Елизавета Михайловна Родкевич
Господин, которого убили дважды
Она, подобно заточённой драконом в башню принцессе, и правда с испугом и непониманием глядела на него. Чувствуя себя полным идиотом, Алексей попытался жестами попросить её открыть окно. Спустя тысячи попыток они наконец достигли взаимопонимания. Софья кивнула, приоткрыла окно и скрылась из виду. Вскоре она вернулась, крепко сжимая что-то в руках.
Миг, и у ног Алексея лежала скомканная бумажка.
«Зачем Вы здесь?» – было аккуратно выведено на ней круглым почерком.
Увидев, что ответить «собеседнику» в прямом смысле нечем, Софья удалилась вновь, и вскоре прямо в Алексея полетел карандаш.
«Почему Вы сделали это? Зачем рискуете собой ради меня?» – старательно писал на клочке Якунин, но буквы выходили какими-то кривыми, будто бы пьяными.
Закончил, прицелился и бросил. «Пленница» подхватила её на лету, как подхватывает на лету голодный нищий кусок хлеба.
Новый клочок полетел в Алексея; он бережно развернул послание и принялся его читать.
«Неужели Вы всё ещё не поняли?»
Якунин покачал головой.
На этот раз Софья писала долго, и Алексей начал волноваться. Но вот долгожданный бумажный комок в его руках. Не успел он развернуть его, как Софья испуганно обернулась и, быстро задёрнув штору, отбежала от окна. Услышав голос Андрея Петровича, Якунин, стараясь не шуметь, направился в свою комнату, где дрожащими руками развернул скомканное письмо. Он боялся, и оттого чувствовал себя жалким.
«Глупо, ужасно глупо говорить это, когда от каторги меня отделяет всего один шаг. Я люблю вас, люблю куда сильнее жизни, свободы и всего прочего, люблю с той самой нашей встречи, когда вы вернулись спустя пять лет разлуки. Теперь, молю, уходите – если они заметят вас, ничем хорошим это не кончится. Будьте счастливы, и хотя бы иногда вспоминайте обо мне. Вы навеки в моём сердце и молитвах».
Крупные слёзы покатились по щекам Алексея, и он, не давая воли слабости, утёр их, а затем приложил, подобно святыне, записку к губам.
Глава 7
*
В комнате-тюрьме было жарко и душно. Полицейские стояли у двери, переминаясь с ноги на ногу. Если после разговора с Анной Васильевной Сафонов почувствовал себя просто встревоженным, то сейчас, глядя на заплаканную Софью, ему стало совсем не по себе, на душе скреблись кошки.
На протяжении последних нескольких дней Андрей Петрович раз за разом задавал себе один и тот же вопрос, и это чертовски мешал спать, есть и работать. А вопрос этот был стар, как мир: что есть любовь? Добро или зло? Пристав видел много примеров за всю свою жизнь, и, признаться, колебался дать ответ даже самому себе. Он не раз слышал проповеди священника о том, что любовь есть Бог, а Бог есть любовь; однако что, если любовь порой бывает творением дьявола?
Сафонов нередко думал о Софье. Она прожила в браке с Елизаровым девять долгих лет, и, судя по её словам, не раз пожалела о своем решении выйти за него замуж. Она любила Дмитрия в молодости, и, должно быть, любила сильно, раз решилась обвенчаться с ним без позволения родителей. Но что осталось от этих чувств спустя девять лет? Ненависть и страх. Андрей Петрович помнил синяки вокруг шеи Софьи, как помнил и то, с каким стыдом она говорила о них, словно то была её вина. Разве ли всё это – не плоды минувшей любви? Разве не она прямо или косвенно является причиной всего произошедшего?
Но что, если вернуться к Софье? Ничего радостного. Её постигла влюблённость в Алексея. И что теперь? Да её ждёт каторга! Все до единого подозревают её в убийстве по одной простой причине – любовь, как нередко говаривал Фёдор Иванович, опасна: из-за неё убивают.
