Егор Уланов
Тунисские напевы
Пролог
Наши дни. Пляж отеля, где гуляют беспечные туристы. Волны кидаются под серебряное покрывало. На небе горит ковш медведицы и ещё пару неизвестных мне звёзд. В вышине то и дело поблескивают огни самолётов, а пальмы недвижимо нависают над водой.
Где-то вдали играет музыка.
– Продолжай, – говорю я. – Ты обещала старинную легенду!
– Она сидела на берегу… – начинает она и вновь сбивается на отвлеченные мысли, – в иных песнях есть мотив, в других рифма, в-третьих смысл. Не зря того, кто уместит всё в одной, называют гением. Не потому ли, что он умеет соединять противоположное? Так обычно и случается, что в момент, когда кажется, будто можешь всё – ничего не делаешь. А в минуту горькой ненависти к самому себе совершаешь великие поступки. Не есть ли это ещё одна забава гения: считать себя ничем, будучи великим?
Уже запели мечети. Красивый мужской тенор пролетает над морем, то затихая, извиваясь как змея, то становясь громче и сильнее, подобно степному волу. Тёмное восточное небо внимает молитве. А меж тем благодатную тишину в паузах нарушает шум моря. Две птицы летятс востока на запад.
– Продолжай! – Требую вновь.
– У всякой песни есть своё начало. Не торопись, – отвечает она, – ведь редко удаётся увидеть волны в ночном небе.
– Волны?
– Да, волны. Что удивительного? Иногда, в час подобный этому, в здешних краях происходит диво: ветер подхватывает песок пустыни и проносит его по ночному небосклону. Так и выходит, что внимательный зритель увидит эту волну в небе и поразится их схожести с морской влагой. Явление это, надо сказать, редкое, хотя и проходит довольно часто. Не думай, что я несу чепуху… оно редкое и частое от того, что его никто не наблюдает. У всех нет времени, чтобы поднять голову. Нынче даже медлительный араб мечтает о прибытке. Хотя, между нами, прибыток – дело низкое.
– Отчего же низкое? – не выдержал я.
– От того, что в нём часто решает случай. А полагаться на случай вместо разума – низко.
– Ну, – обыкновенно начинаю долгое обоснование.
– Тише… – прерывает она. – Видел? Снова волна в небе.
– Что-то краем глаза…
– Видел? Опять. Присмотрись лучше. Это Кирго…
– Что?
– Слышишь? Тунисские напевы. Это Кирго их поёт в самой ночи…
– Что ты бормочешь, не пойму?
Волна пронеслась по небу. Песок, отражая свет луны, становился серебром и освещал полуночный простор. Звёзды при том стали ярче, будто соревновались с тем, что болтливая арабка называла «Кирго». А я так и не мог её понять. Разбирал два-три слова, хотя она и приноровилась говорить по-русски из-за большого наплыва туристов,
Прошло время. Мы ушли с пляжа. Там было слишком темно, и я решительно ничего не мог записать. Мы по-прежнему были одни. Она смиряла меня взглядом, я чувствовал себя глупо. Однако африканская ночь баловала теплом, и со временем я расслабился и забылся.
Свет звёзд меркнул в сиянии фонарей. Зато теперь я всё видел и мог делать заметки.
– Когда ты уже начнешь свою песню? Я ведь приготовил листок с карандашом, чтобы записать, а ты молчишь или говоришь что-то бессвязное.
– Сейчас….
И она затянула плавный напев арабских слов. Я ничего не разобрал, но насладился чистой красотой её голоса.
– По-русски, это будет… вот…
«Так говорил мой любимый:
Не пой мне песен грусти и печали;
Был он в хмелю от любви.
Я ему слух услаждала
Песней хорошей одной,
Что о любви сплетена.
Часто потом он просил
Петь эту песню простую.
Нынче любимого нет.
Хочешь тебе я спою?
Но песня эта грустна.
Хоть не хотел мой любимый
Душу тоской огорчать,
Всё же заплакал над нею
И полюбил навсегда.
Хочешь, её я спою?
Пусть она будет твоею.
Ай, да песня – река».
И она начала напевать.
