праздник. Ну, вы знаете, что-то вроде крещения должно было бы быть в такой вот торжественной ситуации. Что бы такое придумать, обряд какой-нибудь? Окунуться в бумажную макулатуру или что-нибудь этакое… Но Писателю, повторяю, это все не нужно. Это я так… И вообще тут много чего не так, как у людей, извините. Вот, к примеру, понятия «грех, согрешить» поощряются писателем более, чем праведность и набожность. Ибо это необходимо для сюжета, как соль, перец, сахар – при приготовлении тех или иных блюд хозяйкой. Иной раз согрешить, совершить преступление – это просто подвиг во имя нашего писательского мира. Драма ведь нужна, лабиринты всякие, узлы, тупики, дно. Так что теперь мы с вами вместе и горы свернем, я обещаю, а главное – спасем этот мир. Закрутим такой сюжетик, что Писатель наш побоится печи топить до тех пор, пока не увидит свою книгу на полках книжных магазинов и библиотек. А мы спокойно будем продолжать жить, трудиться, учиться и так далее. Я вот, может, и на пенсию соберусь…

– А могу ли я, милейший Виктор Тимофеевич, поинтересоваться, каким образом вы общаетесь с Писателем нашим? С помощью приборов каких-нибудь технических или так – телепатический мост, например.

– Ну, насчет приборов – это зачем? На то он и всемогущ, наш Писатель. Он может дать знать о себе как угодно – и предметы могут заговорить, и сон соответствующий присниться или так – видение какое-нибудь возникнуть. Что касается меня самого, то… Не знаю, это может показаться странным, но однако ж могу открыться – вы ведь не будете эту информацию распространять на непосвященных? Видите-ли, я тут совсем недавно ежа малюсенького нашел в нашем лесу – там за речкой. Захотелось воспитать, как домашнее животное, чтобы рядом живое существо было, об ноги терлось. Чтобы иной раз была бы возможность руку протянуть и тепло ощутить. Я ведь человек одинокий, судьба так по задумке Писателя сложилась, не как у всех… Нет, давайте я уж с конца начну… Ну, в общем, дело, насколько я понимаю, выглядело так: видимо Писателя нашего муза оставила как-то на время, и вот он, почувствовав некий творческий спад, подумал: а ведь я всегда, в отличии от некоторых, в трезвом виде творю, ибо пишу обычно на работе, выкраивая время между приемом пациентов и используя прочие свободные минуты. А что, интересно, попадет под перо, ежели в крови моей окажется некоторое количество алкоголесодержащей жидкости? Каким же таким необычным образом это повлияет на процесс творения как стихов, так и прозы. Начал экспериментировать, ну и результатом этого эксперимента стало появление на страницах романа неких антиформатных, так сказать, сюжетов, и в частности введение в наш с вами до боли реальный и материальный мир… говорящего ежа. Представьте мое удивление – шок да и только… хотя, не скрою, приятный; эти наши тихие беседы темными вечерами, доверительные и дружеские… Ну это – ладно… Конечно, над сей исписанной запутанными фразами страничкой Писатель посмеялся позже, и угодила она в корзину скомканная. Но зов помощи был услышан мною, а теперь и вами, передан в наш мир. Вот так – через это симпатичное и дорогое мне колючее животное, оживленное писательским духом, дошло до нас обращение Писателя к своим героям с просьбой помочь произведению сдвинуться с мертвой точки. А иначе… Корзина или огонь камина – не все ли равно. Ведь, не ровен час, Писатель наш депрессией или еще что-нибудь похуже заразится. Тогда – все, такое тут начнется. Здоровье ведь на творчестве отражается. Такова вот ситуация. И это нет – не шантаж, не угроза. Может быть просто минутная слабость, зов отчаяния, смешанные с оригинальным и в какой-то степени, я бы сказал, детским шаловливым юмором, фантазиями, скрытым протестом, которые навязчиво присутствуют в сознании и творческом поведении творца нашего, не смотря на драматизм и кажущуюся серьезность той или иной ситуации – своей личной или описываемой в творчестве. Некоторые ведь что делают? Пишут, не отвлекаясь, а захотят пошалить, отвлечься – на полях рожу рисуют, а текст, в отличие от нашего Писателя, не трогают. Или так – безвинную шутку все же допускают, вроде ссылки на тех читателей, что не найдя в творении стиха рифмы морозы-розы, могут и помидором в слюдяное окошко персональной дачки заехать. Яйца тухлые тоже годятся. Ну, этим иногда и Пушкин наш Шура, то есть их Пушкин, грешил (я не про яйца) – удивляя своими неожиданными отступлениями от серьезных классических линий и таким образом протестуя против тогдашней литературной бюрократии. Ну и рисовал заодно на полях, дурачился. Правда, нынче-то и у нас, и в том божьем мире кто только из пишущих не протестует и не дурачится.

– Любопытна и весьма полезна вами изложенная информация. И во многом проясняет наше и мое личное положение в этом непростом мире, созданном Писателем по образу и подобию божьего мира. А каковы, милостивый государь, ваши предположения насчет, так сказать, дальнейшего развития событий. И ваши мысли по поводу наших личных возможностей в сложившейся ситуации. Вы ведь намекнули на некий план, так сказать, зреющий в ваших мыслях на этот счет.

– А это, братец мой, необыкновенно просто осуществляется.

– Каким же таким, позвольте поинтересоваться, образом?