А что же касается самого Сафонова? Что знал он об этом чувстве? У него была чудесная жена и трое сыновей. За пятьдесят пять лет своей жизни он успел познать и страсть, и боль потери, и тихое счастье. Но он был становым приставом, или, выражаясь на заморский манер, детективом, а значит видел и не столь приятные примеры сего чувства.
Что ему до этих людей? До Софьи, до Алексея, до Реутовых? Почему он волнуется за них, почему так хочет отыскать справедливость? Быть может, все ответы лежат на поверхности, и искать ничего не надо? Андрей Петрович уже ничего не знал и просто чувствовал себя запутавшимся и уставшим.
– Здравствуйте. Чем обязана? Конвой приехал? – устало спросила Софья, и её голос вырвал Сафонова из мыслей.
– Пока нет, но мне очень нужно поговорить с вами.
– В таком случае, присаживайтесь, прошу, – с вымученным гостеприимством предложила она.
– Знаете ли, Софья Константиновна, – Андрей Петрович подался вперёд всем телом, приблизившись к ней, – я не верю вам, ни капли не верю. Вы не убийца.
– Вы можете не верить мне, Андрей Петрович, но факт останется фактом: я признала свою вину при свидетелях, а полицейские уже в пути. Почему вы так не хотите оставить это дело? Почему беспокоитесь обо мне? – спросила с усмешкой она. Должно быть, если бы взглядом можно было сжечь, то пристав давно бы превратился в горстку пепла.
– Хороший, однако, вы задали мне вопрос, – пристав ухмыльнулся. – Если я скажу вам, что я борюсь за правду и справедливость, вы сочтете меня безумным фанатиком или просто наивным глупцом, а если же заявлю, что ваша судьба мне небезразлична по той простой причине, что вы до боли мне напоминаете меня в далёкой юности… Должно быть, вы точно будете представлять меня в смирительной рубашке, – он расхохотался, а затем резко замолчал, и в комнате на несколько секунд воцарилась звонкая тишина. Сафонов шумно выдохнул, посмотрел на Софью и, прерывая молчание, негромко сказал:
– Софья Константиновна, умоляю, помогите мне! Если вы не сделаете этого, то убийца непременно совершит своё злодеяние снова, и никто уже не сможет остановить его. Кем будет следующая его жертва? А что, если ею станет Алексей Николаевич? Вы сможете простить себе его смерть?
Её губы искривились, будто бы от боли, а пальцы вцепились в юбку.
– Чего вы хотите, Андрей Петрович? Что я должна сказать вам?
– Вы знаете что-то, чего не знаю я, либо же догадываетесь о чём-то, о чем я и не думал. Прошу, расскажите мне об этом.
Софья пожала плечами. «Думает, что я сошёл с ума», – решил про себя Андрей Петрович.
– Я почти уверена, что вы сочтете меня сумасшедшей, но мне кажется, что… – Софья запнулась, стараясь говорить несмотря на ком в горле, – я считаю, что убить должны были вовсе не Дмитрия.
Фёдор Иванович оторвался от рассматривания своих ботинок и с удивлением взглянул на арестованную.
– Что, простите? Но кого? – шокировано спросил урядник.
– Андрей Петрович, вы, кажется, говорили, что следы цианистого калия были найдены в стакане с водой, который стоял на столе.
– Признаться, я не совсем понимаю… Вернее, я совсем не понимаю, к чему вы ведёте, – недоумевающе сказал пристав.
– Вы ведь знаете, что в наших комнатах три стола: один, письменный, в спальне Дмитрия, другой, трюмо, в моей спальне, и третий – у окна в коридоре, тот, на котором стоит лампа. На каком именно столе был стакан?
– На столе вашего покойного супруга. Ах, да, я понял, – с улыбкой сказал Андрей Петрович. – Вы имеете в виду то, что видели этот стакан на столике в коридоре?
– Я не совсем уверена в том, что это был именно он, но какой-то стакан там стоял. Я хотела выпить из него, но Дмитрий… отвлёк меня, – она отвела взгляд, – а потом, должно быть, забрал его к себе в комнату.