1
Было это давно, в краях, где растут оливки, а с моря в степь веет солёной прохладой. Солнце не стесняясь жгло голову; песок обжигал ноги, и только небо ничего не жгло, а просто величаво поглядывало на всё сверху-вниз. В пустынях близь средиземного моря редко какая птица летает в полуденный зной. Поэтому здесь даже небо кажется безжизненным и далёким.
Кирго стоял без движения. Его глаза покрывала дымка воспоминаний. Он вспоминал родителей, родной дом, рощу за холмами: лиственницу, ель, хвою. С большим трудом вспоминал снег, и с ещё большим свободу.
Его привезли невольником из Польши, когда он был ещё совсем мальчиком. Тогда же продали в Тунис, как раба-слугу; отвезли в гарем к богатому кади, то есть судье, и по традиции оскопили.
В гареме он находится и по сей день. Теперь уже не мальчик, но и не мужчина. Жестокий обычай востока определил ему печальную судьбу евнуха. И это бы вдвойне опечалило вас, если бы вы видели Кирго. Тонкие черты лица сочетались с бледной кожей и алыми губами. Голубые глаза и мраморные точёные скулы. Он был без сомнения красив, но что теперь проку. Жизнь Кирго принадлежала гарему. С самого мальчишества старые евнухи обучали его, как угождать наложницам и одновременно шпионить за ними. Он знал, какие благовонья любит каждая из 9 наложниц, и какие любит сам кади. Знал, какие шелка ему надлежит покупать, какие фрукты наложницы хотят видеть в своих покоях. Знал даже украшения каждой из них. Доподлинно угадывал, когда всякая спит, а когда бодрствует. Знал их лучше себя самого и не считал это чем-то плохим. Он смирился сположением. Наверное, потому что у него отобрали свободу ещё в детстве, и было достаточно времени отвыкнуть от стремления к ней.
Но иногда, в такие вот жаркие дни, Кирго вновь вспоминал родину, и ему делалось обидно за себя. Тогда он шёл к морю и наблюдал волны. Так было и сегодня.
Море вдали было черно и подчёркивало линию горизонта, как будто обведенную карандашом. Ближе к берегу море отливало зеленью и бросало в глаза надоедливые блики. И, наконец, у самого песка вода была голубовато-синей, будто побеленной. Волны с силой ударялись о брег, брызгая пеной и вынося на него чёрные водоросли.
Кирго глубоко вдыхал свежесть и что-то напевал себе под нос. Казалось, он забыл обо всём, как вдруг над берегом промчалась белое пятнышко – чайка.
«У меня не будет ничего своего, как вот у этой птицы, – подумал он, – только воздух да соль. И куда она летит?». Евнух был справедлив: даже имя Кирго было дано ему теми, кто пленил его. По созвучию со старым христианским именем, позабытым от времени и слёз.
«Ладно. Пора идти, – заключил Кирго, – старик Малей завопит, а выслушивать – пытка».
Двинулся вдоль берега. Его персиковые шаровары пузырились от быстрых шагов. Выйдя на узкую тропинку, он отправился по ней и так далее и далее удалялся от моря.
Вдали виднелись редкие дома пастухов и крестьян: какой в один, какой в два этажа. Окна у них маленькие, на всех деревянные ставни. Цветом они были чуть темнее, чем почва пустыни. А плоские крыши присыпаны сухостоем на вид обычной соломы.
Кирго вышел на широкую дорожную колею. Справа от него было море. Слева уходили вдаль огромные поля, на которых виднелись ровные ряды маленьких деревьев. Зелень на их ветвях выцвела от палящего солнца; корни, пробивающие сухую потрескавшуюся почву, чуть торчали из земли. И если бы вы могли узреть те поля взглядом летящей в небе птицы, то увидели бы неисчислимое пространство, заполненное ровными рядами оливковых деревьев и испещренное дорогами. Прямота и безукоризненность рассадки походила на соты пчелиного улья, идеально отлитые в воске.
Пустыня жгла нещадно. Бледная кожа Кирго уже давно привыкла к местному климату и покрылась бронзовым загаром. Но всё же средь арабов он казался бледным и как будто бы чужим.
Вдали по дороге катилась повозка, запряженная двумя мулами. Погонщиком был старый сморщенный, как финик, араб, закутанный в лоскуты ткани. Повозка шла настолько медленно, что Кирго обогнал её. Ему в нос ударил резкий запах навоза, что невольно прибавило шагам прыти. Старик измерил юношу взглядом и продолжил смотреть в никуда. Мулы сделали то же самое. На горизонте, подобно задетой струне, дрожал горячий воздух. Кирго воображал себе, что идет по лесу, и в тени дубрав колышутся цветы и кустарники, а где-то вдали поют птицы. Однако вокруг царили беззвучие и духота.
