Егор Уланов
Доступ
«Да, да, дело хорошее» – все согласились.
– Но она до сих пор у этого Бибровича, помните, которому в частную коллекцию. Ладно бы хоть в галереи! А тут. Он же магнат. Я посмотрел в интернете…
– А ты, прям, в оригинале хочешь её достать? – не до конца понимал Среднявский.
– Да, Стас, в оригинале. Фото не передаст глубину, резкость мазков…
Гриша сочувственно закивал и в карих глазах его будто навернулась влага, – Она же твоя, а получается до неё не добраться!
– Не грабить же мне его особняк… – досадовал Борис.
Капканов прищурился по-пиратски, – Ага, одиннадцать друзей Музина!
Смех ненатурально плеснул, а художник смутился. Но Капканов продолжил доброжелательно, – А так на заметку, у тебя право доступа имеется. Так что можно попробовать.
– Как это «доступа»?
– По закону. Есть на картины, так называемые, иные права: доступ и следование. Вот на первый и ссылайся. Может и прокатит.
– Как ссылаться?
– Ну, напиши ему в компанию, найди контакты, есть же выходы, если надо, конечно.
– Да… если надо, – повторил Музин, к ставя перед собой некий вопрос, и одновременно не совсем понимая, что же имеет ввиду этот неудавшийся писака. Разве нельзя нормально объяснить? Разве сложно, думал художник. Но на помощь вновь явился Гриша.
Он только моргнул и, мягко откинувшись на стуле, произнёс: – Точно, Олег, ты же по авторскому праву учился, и даже в науке по этой теме был, да?
На лысине юриста выступила испарина, от которой отражался яркий столб света, а лицо вдруг обвисло, как вчерашний кисель. – Ну да, наука, а на деле херня. Была мысль учёного, они её в закон, потом другой учёный статью, потом на основе этой статьи второй похуже взял да пережевал и другими словами, потом третий переживал. Потом четвёртый. А потом уже я жевал. Человеческая многоножка!
– Конечно, но ты же шаришь в этом, верно? Так подскажи, что Борису делать? – не унимался Гриша, как бы из солидарности с художником.
– Да чё тут делать, реализовывать, вот что! Идёшь к нему и предъявляешь письмо, претензию, чё хочешь, а если он откажет, то в суд. – буднично подытожил Капканов. – А я бы ща мог в магазинах книги автографом подписывать. Вместо всей чепухи этой… юрист… –пьяно и развязно понёсся он по ухабам собственного внутреннего монолога.
Только привыкший к этим закидонам Стас не растерялся и решил проверенным общажным методом выводить друга из пьяной петли: – Как будто если ты не где-то, это твой выбор! – с вызовом выкрикнул он, а Капканов вдруг призадумался.
– Да, прав Стасик! Раз не поступил иначе, значит, не мог. Значит, не хотел. Мы обречены лишь на то, чего достойны! – совсем невпопад процитировал он какого-то азиатского философа, не смог вспомнить имя, погрозил пальцем в воздухе, и залил глотку.
Борис вышел из-за стола и направился в уборную умыться, а когда вернулся, жиденькие волосы его из-за воды сделались тонкими. Он их смахнул на правую сторону. Рубашечку синюю застигнул на верхнюю пуговицу, как бы готовился обсуждать важные дела. И в глазах у художника не было теперь ни себялюбия, ни желания подчеркнуться, а только одна мысль: «вдохновение, творчество, доступ».
Нужно было разузнать больше о мифическом доступе, но для этого надо было полностью сосредоточиться. Музин некстати теперь оказался подвыпившим. Из-за собственной худой конституции и второго бокала Гриши, теперь перед глазами у него плыли разноцветные пятна. А чем больше хмельной старается отрезветь, тем больше теряется. Так он поставил локти под подбородок и решил переждать малость, а четыре друга принялись непринужденно болтать.
Кто-то сказал об одном, потом о другом, и пришли к задушевному признанию Среднявского: – Я никогда не был ни самым умным, ни самым глупым. Может в этом-то и беда? Полу мудрец полу глупец, – обратился он в сторону Капканова.