– Занятно, очень занятно… Софья Константиновна, я буду благодарен, если вы позволите мне побеседовать с вами наедине, – увидев, что она кивнула, пристав обратился к своему помощнику:
– Фёдор Иванович, могу я попросить вас разобраться с бумагами?
Урядник кивнул и вышел. Стараясь побороть нарастающее напряжение, Сафонов пытался подобрать слова, но тщетно: в горле стоял ком.
– Софья Константиновна, я хочу задать вам один вопрос. Я сам не знаю ответа на него и вовсе не требую его от вас, однако буду крайне благодарен, если вы на прощание выслушаете меня. Могу ли я надеяться, что никто не узнает об этом разговоре?
– Вы можете быть в этом уверены.
– Мой вопрос до ужаса банален, но я не могу найти ответа на него уже очень долго. Что такое любовь? Добро? Зло? Спроси вы меня об этом двадцать лет назад, я бы без всяких сомнений сказал, что любовь – чудесное чувство, приносящее радость, бабочек в животе и прочую сладостную ерунду, но сейчас я совершенно не могу честно ответить даже самому себе.
– Раньше я думала, что многое знаю об этом, Андрей Петрович, но сейчас понимаю, что была не права, – от её усмешки повеяло болью. – Добро и зло условны лишь в трудах философов, на деле же они имеют весьма чёткие границы. Вы знаете, сейчас я абсолютно уверена в одном – во имя любви можно пойти на смерть, но если же вы готовы лишить жизни другого, оправдываясь этим чувством, то сильно ошибаетесь, называя это чувство любовью. Когда же вы любите по-настоящему, то хотите нести миру только добро, хотите поделиться своим счастьем. Посмотрите на меня: разве я не самый счастливый человек на свете?
Сафонов с удивлением взглянул на Софью.
– Вам покажется, что я лишилась рассудка, но на деле я и правда счастлива. Месяц назад я хотела умереть, а сейчас готова жить несмотря на то, что совсем скоро окажусь на каторге, – она говорила с улыбкой, хотя в глазах её стояли слёзы, щёки раскраснелись, а голос дрожал.
– Спасибо вам, Софья Константиновна. Вы знаете, я постараюсь вам помочь, даже если это будет непросто, – сказал пристав и поспешил выйти из комнаты. Ему не хотелось, чтобы Софья увидела его встревоженным, сочувствующим, слабым.
Когда ключ повернулся в замке последний раз, она изнеможённо упала на кровать и рассмеялась сквозь слёзы. О, да, она счастлива…
**
Сафонов шёл по коридору, и из головы у него не выходила одна фраза, сказанная Софьей во время их беседы. «Добро и зло условны лишь в трудах философов, – прошептал он про себя. – Добро и зло условны лишь в трудах философов…» Разумеется! Пристав сорвался с места и стремглав бросился в кабинет.
– Idea, amicus, idea!5
Урядник оторвался от документов и удивлённо взглянул на Сафонова.
– Здравствуйте, Андрей Петрович. Софья Константиновна сказала вам что-то важное? Почему вы так встревожены?
– Omnia orta cadunt, meus amicus6, – изменившись в тоне и печально улыбнувшись, сказал Андрей Петрович. – Omnia orta cadunt.
Фёдор Иванович раздражённо посмотрел на своего начальника. Порой на Андрея Петровича находило настроение, когда тот выражался исключительно на латыни и философствовал. Признаться, это жутко выводило из себя урядника – он считал, что все эти заумные фразы не приносили существенно никакой пользы, а значит не имели права на жизнь.
Филимонов искренне, всем сердцем презирал философов, поэтов, писателей, художников и прочих, как он выражался, бездельников. Нет, мраморную девицу в простыне или без неё он понять ещё мог, но воздыханий по нарисованным деревьям – отнюдь. Вот растёт дерево – его можно срубить, пустить на щепки или дом из него построить. А на холсте-то какой от него толк?
Собственно, именно поэтому урядник с приставом подолгу могли спорить, доказывая друг другу свою правоту. Фёдор Иванович, по своему обыкновению, после такого рода бесед ходил как в воду опущенный – его искренне возмущало и даже расстраивало то, что становой пристав не может понимать таких простых вещей.