Наконец, перед морем возник портовый город Сусс. Для времени повести, а именно в начале 18 века, здесь уже правил Бей Хусейнид; и лишь недавно он получил право передавать свой титул по наследству. Сейчас всё было спокойно и город жил в редкой для востока безмятежности. Многое ещё было впереди: войны, дворцовые перевороты, братоубийства.
Перед евнухом плыли оранжевые стены старого города, уходящие прямо к морю. Он не зашёл в них и прошёл по дороге к спуску, далее к морскому порту в низине. Навстречу ему брели два араба с голыми спинами и в пыльных брюках; на боках у них висели ржавые сабли. Они обыденно вели с рынка невольников: четырёх христиан в жалких лохмотьях и с верёвками на шее. Кто были эти несчастные? Быть может, купцы или неудачливые рыбаки, или воины. Но Кирго остался безразличен к их судьбе, ни одной мысли не прозвучало в нём при виде столь яркого несчастья. И евнух продолжал свой путь.
Морской базар был полон народу. По обыкновению, каждый кричал и вспахивал руками воздух на различный экспрессивный манер. Сквозь тюрбаны и старые куфии (платки), меж шароваров и шаршиваль (штаны) протискивался Кирго к лавочкам, смотрел, выбирал и громко торговался.
– Сколько за эту? – указывал Кирго на огромную рыбу.
– Пять султани… – кричал продавец с засаленным лицом.
– Что за кража! Я сейчас позову стражников и скажу, какую цену ты назвал за эту рыбёшку; они заволокут тебя в темницу.
– Хорошо. Четыре султани… и пару акче.
– Три…
– Да, я тебя гиенам скормлю глупый, глупый евнух. Иди и спроси у любого в Суссе, эта прекрасная рыба стоит шесть Султани, а я продаю её за четыре.
– Мне лишь велено купить рыбу к ужину, а денег у меня три султани.
– Тогда возьми другую.
– Нет уж. Наложницам достопочтимого Кади позволимо есть только лучшую.
– Раз кади… то так и быть три с половиной султани.
– Идёт – победно выкрикнул Кирго, подавая через прилавок горсть золотых.
– Шайтан – завывал продавец, упаковывая рыбу в нечто вроде бумаги из сушеных водорослей.
Кирго заскучал, торгуясь с продавцом, и решил зайти к своему знакомому Карперу. У того всегда было полно интересных историй, а что ещё нужно молодому воображению. Юноша свернул в узкий проем меж прилавками, прошел вдоль воды и оказался возле странного судна – оно было слишком большое для рыбацкого и имело корму из толстых дощечек; рыболовные снасти висели как будто для украшения, а сети были укреплены медной тесьмой, чтобы их не разрубила сабля. Кирго огляделся вокруг и простучал ногой по дощечке особую мелодию. Через минуту в каюте послышался шум. Наконец оттуда показалось смуглое, заросшее щетиной лицо.
– Здравствуй, Кирго, – бросил высокий мужчина, выходя на свет и щуря карие глаза.
– Здравствуй, Карпер, – ответствовал юноша, не торопясь. Он угадал по всем приметам, что его собеседник вчера изрядно переборщил с чем-то запретным. Карпер был контрабандистом и не чтил ни Корана, ни библии, ни иного учения. Это, как он сам говорил, открывало массу возможностей. Однако темный народ давних веков побаивался неверующего бандита и даже среди жуликов его считали кем-то вроде демона.
– Как жизнь? – заговорил бандит, вдохнув носом какие-то измельченные листья и поморщившись.
– Так ты уже готов беседовать? Обычно нужно глотнуть рому и закурить, прежде чем ты изволишь протрезветь. – Ухмыляясь, заключил Кирго.
– Сегодня легче.
– Где в этот раз? Тебя не было больше двух месяцев.
– Много…
– Не упрямься.
– Там же, где в прошлый. У меня договор с греками на поставку грузов. Так что теперь мотаюсь только туда.
– А у меня все по-прежнему, – начал Кирго.