– Но есть надежда! – с выражением подхватил тот.
Вам, читатель, кажется, что это где-то было. Согласен. Правильнее было бы структурировать диалог по-иному. Но так случается в беседах нетрезвых друзей: они бегут от темы к теме, и одна их истина опоясывает другую. А потому мне пришлось уступить правильность достоверности.
Меж тем Стас продолжал, не заботясь о самоповторах:
– Всё чаще думаю, что я к 40 годам ближе, чем к 20, и это странно.
Орзибек похлопал его по плечу, – Это кризис, братан, расслабься. Он у всех бывает. Надо выходить и позволять себе жить, да ведь, парни?
– Жизнь как лето, – развел Капканов руками, – ждёшь его, ждёшь, а оно раз и прошло, – Гриша кивнул, а Орзибек украдкой смочил горло. – И мало того, – продолжал Олег по-ораторски, – в середине его такая духота! Такой зной! Смотрите, какой удушливый нынче июль. А какое вокруг празднество жизни: цветы, зелень, урожаи пошли. Кажется, все дороги открыты. Кажется, мир уже знаком. Иди! Пиши! А мы…
Тут он, покачиваясь, оглянулся по сторонам, точно и говорить не надо: «что мы», что всем и так понятно «что»; но Среднявский, отхлебнув из стакана, досказал за другом: «сидим под кондиционерами в подвале». Последовал кивок Олега, выразивший некое смирение с щепоткой себялюбивой жалости.
Музин всё подгадывал момент и в этот самый миг осторожно наклонился к Олегу: – А где бы мне посмотреть про доступ?
Но тот будто не слышал и бубнил заученный монолог: – Иногда я думаю, что всё это писательство просто от скуки… просто как оправдание моей жизни… – закончил Капканов, и хотел уже провалиться в сон прямо здесь. Борис, видя это, забеспокоился, замельтешил, и начал было уж спрашивать, но между друзьями громко продолжался разговор о всякой чепухе. Орзибек как не старался пить поменьше, да тоже сдал позиции, и обсуждал бутафорию. Только Гриша больше не подливал, за что выхватил порцию шуток на адрес. Но и ему было теперь приятно с охотой делиться творческими подробностями, планами и музыкальными факты. Пусть и скользила в них постоянная формула: «сейчас доучусь, и начну» или «скоро пройду и тогда всерьез», и даже «заработаю денег и за альбом» – банальное ожидание лучшего времени, помыслил Борис с горечью пытаясь прийти в себя. И только хотел встрять. Да тут речь зашла о работе и минут двадцать просто выпали из жизни. Музин сам не заметил, как схватился за кружку и допил её. Опомнился уже с пустым бокалом да только когда кто-то вопросил: – Борис, ты же в карантин как все на удалёнке был?
– Да, преподавал и прочее, – с надеждой отозвался, надеясь перевести тему к доступу.
– Не смешно ли, что все эти художники, музыканты, актеры прекрасно теперь обходятся без публики? – неожиданно высказал без улыбки Орзибек.
– Это многое о них говорит! – пьяно икнул Стас.
– О художниках? – не понял Музин.
– И о пуб… ик… и о публике! – добавил Олег.
Музин вдруг подумал, что, когда Капканов сидит, согнувшись над столом, то похож на грузный папье-маше с блестящей от лысины крышкой, который удерживает стопку никому не нужных бумаг. Гриша со своими согнутыми в спираль руками напоминал скрипичный ключ. А Орзибек – длинный и тонкий – походил на прищепку для галстука. Стас Среднявский отвечал более всего признакам шланга от кальяна. Подавальщица с широкими бёдрами виделась соблазнительной бутылкой. И он замолчал, а барная стойка вдали закружилась под разговоры о женщинах, кои печатать грешно. В них как всегда особым рвением отличался Орзибек. И было у него что сказать. Особливо про свой недавний развод, о котором он сначала темнил, разбавляя веселые пошлости, а закончил тем, что видимо свыкся жить один и для себя одного.