– Ладно, оставим это… Вы знаете, мой дрогой друг, у меня есть одна очень странная идея. Я бы хотел, чтобы вы помогли мне осуществить один весьма глупый замысел, – стараясь не поссориться со своим помощником, Андрей Петрович решил сменить тему.
– Позволите узнать, какой? – все ещё несколько насупленно, но уже с интересом спросил Фёдор Иванович.
– Пройдёмте со мной в комнату покойного, но сначала… Сначала проверим, все ли находятся у себя. Ах, да, возьмите, пожалуйста, пистолет, – не давая задавать уряднику, явно пребывающему в состоянии лёгкого недоумения, задавать вопросов, Сафонов направился к двери.
После того, как проверка была завершена, а все обитатели и гости имения были в своих комнатах, Андрей Петрович и Фёдор Иванович, стоя у дверей комнат Софьи и покойного Дмитрия, негромко переговаривались.
– Софья Константиновна, прошу в очередной раз извинить меня за беспокойство! – зачастил пристав, как только «пленница» разрешила войти. – Дело в том, что у меня есть к вам просьба. Не могли бы вы в сопровождении Фёдора Ивановича пройти туда, куда ходили за ножницами в ночь убийства?
– Я могу, но… – поняв, что у Сафонова есть идея, которая может оказаться для неё спасительной, Софья кивнула и вместе с Сафоновым вышла из комнаты.
Андрей Петрович посмотрел на окно, а затем на часы. Секундные стрелки обошли пошлый круг, прежде чем он, направив наган вверх, выстрелил холостым и истошно закричал.
Прошла, должно быть, минута, и в комнату влетела Анна Васильевна.
– Что происходит?! Андрей Петрович! Я слышала выстрел, потом крик и…
– Ничего криминального не случилось, Анна Васильевна, не извольте беспокоиться. Я всё объясню вам через пять минут. А сейчас подождём остальных.
Не дав потрясённой женщине договорить, в комнату ворвалась Юлия Михайловна, а вместе с ней и Марья. За ними вбежали Владимир Борисович и Алексей, а замкнули ряд испугавшихся Софья и Фёдор Иванович.
– Что здесь произошло? – принялись наперебой спрашивать собравшиеся.
– Дамы и господа, как я уже и говорил, повода для беспокойства нет. Анна Васильевна, позвольте узнать, в котором часу сегодня будет подан обед? – спокойно поинтересовался пристав у хозяйки дома.
– Он уже готов, кухарка как раз позвонила в звонок, как я услышала выстрел… Позвольте, Андрей Петрович, я решительно ничего не понимаю. Что тут случилось?
– Вот именно, что происходит? Мгновение назад в кого-то стреляли, а вы говорите об обеде! – всплеснув руками, истерично воскликнула Юлия Михайловна.
– Я клянусь, что объясню вам всё за трапезой. Прошу, пройдёмте в столовую.
Воцарилась гробовая тишина, и Андрей Петрович, не давая никому опомниться, направился на первый этаж.
Позади послышались торопливые шаги, и вскоре пристав услышал голос Алексея:
– Андрей Петрович, постойте! Я кое-что вспомнил и хотел вам об этом сообщить.
– Прошу, Алексей Николаевич, говорите: возможно, ваши слова сейчас решат судьбу всех нас.
– Судьбу всех нас? Не уверен. Я хотел сказать, что в ночь перед первым убийством покойный Павел Александрович спрашивал меня о Дмитрии Сергеевиче; тётушка, должно быть, говорила вам, что Реутовы не танцевали, а сидели в гостиной, и, когда я вошёл туда, чтобы познакомиться со всеми…
– Спрашивал вас о Дмитрии Сергеевиче? Неудивительно, – хмыкнул Андрей Петрович. – Что же, благодарю вас. Позволите задать один вопрос?
– Разумеется!
– Марья Александровна… Вы когда-нибудь угощали её шампанским?
– Шампанским?.. Угощал, но она отказалась. Признаться, я не совсем понимаю…
– Ничего страшного, скоро вы всё поймёте. Вы очень помогли мне, Алексей Николаевич, спасибо.