– Да я и не надеялся на другое! Знаю тебя, – ухмыльнулся пьяной улыбкой Карпер, – ты человек подневольный и у тебя мало чего меняется – разве что хозяева.
– Какой ты чуткий! А может, я устал от всего и душу хочу тебе излить? Может, нет сил и жду поддержки друга…
– Не устал, тоже мне! Ты, Кирго, никогда на свою долю не роптал. Просто сидит гнев да память брыкается о прошлом.
– Вот не поспоришь. Как такой детина может быть настолько проницателен.
– Проницательность, брат, в нашем деле нужна, как морю волны.
– Это верно…
– Но серьезно, Кирго, я ведь тебе предлагал… поплыли со мной… кинь ты всё! У тебя ведь родина, семья где-то там. Ты же сам, как только мы познакомились, всё выспрашивал про Польшу: как добраться, был ли кто из здешних и сколько дней пути…
– И ты рассказал мне всё, что знал… – перебил Кирго.
– Да, рассказал, – нахмурился Карпер, – а как узнал тебя и твою историю, так ужаснулся. А когда бандит ужасается – дело дрянь. Но, Кирго, я же говорю: скопи денег… динар пятьдесят… и я возьму тебя в плаванье. А там переправлю через море и высажу, где скажешь. Будешь свободен, как рыба в океане.
– Куда мне… что твоя свобода? Ты вот тоже вроде свободен, а имеешь договор с греками и плаваешь только туда. Рыба твоя свободна лишь в воде, а на сушу выйти не может. Чайка свободна, но в пустыню не летит. Вот и я выходит, свободен, как и все… только может немного больше других.
Карпер пристально посмотрел на Кирго и с силой в голосе сказал:
– Если вдуматься в суть твоих слов, то получается свобода – это возможность выбора того, как умереть. Потому что чайка, в конце концов, может улететь в пустыню, но долго ли. Пусть дело не в свободе. Но у тебя там семья.
– Меня похитили, когда я был мальчиком. Я мало помню их. Мои родители, наверное, умерли. А если и нет, то мы чужие…
– Тебя мучит страх перед неизвестностью?
– Нет… да и к тому же денег у меня нет. Ты же знаешь, что евнухам не дают монет.
– Так дело в деньгах? Тоже мне беда! Заработай или укради и дело с концом.
У Кирго были деньги. Его господин пожаловал ему сто динаров за то, что он поймал вора в покоях гарема. Эти деньги лежали у Кирго в маленькой шкатулке, и он никак не мог понять, куда их потратить.
– А вообще я живу здесь почти всю жизнь и ко всему привык.
Карпер закинул ногу на ногу и с силой плюнул в море. – Человек и к плохому быстро привыкает! – Сказал он быстро, – честно говоря, дрянь этот ваш человек и ты, Кирго, дрянь! Скучно, скучно… – тут бандит махнул рукой, как человек которого лишили опасного приключения, встал и отправился в каюту. Это означало, что разговор окончен.
Евнух вдруг вспомнил, как они с Карпером познакомились, как затем сдружились, и как весело было им когда–то. Теперь же старым товарищам как будто не о чем было поговорить. Они словно всё уже рассказали друг другу; и если раньше Кирго, как заворожённый, слушал рассказы о далёких землях и славных походах, то теперь они не разжигали интереса. Может быть, эти два одиночества влекло друг другу лишь любопытство, а может, они и сами уже устали от собственных жизней, в коих ничего нового не происходило. От таких мыслей Кирго сделалось зябко посреди летней жары. Он вспомнил про огромную рыбу, купленную им, и поспешил перепрыгнуть через корму. Нужно было торопиться.
Он побежал вверх по городу. Улицы Сусса мелькали перед ним. Сначала оранжевые покатые ночлежки, бледные и обшарпанные. Затем, когда поднялся выше – двухэтажные белые дома. В их тени сидели и курили продавцы. Откуда-то доносилось завывающее пение. Узкие улицы перешли к маленькому разветвлению похожему на площадь – это был центр Медины Сусса. Мощеные дороги ныряли вправо и влево меж домами. Маленькие узкие улочки, вымощенные неровным камнем и уставленные товарами. Посреди площади не было тени, и никто не стоял на солнцепеке.
