Евгений Браудо
Любовь и смерть
Но если идеальный средневековый мотив может волновать и трогать читателя наших дней, го совершенно чуждой покажутся ему черты кельтской первобытности, которая дала свой характер даже позднейшим обработкам первоначальной легенды. Описания страшного чудовища-дракона, опустошающего страну, смешиваются с рассказами о разных чудесных зельях и с повествованием о том, как из гроба любовников вырастают деревья, которые сплетаются своими ветвями, знаменуя победу любви над смертью. Герои ведут жизнь, близкую к природе, живут в шалаше, сквозь который протекает ручей. Самого Тристана, в эпизоде «любовного грота», поэма рисует нам первобытным охотником, научающим свою собаку выслеживать дичь. «Духовные ощущения выражаются еще примитивно-реальными образами; вся символика языка, которую притупила для нас вещественность символа, еще свежа и продуктивна, образы не застыли, а движутся, вызывая новые» (Веселовский). Язык любви полон откровенных иносказаний, говорящих не о грубости чувства, а o простоте жизненных отношений. Любовь неотвратима, как наваждение, и ей остаются верными навеки. Это сочетание глубокого идеализма, поисков высшего счастия любви и стихийного чувства приковывало внимание французских поэтов XII столетия к древней саге. Новое понимание любви, намечавшееся в это время в поэзии французов, новое понимание чести, как личного, а не феодального долга, новое понимание женщины, как независимой властительницы своего чувства, все это прекрасно гармонировало с идеализмом и чувственностью кельтских преданий. Их своеобразная фантастика, свежесть и сила волновали воображение новых людей и поэтов тогдашней Франции, и их любовная мечта, не находившая себе исхода в строгих условиях семьи и в традиционном взгляде на женщину, как на существо низшего порядка, расцвела благодатной поэзией из древнего сказания о Тристане и Изольде. В преддверии французской литературы предание о Тристане смешалось с античными мотивами (история Париса, миф о Тезее) и с некоторыми восточными элементами. Таким образом, средневековая поэма о Тристане и Изольде – результат сотрудничества разных народов и цивилизаций. Быть может, этим и объясняется её живучесть и плодотворность в истории всемирной литературы.
3
Выйдя из кельтской саги, отрывки сказания о Тристане и Изольде проникли во Францию с севера. Их перенесли сюда бретонские певцы[12], говорившие свои «lais» под звуки роты (прототип viola de gamba). Эти небольшие сказки, как пчелы – по изящному выражению G. Paris'а – разлетелись по всей стране, оплодотворяя цветы туземной поэзии цветочной пылью, мотивами роковой любви. Но одновременно была сделана попытка собрать эти краткие эпизодические поэмы в одно целое, в одно большое жизнеописание Тристана, вероятно, в середине XII века. До нас не дошла эта первозданная поэма, но несомненно, что она имела распространение и послужила источником для обработки Беруля[13] (вторая половина XII в.) и немца Эйльгарта ф. – Оберге[14] (1190), из которых последняя сделалась любимой поэмой средневековья. Обе эти обработки точно следуют первой большой поэме о Тристане, но для целей настоящей статьи более подробное рассмотрение их не необходимо. В дальнейшей истории Тристана несравненно более важную роль сыграла обработка Thomas'а, англо-норманского поэта, который переработал старую тему согласно требованиям нового уклада жизни. Поэма Томаса (он написал ее около 1170 года) есть вполне самостоятельное художественное произведение, послужившее образцом для английских, старосеверных рассказов, для поэмы Готфрида Страсбургского и – что нам важнее всего – была знакома Вагнеру, вероятно, в её дальнейшей французской обработке. Томас разукрасил народный сюжет, облек его в изящные рыцарские одежды и в таком виде ввел в высшее общество своего времени. Но если это желание понравиться делает Томаса малопривлекательным, то его поэма раскрывает перед нами такое богатство психологического анализа, что её творца по справедливости можно назвать великим поэтом любви. Уже фабула поэмы Томаса, далекая от героической саги, свободная от паутины перекрещивающихся эпизодов, показывает, что он раньше всего хотел сконцентрировать внимание читателей на любовниках. Он выдвигает на первый план Тристана и Изольду; менее отчетливо у него разработана фигура короля Марка и белорукой Изольды, а все остальное трактуется чрезвычайно небрежно и является только фоном для любовной драмы. Своим знанием человеческой души Томас сумел осветить самые скрытые движения сердца. Он написал поэму для всех любящих – «as amanz»[15]. Тристан и Изольда должны им послужить примером.