Пока пристав спускался по лестнице, его не покидало ощущение, что он что-то забыл. Пенсне на месте, в правом верхнем кармане сюртука, носовой платок в левом нижнем, а пистолет… Чёрт возьми, пистолет!
Глава 8
*
– Если вы думаете, Андрей Петрович, что я сяду за стол с убийцей моего сына… – возмущённо начала старшая Реутова, когда они подошли к обеденному залу.
– Юлия Михайловна, позвольте вас заверить, я выяснил, кто убийца, и это вовсе не Софья Константиновна. Прошу, присядьте.
Реутова нервно поджала губы. Прокашлявшись, Сафонов продолжил: – А сейчас, дамы и господа, я попрошу у вас минуту внимания. Мне очень хочется рассказать вам одну занимательную историю. Она началась не здесь, в имении Верховских, а три месяца до этого, в Воронежской губернии.
Взгляды обратились на Реутовых, и пристав довольно усмехнулся.
– Признаться, я просто отвратительный рассказчик. Давайте начнём по-другому – жила-была в одной губернии одна чудесная семья: мать, отец, дочь и сын. В последнее время у них случалось несчастье за несчастьем: врачебная практика главы семейства перестала приносить прежний доход, и, более того, в окружении появился человек, узнавший о былом, казалось бы, незначительном прегрешении отца, и инкогнито шантажировавший его теперь этим. Должно быть, в более благополучные времена доктор не обратил бы на это внимания, но ныне же шантажист рисковал лишить его последних пациентов. Супруга же нашего врача, местная светская львица, продолжала на последние устраивать званые вечера, на которые собирались люди со всей губернии, а нередко и со всей страны. Поэтому однажды, когда в их доме появился один благородный господин, никто не увидел в этом решительно ничего необычного и уж тем более предосудительного. Господин этот нанял дачу неподалёку от имения наших героев, а потому нередко навещал их. Однако, стоит нам сказать и о других членах этой семьи. О сыне говорить я не стану, так как в начале нашей истории он не сыграл особой роли, а вот дочь… Ей только-только исполнилось шестнадцать, и ей, как и любой девушке этого возраста, нужно было влюбиться в кого-то. Взгляд её пал на нашего господина, правда, признаться, влюбилась девушка по-особенному, той больной любовью, когда вы готовы ради человека на всё, даже на убийство. Этот вид обожания свойственен чувствительным, ранимым, эмоциональным и впечатлительным людям с тонкой душевной организацией. Увы, но именно они чаще других становятся преступниками. Господин же наш был полной противоположностью этой девушки. У них закрутился роман, и тот, увы, совратил её, а после уехал, гонимый некими делами – иными словами, всё как в дурном водевиле. Ну а если мы следуем законам сего жанра, обязательно следует упомянуть и то, что девушка эта, конечно, забеременела. Пока срок был небольшой, она всё оттягивала момент, когда скажет о своём положении семье. Однако не стоит забывать, что отец её был врачом, а потому определил причину плохого самочувствия дочери. К несчастью, после он понял и то, что вынужден будет вызвать того господина на дуэль… Как врач же он не мог допустить и мысли о том, чтобы убить другого, ведь даже будучи на фронтах русско-турецкой войны, он ни разу не лишал жизни человека по собственной воле. Не выдержав всех бед, приключившихся с ним, отец сего семейства застрелился, – Андрей Петрович замолчал, и в столовой воцарилась тишина, тишина перед надвигающейся бурей. – Имён же сиих персонажей называть я не считаю нужным.
Молчание разбил звон стекла. Стоило всем взглядам обратиться на старшую Реутову, как она выскочила из-за стола. В окровавленной ладони застрял осколок лопнувшего бокала, но женщина, казалось, даже не почувствовала боли.
– Грязная ложь! Поразительно: я считала вас честным человеком, а вы всего лишь жалкий клеветник! Ничего из названного вами не было и не могло быть!
– Если я и правда всё выдумал, то почему вы в такой ярости? – пристав иронично усмехнулся. – Ах, да, позвольте узнать, Юлия Михайловна: мой пистолет у вас, не так ли?