По левую руку Кирго высилась мечеть с семиметровыми желтыми стенами. Внутри мечети был большой двор с мрамором. Каменная лестница вела на стены и к башне, имеющей круглую крышу. На стенах вкруг двора вырезаны строки из Корана. Изнутри их венчают каменные арки. Мечеть эту назвали Великой мечетью города Сусс.
Кирго пробежал по центру площади и свернул направо, чуть не столкнулся с тучным арабом, у которого на бедре висела джамбия (сабля). Араб взвыл, но юноша бежал дальше, не обращая внимания; свернул вправо и перед ним явилась старая крепость Рибат. Теперь она была пуста; монахи ушли из неё много лет назад, но её вид и теперь был грозен и дик, напоминая о крови, пролитой у высоких стен. Кирго видел её каждый день: видел башню в правом углу высотой в двадцать метров. Видел стены по десять метров, на вершине которых красовались каменные зубья с дырой по центру для лучника. Кирго уже совершенно не удивляли три этажа крепости. Просторный двор, точно хранивший ещё перекличку часовых. Аскетичные помещения для солдат. Площадка для наблюдения. Даже Каменные лестницы и маленькая башенка с круглой крышей были не интересны. Но раньше, когда маленький польский мальчик только увидел грозную восточную страну, больше всех ему была любопытна именно крепость Рибат. В это мгновение Кирго неожиданно вспомнил маленького любознательного мечтателя: грёзы о ратной славе и былых сражениях, о самоотверженных защитниках, подвигах и, конечно же, любви.
Вспомнилось ему, что в самой высокой башне крепости узкий подъем и пологие ступени; а также, что с неё был виден целый город, который со всех сторон окружен коричневой стеной. Дома двухэтажные белые и серые. На севере за стеной порт, а далее нежно синее море – на нем покачиваются шхуны. На юго-востоке стоит величественная крепость с огромной двухуровневой прямоугольной башней, на вершине которой расположен маленький белый купол; стена там толстая и с такими же зазубринами. С севера на юг возвышенность и город словно вырастает к горизонту. Та большая крепость стоит в левом углу города на самом его краю, где оканчиваются все дома, и начинается пустыня в самой высокой точке на местности. Поэтому кажется, будто крепость парит в воздухе или возведена прямо на небосводе.
Кирго обогнул Рибат. Прошёл метров двадцать и крепость осталась позади. Между стеной и двухэтажными домами тянулась узкая улица, идущая снизу-вверх в гору. По бокам стоял всякий сор и мусор. Желтая стена из крупных камней не прерывалась ничем. Иногда у неё встречалось деревце или зелень с розовыми цветками. Дома каждые пятьдесят шагов расступались, и меж них влево уходила какая-нибудь улица. Двери у домов были скромные с какими-то нарезными символами.
И вот наконец, запыхавшись и вспотев, герой добрался до гарема; открыл большую дверь, а в этих краях, чем больше дверь, тем богаче хозяин. Приемная, тесная с двумя маленькими окнами, встретила запахом благовоний. В ней сидел старый, сухой старик в синих, заляпанных шароварах и короткой куртке из грубой шерсти. То был евнух по имени Малей.
– Чего так долго? – рявкнуло обрюзглое лицо, изрезанное морщинами.
– Меня Милима за рыбой отправила – не растерялся Кирго.
– И что же, ты весь день за одной рыбой ходил? Бездельник, лодырь паршивый, ты меня не обманывай!
Кирго отступил на шаг и слегка опустил голову. – Честно. Я торговался с купцами и выбирал самый свежий товар.
– Врёшь! – Выдавил Малей. Но сделать ничего не мог, ведь был старшим евнухом лишь формально, а основную работу делал молодой. Дальше он начал важничать, как и все, кто имеет мнимую власть. – Я всё ведаю, всё знаю, поэтому ты мне не балуй! Такого терпеть не стану. И так за тебя работаю, ещё следить прикажешь? Иди на кухню и отдай рыбу, а потом возвращайся, у меня для тебя будет задание.
Кирго молча вышел из приемной на центральный двор, подавляя ухмылку. На дворе крыши не было, и солнце падало прямо к центру, отражаясь от мраморного пола. Влево, вправо и прямо располагались три больших комнаты. Левая – для младших наложниц. В этой комнате стояло четыре спаленки. И она была разделена четырьмя перегородками на равные части и прихожую.
Если идти вперед с центрального двора, то непременно наткнешься на комнату для средних наложниц. Там также четыре равных отделения и спаленки.
Ну а покои справа – это покои для старших наложниц, рассчитанные только на две персоны. Они отличались тем, что у них имелась собственная личная купальня.
Рядом с входами в каждую комнату стояли диваны скамейки и столы. За некоторыми сидели наложницы, борющиеся с жарой вздохами и порханием прекрасных ресничек.
– Кирго, – крикнула одна из них, – Помахай опахалом, а то так душно!
– Сейчас, Мусифа, я только до кухни и обратно, – с лёгкой фамильярностью в голосе отозвался евнух.
– Ну, быстрее, – притворно простонала девушка и откинулась на спинку дивана. Ей было не больше семнадцати лет. Лёгкая полупрозрачная рубаха с воздушным воротником водопадом струилась по стройным формам красавицы и вздымалась от каждого вздоха. На наложницах было мало одежды, ведь внутри дома были лишь женщины и евнухи, а мужчины могли заходить только в приёмную.
Справа от старшей спальни чернел вход на второй этаж. Туда и шмыгнул Кирго. Далее по коридору, затем влево и теперь оказался на большой кухне с глиняной печью, казаном, большими горшками подобными виолончели: с маленьким дном и широкими краями. У печи стояла низенькая полная женщина в косынке. Это повариха Милима.
– Кирго, мальчик мой, давай её сюда. Какая огромная, прямо баракуда какая-то! И не знаю, за сколько же ты её купил?
– За три султани, – отвечал юноша.
– Ай, молодец. Ну, что ты… весь день на воздухе и голодный. Садись я тебя покормлю жареным мясом. А какие лепёшки я сделала…
Милима знала Кирго с самого первого дня, когда того только привезли издалека. Она всегда старалась накормить мальчика и как-нибудь его развеселить. Евнух неожиданно понял, что повариха единственное существо во всём мире, которое желает ему добра. Он невольно улыбнулся на её уговоры пообедать.
– Спасибо, – перебил он рассказы о чудесных лепёшках, – мне Малей какое-то задание приготовил, я лучше пойду.
– Этот старый шакал опять к тебе придирается? С тех пор как ты поймал вора в покоях, он всё боится, что хозяин сделает тебя главным. Да, что он себе думает… – возмущалась Милима и трясла дородным большим кулаком.
– Я попозже забегу, – прозвучал голос юноши уже из коридора. Кухарка с любовью посмотрела ему в след.
Кирго вернулся в приёмную. Малей тем временем пил прохладную воду сильно причмокивая. – А ты уже здесь… – отозвался он, – ну, значится, это… к хозяину сегодня пребывает новая наложница в подарок от какого-то князя. Поэтому нужно подготовить покои, предупредить других и… сделать все иные надобности. Ты понял?
– Да, именно этим и займусь.
Малей встал и оба евнуха вошли во внутренний двор.
– Ещё подмети и промой все покои чистой водой с благовоньем, а ложе новоприбывшей укрась цветами.
– Хорошо, будет сделано.
Мусифа – наложница, лежащая на диване, начала кричать через весь двор: «Кирго, Кирго, неси опахало! Мне так жарко!».
– Я сейчас не могу, я занят, – крикнул юноша, так, что Малей испуганно повёл бровью.
– Ну, иди, иди… – запричитал старик себе под нос. И юноша побежал в комнату слева. Туда вели две двери, выкрашенные бирюзовой краской; открытые настежь и завешенные изнутри тяжёлыми бардовыми шторами. В комнате не было окон, и от того делалось прохладно. Две наложницы спали на своих ложе и Кирго попросил их выйти на двор, дабы они не вдыхали пыли. Девушки нехотя удалились, и евнух остался один.
Каменный пол, изукрашенный жёлто красной мозаикой, казалось, блестел от чистоты, но Кирго старательно подмёл и промыл его. Затем омыв себя, евнух мог сменить постели наложниц. Их было всего четыре – по две слева и справа. Перины огромные и мягкие, словно облака. Сама кровать состояла из места для сна и примыкающей к ней вплотную лавочке. Сверху нависали красные шторки, которые можно было запахнуть и остаться одной. На шторах золотом блестели узоры и свисали кисти, тоже золотые. Выше них было резное красное дерево, изображавшее ветви кипариса, венчавшее перегородки и как бы отделявшее ложе одной наложницы от другого. Кирго застелил четвёртое свободное ложе шелками, украсил его, повесил штору.