Так вот аксиомой от женщин разум неуклонно движим к политике. А эти измышления печатать и того хуже. Музин уже несколько раз спрашивал про доступ, подталкивая в бок Олега, или ища помощи у других, но все были заняты высокоточной политической дискуссией. Тогда Борис пригладил синий свой воротник, расстегнул верхнюю пуговичку и с размаху треснулся прямо в жерло политического контекста. Лава такого вулкана всегда обжигает разум. Хотелось быть остроумным и хитрым. Но через пять минут, на манер некоего немецкого оратора, баловавшегося живописью, забывшись бесповоротно, художник истерически доказывал следующее:
– Все они ходят и попрошайничают чуть-чуть воли! У идей или богов, смешно, даже у политиков! Стремятся оправдать существование какой-то высшей целью! Им попросту страшно жить внутри собственного ничто!
Волосы его прилипли ко лбу наискось. Глухой свет отлетал от рубахи и брюк. Постояльцев соседнего столика косились на всё это действо.
А за нашим столиком, назовём его так, пошла затем грустная нота. По очереди друзья выбегали в туалет. И когда один возвращался, другой отправлялся следом, а прибывший, начинал некое излитие, но уже духовных, а не физических материй. Среднявский вспоминал заброшенное увлечение играми и потоковым вещанием. Гриша что-то упустил в амурных делах. Даже Орзибек с тоской описал Ташкент и выдал: «Остался в Москве, делал карьеру; сделал уже, а как соберусь уезжать, так место получше предложат или деньги, или ещё головняк сделают! Не отпускает меня. С семьей надо быть, и свою налаживать» – закончил Кулубов призадумавшись.
Капканова язык уже не слушался. Последняя внятная реплика звучала так: – Самое тупое, что я хочу писать. Пытался себя убедить, но нет.
Среднявский вскинул треугольную бородку: – Так пиши!
– Меня зажало жизнью, понимаешь, Стас. Бытом, делами. Хочу чего-то…
В телевизоре вдали опять зазвенело, и послышался тонкий выкрик «Гол».
Не путайтесь, дорогой читатель. О чем разговор и с кем здесь неважно вовсе. Важно, что сейчас по телевизору игра, и в жизни игра, а раз идёт игра, значит кто-то проигрывает. Гриша Говорян однажды выдал, что жизнь есть казино. И если был прав, то многие проигрывают самой жизни. Смиряются, что лучше не будет. И сидят, и пьют, и крылышки кушают. А может важно, как ты играешь? Музин как раз об этом и размышлял, когда вдруг вернулся к разговору и страшная решимость начала подниматься в нём.
Олег уже сидел в пол оборота, пьяно покачиваясь, и болтая сам с собой. Друзья улыбались друг другу катящейся по лицу бессмысленной гримасой.
– Умеешь ты рассказать, – иронично сказал Орзибек. Достал вдруг телефон, и такой: «а давайте селфи». Все уже потрёпанные сдвинулись в кадр. Даже Музин где-то с краю налип.
– А ты, Орзибек, фоткать умеешь, – довольно произнёс Среднявский, – вон какой я красивый, скинешь…
И Капканов от этих слов хватил по столу кулаком – Вспомнил! Ты же в универе фотографом был. На конкурсах участвовал. И фотик цифровой. Точно! А я не поверишь, забыл.
– Да и я кажется тоже, – ответил Кулубов мягко.
Все уже были в кондиции. Даже Орзибек с Гришей неожиданно захмелели и принялись обсуждать нечто своё. Музин как на чужом пиру сидел, навострив ушки, да упорно ждал, когда же можно вновь выспросить про доступ. И уже, казалось, безнадежно говорил Капканову:
– Сейчас картина у Бибровича, олигарха этого, может можно как-то?