– Ну, давайте исходить из наших с вами социальных положений, семейных обстоятельств и прочих таких вот подобных вещей. Итак, вы у нас являетесь представителем сложной и уважаемой профессии, относящейся к разряду физических. А ваш покорный слуга напротив – скромный чиновник, труженик правоохранительных органов, что, обратите внимание, является неслучайным элементом некой творческой идеи Писателя. Ну, надеюсь, вы поняли, в каком направлении мы могли бы двинуть сюжет, чтобы он стал увлекательным, смелым, интересным во всем, драматизированном по всем параметрам, то есть отвечал бы выбранному Писателем типу произведения.

– Я, однако, пока еще затрудняюсь в этом отношении. Тем более получается, что судьба нашего отдельно взятого целого мира – пусть материально-вымышленного – в наших, так сказать руках. Поэтому та ответственность, что лежит на нас обязывает к достижению разумных решений поставленных задач. Но я готов довериться вам, ибо ваш опыт, основанный на беседах с обитателем вашего дома – зверьком типа еж лесной – ставит вас в положение лидера и поэтому я готов продолжить свою пассивную позицию и выслушать до конца вашу мысль по этому вопросу.

– Ну хорошо. Тогда я скажу прямо и надеюсь вы меня целиком и полностью поддержите. Все ведь очень элементарно. Вам, уважаемый Владимир Ильич, надлежит убить кой-кого. Вот и всего-то. Сразу поясняю: весьма и весьма подходящим вариантом для этой цели является ваша законная супруга. Ведь, смотрите, как все отлично складывается: бездетная семья, охлаждение отношений на почве интеллектуального разрыва, тяжелые томящие раздумья, чуть ли не раскольниковские. Любовь перерастает в ненависть. Эх, у меня прямо руки чешутся. Поскорей бы. Ну, подумайте. Как потом все закрутится-завертится. Переполох-то какой будет.

– Но однако ж… Странно даже… Я как-то не совсем… В последнее время юмор все менее и менее проникает в мое сознание, ибо ощущается потребность в чем-то ином, более высоком и философском. Серьезные темы интересуют. Поэтому… Ах, да… Вы видимо имеете ввиду… Нет, я ведь ни в коем случае не оспариваю того факта, что э-э-э… грешил, так сказать, по молодости, например, злоупотреблением непотребных напитков, использовал в своей речи некие слова и выражения практически запрещенные и осуждаемые общественностью. Кроме того демонстрировал свое физическое превосходство весьма и весьма часто, особенно по отношению к женщине, с которой состою в законном браке, то есть к ней самой. Ну и в остальном нередко нарушал моральные законы и даже те, что под определенным углом зрения можно было бы рассматривать как в некотором смысле даже как уголовные. Так что, грешен, но раскаиваюсь и давно уже сказал своему прошлому: прощай навсегда.

– Владимир Ильич, батюшка вы мой, о чем же это вы? Я вас не понимаю. Какие еще грехи? Я же пояснил: в нашем мире такие, так называемые греховные деяния только поощряется. Ну, допустим был бы наш Писатель не «писатель от нечего делать», а тот самый Федор ихний Михалыч, который, кстати, по воле божьей был действительно писателем – не только на поводу у героев шел, но и талант богам данный свой использовал. А вы ему что? Предлагаете аккуратненький сюжетик – чистенький, без единого грешка? Но помилуйте, о чем бы был роман? Вам-то самому это понравилось бы? Ну, допустим, Раскольников. Думает, что бы такое сделать из ряда вон выходящее, и вот что решает – идет в дворницкую или прямиком в сарай, берет топор и какой-нибудь старушке колет дрова безвозмездно или за символический кусок хлеба. Не череп, заметьте, а полено рубит. Радуется труду, облагораживающему человека. Получает удовлетворение от помощи ближнему и так далее. Бред да и только. Кто такое будет читать? Федор Михайлович утром проснулся бы, прочитал, да и выбросил бы в печку – произведение это свое. Вот так-то вот. Кстати, совсем недавно, третьего дня, читал я некий рассказик Алексея Толстова, в котором беседуют два писателя, и один другому спокойным и деловым тоном сообщает, что в такой-то главе собираюсь мол Марью Саввишну убить. Вот оно! Теперь понимаете? Это, кстати, сама Марья Саввишна – героиня произведения – довела писателя до этого решения. Ее работа. Писатель может и не собирался никого жизни лишать. Молодец, баба. Вот это я понимаю. Всех спасла. Довела писателя до этой идеи с убийством. Возможно все было наоборот: ее убивец – тот неизвестный нам герой, можно сказать, ваш коллега – его это было заслугой. Увы, подробности неизвестны, лишь предполагаемы. Но все правильно, так вот и должно быть во имя спасения того мира. Берите пример. Так что на вас вся надежда, бесценный вы наш. Вы ведь главный герой романа. Оправдайте доверие. Я, увы, отношусь к второстепенным лицам. Да, вот еще пример. В театре зрители видят висящее ружье. Ну это вы уже, пожалуй, слышали. Зря его что ли режиссер повесил или писатель-сценарист надумал? Нет, все знают, что не зря. Выстрелит, непременно выстрелит и вряд ли в воздух.

– Да-с, действительно, приходится соглашаться с вашими аргументами и доводами, что наша жизнь под Писателем определяется весьма иными законами, нежели в том реальном мире, и больше напоминает театральную сцену. Я, уважаемый Виктор Тимофеевич, постараюсь получить определенный настрой, чтобы решиться на эту жертву. Насчет причин к совершению действа – я не совсем уверен… И потом не имея опыта такого уровня преступной деятельности…