У стены, напротив входа стоял комод, тоже золотого оттенка, а над ним нависало мутное зеркало. Юноша вдруг понял, что нужно его протереть. По бокам от зеркала находились две картины, изображающие женщин в платьях, стоявших в полный рост; одна в поле, а другая среди города. То были одни из немногих предметов изобразительного искусства, которые находились в гареме, и Кирго любовался ими даже сейчас.
Но дел не убавлялось, и евнух ещё долго мыл, чистил и украшал всё, до чего добирался. Скудное повествование об этой процедуре было введено только для того, чтобы описать быт наложниц: устройство и убранство их комнат. Думаю, читателю не составит труда представить себе белёный потолок, висящую под ним хрустальную люстру с десятью свечами. Плитку на стенах под потолком сине-зелёного отлива с затейливыми арабесками. И узоры, узоры повсюду: на скамьях, на тканях, на бесчисленном количестве подушек. Посему, раз уж мы выполнили цель по созданию некоего образа, то можем опустить дальнейшие изыскания юного слуги и перенестись во внутренний двор. Тут, в это самое время, собрались несколько наложниц, дабы обсудить некоторые вопросы, касавшиеся до каждой из них.
Мусифа, уже знакомая вам, развалилась на диване, подняв ножки к верху. Гайнияр – полная девушка с розовыми щеками сидела напротив, играясь с драгоценным камнем. Наложница с именем Асира – самая старшая из них – царственно восседала в кресле.
– Что же наш евнух так суетится? – отмечала Гайнияр с лёгкой ухмылкой.
– Да уж опять, поди, какая-то глупость, – отвечала Мусифа тоном обиженного ребёнка, – он даже опахалом не помахал, хотя жара такая…
– Сегодня прибывает новая наложница господина, он готовится. А после хлопот наверняка соберёт всех нас, дабы сообщить, что у нас пополнение, – заключила Асира.
Мусифа несколько раз хлопнула ресничками. – А ты откуда знаешь? – Удивилась она.
– Мужчины думают, будто умеют что-то скрывать от нас. На самом деле это женщины позволяют им так думать, – улыбнулась Асира.
Гайнияр продолжала играть с драгоценным камнем, не обращая внимания на разговор, но невольно участвуя в нём. – Интересно, кто эта новая? Откуда она?
Стояла обычная для Сусса жара, но девушкам отчего-то было скучнее обычного. Воздух тяжело перемещался по дворику, принося за собой не прохладу, а ещё больший зной. По шее Асиры медленно стекала серебряная капля, стремясь всё ниже и пропадая меж двух смуглых перси. Наложница была уже не молода. Однако красота её блестела ярче многих: с особой силой, словно предчувствуя скорое увядание. И мудрые, хоть и наполненные презрением глаза часто искали чего-то вокруг. Ей не хотелось говорить. Она видела тоже самое и в своих подругах. Но чем ещё занять себя в таких похожих днях гарема. Поэтому она начала вслух рассуждать, кем же будет новая наложница.
Тут же это рассуждение подхватила Мусифа. Удивительно подвижная и яркая девушка в каждом движении своем струила простоту и лёгкость. Звонкий голос её бойко перебирал разные варианты и предлоги, а воображение ребенка рисовало безыскусственные, хоть и мелкие образы.
Гайнияр глядела добрыми, но пустыми глазами, как у теленка. Когда она говорила, часто не могла найти слов, сбивалась, махала руками и быстро моргала. Вся её тучная фигура, казалось, не создана для изящества и красоты, и стоило в это поверить, как она тут же умела удивить тебя.
Так девушки рассуждали, по капле отдаваясь той сладкой поэзии женских пересудов. Куда? зачем? – если б рассказывать все их мнения, то мне был бы нужен талант Льва Толстого и терпение его читателей.
Рядом с ними пару раз промелькнул старый евнух. Малей был отвратителен и от него всегда несло аммиаком. Наложницы презирали его. Тогда как Кирго был им более чем приятен: молодая прелесть и бледность кожи, при мягком не сломавшемся голосе делали из него цветок экзотический.