– Пистолет?.. – хором пронеслось по столовой.
Голоса смешались в единое целое, но среди общего гула вдруг раздался крик:
– Не смейте! Не двигайтесь, или я буду стрелять!
Удивлённый Андрей Петрович резко обернулся. Перед ним стояла Марья, и в её трясущихся руках ходуном ходил наган.
– Маша! – в ужасе воскликнула Юлия Михайловна. Она хотела броситься к дочери, но отшатнулась, когда та направила пистолет в её сторону.
– Я… Он клялся мне, говорил, что женится на мне, что мы будем счастливы, что… Да какая разница? – голос сорвался на крик, и младшая Реутова истерически рассмеялась, стараясь скрыть подступающие к горлу слёзы. – Я была уверена, что уже забыла его, я хотела начать жизнь с чистого листа, и, поверьте, у меня бы получилось! О, если бы не этот проклятый бал! Дмитрий… он сказал мне, что если я убью Софью, то он женится на мне, и нашего ребёнка будут считать рождённым в браке. Я знаю, что папа… он мог из-за меня и него… И что мне было делать? Я поставила стакан с порошком, который Дмитрий дал мне, им в комнату, на столик, думала, что как Господь решит, так и будет. Почему она его не выпила? Мы были бы счастливы, если бы не она! – воздуха не хватало, и Марья хватала его губами, словно рыба, выброшенная на берег. – А Паша… Он был не в себе после того, как Софья Константиновна дала ему пощёчину, пришёл ко мне и стал обвинять в смерти папы. Я не могла, я должна была… Он мог не выпить из того стакана, но если выпил, то значит, что Господь так решил!
Юлия Михайловна застыла посреди залы с отрешённым выражением лица.
– Я хочу жить… Моё дитя ни в чём не повинно. Не трогайте его, дайте ему родиться! Отпустите нас, умоляю!
– Марья Александровна, вас никто не тронет, если вы опустите пистолет, – вкрадчиво проговорил Андрей Петрович, подавшись всем телом вперёд.
Руки её задрожали ещё сильнее, а из глаз брызнули столь старательно сдерживаемые слёзы. Секунду она колебалась, но вскоре наган, смотревший в упор на Андрея Петровича, опустился вниз.
– Вы лжёте, – сказала с усмешкой. – Ненавижу ложь.
В миг её рука взметнулась к груди. Выстрел прогремел так, что задребезжали стёкла. Сафонов отшатнулся, а затем, минуя шок, бросился к упавшей на пол Марье.
– Мама… прости меня… – превозмогая боль, прошептала она одними бескровными губами, а затем слегка улыбнулась, словно увидев знакомое лицо. Пальцы, столь крепко державшие пистолет, расслабили хватку, и в глазах, обращённых теперь в небытие, сверкнули отблески огня.
Сафонов забрал из её рук револьвер, желая, должно быть, опередить Юлию Михайловну, бросившуюся к дочери. Она упала на колени рядом с ней, прижала к себе и стала трясти, не веря в произошедшее. Однако было поздно, и от этого осознания женщину словно парализовало, воздух в лёгких исчез, и, желая закричать, она издала слабый хрип.
– Она невиновна… Это я! Я застрелила того ублюдка, застрелила из пистолета моего же мужа! Откуда мне было знать, что у Дмитрия была связь с Машей? Я узнала, что именно он шантажировал Александра, говорил, что подаст на него в суд из-за какого-то давнего их дела… После того, как муж застрелился, я поклялась, что отомщу, что Дмитрий ни за что не останется безнаказанным! Такие, как он, не заслуживают жизни! – не в силах больше сдерживаться, она принялась сыпать проклятиями.
– Не только вашего мужа шантажировал Дмитрий, – тихо, опустив глаза, сказала Анна Васильевна.
– Да, я знаю об этом. Однако сейчас есть задача куда более важная: нам надо передать Юлию Михайловну конвою, который, как кажется, наконец-то подъехал, – Сафонов потупил взгляд. – Хотя главное своё наказание она уже понесла…
