Евгений Браудо
Любовь и смерть
И действительно, сначала общая истома, а потом суетливая беготня матросов могли сбить с толку. зрителя, которому вдобавок приходилось мысленно проделывать сложные геометрические построения, для того, чтобы разобраться в расположении всего происходящего на сцене. Увы! нет ремесла бесполезнее и печальнее ремесла покойного нюрнбергского Меркера Сикста Бекмессера! Но что делать, приходится браться за мел и при рассмотрении талантливых декораций кн. Шервашидзе. С интересом и с эстетическим наслаждением рассматривал я исторически точные и с большим вкусом сделанные им костюмы в стиле XIII века в первом акте. И было обидно, что такая талантливая и изящная работа художника в конечном счете все таки не гармонировала со всей концепцией драмы Вагнера. В настоящей статье была сделана попытка оттенить те черты различия, которые отделяют драму Вагнера от произведения Готфрида Страссбургского. Трудно указать определенные исторические рамки для вневременной символической драмы Вагнера. Но несомненно одно, что несколько фривольный и поверхностный взгляд на любовь, который характерен для XIII века, совершенно чужд идейному содержанию Вагнеровского «Тристана». Кроме того, и Готфрид инстинктивно искал в Тристане источников какого-то более сильного, космического взгляда на любовь, уже чуждого его эпохе… Поэтому, если уж вообще держаться в постановке каких-либо определенных исторических рамок, то уместнее было бы взять, пожалуй, XII век, когда впервые входил б литературу «Тристан»: тогда вся постановка приобрела бы несколько более темные краски, что лучше гармонировало бы с настроениями Вагнеровского «Тристана». Непонятным для меня осталось, почему гг. Мейерхольд и Шервашидзе убрали из второго акта, так красиво, в смысле гармонии красок ими поставленного, липовую аллею и сад, где происходит свидание обоих любящих. Здесь Вагнер сохранил одну из трогательных черт древней легенды, как бы отражение счастливой жизни, которую герои вели в лесу Моруа. Еще более было мне жаль, что в третьем акте так неудачно было запрятано, на заднем фоне сцены, море, которое в древней легенде живет своей одухотворенной жизнью, – один из важнейших элементов в старой саге. Даже больше того, с морем связана мысль об общечеловеческом значении этой легенды, с её интимным сплетением эллинских и кельтийских мотивов. В драме Вагнера море играет также важную роль в последнем акте. Только его близость объясняет некоторые, непонятные для слушателя, строки текста, и потому пренебрежение к морю тоже представляется одним из важных недочетов этой постановки. Об исполнителе главной роли драмы Вагнера, г. Ершове, можно сказать словами древних авторов, что он выполнил задачу актера: «говорил миф»[22].Действительно, г. Ершов умеет во всех своих движениях, своих жестах, своей походкой дать образ какого-то преображенного, нового человека, о котором мечтает новая драма и воплощение которого мы видим в Вагнеровском Зигфриде. Г. Ершов верно понял текст Тристана; он во многом проник в тайны поэтического языка Вагнера (несмотря на то, что ему приходится исполнять «Тристана» по-русски) и пластично сумел передать не только чувственные, но и интеллектуальные моменты своей роли. И его драматическое исполнение (голос г. Ершова звучал местами довольно-таки неприятно!) большой сцены третьего акта заставило вспомнить слова Вагнера о первом исполнителе Тристана в Мюнхене, несравненном Шнорр фон-Карольсфельде. Партию Изольды превосходно передала г-жа Черкаская, главным образом с вокальной стороны. её удивительному по красоте и звучности голосу доступны все оттенки эмоциональных, любовных подъемов. Благодаря этому, г-же Черкаской лучше всего дались страстные вспышки гнева и любви в первом акте и лирика второго. Дать же пантеистический подъем любовной смерти Изольды г-жа Черкаская не сумела. Слишком terre а terre – вся её техника жеста и драматическая игра. Несколько на задний план отступили – в смысле яркости исполнения – г. Касторский (Марке), несмотря на свой чудесный голос, и г-жа Маркевич (Брангена). Из двух исполнителей роли Курвенала (г. Андреева и г. Смирнова) более удачным был, пожалуй, г. Смирнов. Оркестром руководил г. Направник. Его сухая, безупречная с точки зрения ремесла, передача партитуры Тристана не сумела взволновать слушателей той космической силой чувства, которой дышит музыка Вагнера. Мы видели дивную статую, разбитую на мелкие куски и уже потом склееную рукой опытного мастера. Услышать же внутреннее правдивое, цельное и глубокое исполнение Тристана нам суждено было в тот дивный вечер, когда за дирижерским пультом Мариинского театра сидел Феликс Моттль. Несмотря на то, что «Тристан» шел под его управлением только с одной репетицией, г. Моттль сумел так увлечь за собой оркестр и певцов, что они, как зачарованные, следовали тончайшим указаниям его дирижерской палочки. Моттлю удалось в каждом отдельном артисте оркестра зажечь огонь музыкального энтузиазма, одухотворенного пониманием партитуры «Тристана», как целого. Этим объясняется, почему, несмотря на свободу импровизатора, с какой вел оркестр Моттль, он добился такой идеальной стройности и красоты звука. Да, это было вдохновенное исполнение. Впервые с гениальной драмы Вагнера спал тот густой покров музыкальных условностей, который, в прежнем исполнении её на Мариинской сцене, скрывал от нас всю мировую сущность её экстазов. Поразительна была эта цельность исполнения, это умение передать нежнейшие переходы от одного момента чувства к другому. Ни одной резкости, несмотря на огненные подъемы, ни одной истерической нотки, ни одного лишнего или случайного движения руки, которое в какой-либо мере могло остаться непонятым исполнителями. Здесь не было разгула страстей, не было тщательного выделения отдельных лирических мест, каждая нота являлась лишь выразительницей той большой художественной идеи, которая легла в основу передачи «Тристана» Ф. Моттлем. Нигде не отступая от партитуры, сдержанный и отчетливый, не «дирижер сердца», а дирижер духовного проникновения, он показал нам свое умение достичь полноты психологической выразительности, чуткой модификацией темпов, глубоко разработанной динамикой оркестра, пластической передачей многообразной и замечательной по своим комбинациям (III акт) ритмики «Тристана».