– Послушай, – цедил Олег, – у тебя есть право доступа! В соответствии с гражданским кодексом – поднял он многозначительно палец, – почти в любой момент приходить к своей картине, снимать копии, и прочее. Это ведь статья тыща триста какая? – здесь была мучительная попытка не икать, – Ты ему скажи, Бибровичу, так и так, товарищ… и будь он хоть трижды олигарх!
– Славно, славно, – оживлялся Борис, не веря счастью, – а можешь мне это юридически написать? Или даже лучше! От моего имени поговорить, чтоб грамотнее?
– Да я… ик… я же не по этим делам, – ответил Олег и почему-то обиделся.
– Так как же? Как же не по этим, когда авторское можно сказать право, Олег.
– Нет, Боря, практики давно не было. Там ведь изменения в законах, а у этого урода хрен знает какие юристы. Кхе, кхе, опять же своих дел у меня навалом. Но я, Боря, тебе помогу: всё подробнейше распишу, что ты им всё сам… а они тебя должны уважить!
Борис понурился, горячо поблагодарил, и в дальнейшем разговоре не участвовал. Пока Стас с Гришей не могли наговориться.
С юристом было бы солиднее что-ли. А права качать одному, тут уж слишком. Никуда не годится, думал Музин. Что это за «право доступа»? Волшебная формула прямо! И ладно бы галерея! А эти из бизнеса… они к творцам холодны.
Пока расстроенный художник смотрел в сторону, Среднявский вновь выплюнул хлопок пара изо рта, указав на Бориса, – И всё же есть среди нас те, кто достигает мечты. Есть же люди.
Капканов благоговейно поддержал «Да-да», а после завистливо добавил, – Но и у них не всё в порядке. Слава проходит. Денежки кончаются. А на выставки не зовут.
Странный это был человек, и нельзя было понять, шутит он со злобой или по-доброму.
Музин, ошарашенный, хотел отвернуться, но попалась ему на вид довольная ухмылка Орзибека, которой стерпеть он не мог. Голос художника возвысился, и он, придвинувшись к столу и выпрямившись, огласил: – Оттого и не зовут на выставки, что я выбрал искусство, а не деньги! Это моя воля, я выбрал искусство!
Глаза Орзибека блеснули, и, кажется, первый раз он обратился к нему прямо: – Борис, ты хочешь сказать, что настолько талантлив и поэтому неуспешен?
С раскисшим лицом Капканов вдруг подскочил к Борису: – Боря, ты чего, я же пошутил. Ну ты прости меня! Чёрт знает что. Всегда мои шутки так. Спроси кого хочешь, что шутил. Вон Гришу спроси!
Говорян чистосердечно кивнул, подтверждая слова друга, и стараясь сгладить. А Капканов суетливо подмигнул официантке, и та молнией подала ему полную кружку, кою он мягонько двинул в сторону Бориса, – Да я же тебя как никого уважаю! Ведь ты в искусстве сделал, что я хотел сделать! Ведь ты смог, что я не смог! Да как же я тебя не уважать буду! – и тоном непонятно серьезным, для столь смешных в сущности речей, Олег окончательно его размягчил и успокоил. Художник взял полный бокал и делано обвёл залу, которая отразилась у него в глазах желтой кляксой.
– Я нырнул в nihil, чтобы достать жемчуг смысла. Отринул всё, чтобы обрести новизну. И да! – уже не оправдываясь, а хвастаясь, продолжал Борис, не глядя на Орзибека, но бросая реплики в его сторону, – моя жизнь превращается в одно сплошное полотно…
– Белое и пустое? – утомленно бросил Орзибек.
– Пожалуй, но тем лучше! Больше простора…
– Да, лучше! А давайте ещё что-нибудь закажем.
И Орзибек, не дожидаясь ответа, принялся по-банковски советоваться со Стасом и считать в уме, а вокруг затанцевала подавальщица, томно посматривая. Музин выдохнул и решил, что уж достаточно поспорил с этим материалистом.
Но когда закончили разборки с Заказом Орзибеку, этому узбекскому шейху стало скучно, тогда он отряхнул свои подстриженные волосы и спросил то, что было ему истинно интересно:
