Егор Уланов
Тунисские напевы
20
Вечером в купальнях Кирго вновь выполнял свою печальную обязанность, готовя Гайдэ к ночи любви.
Следы недавних ласк, сорванных Фаридом, цвели кое-где на бархатном полотне женской шеи. Евнух применил всё своё мастерство, дабы скрыть их. Но сам с содроганием смотрел их перламутровые блики; видел бордовую линию, окаймляющую целованные губы; блеск карих глаз был другим – она думала о нём; изгибы бёдер словно вспоминали страстные покачивания под толщей воды.
Мокрые волосы наложницы завились почти в кудри, кожа из бледной стала молочной; лазурная венка пульсировала на шее, когда Гайдэ наклоняла голову набок и откидывала волосы, чтобы Кирго промыл их. Движения девы сделались уверенны и резки. Страсть прорисовывала в ней новые линии, изгибы, формы и глубины, будто лесной пожар сжигает несколько деревьев и открывает вид на длинный каменистый ручей, с прозрачной и быстрой водою.
Напрасно мы, мужчины, думаем, будто женская невинность заключается в физиологии. Напротив, лишь любившая женщина теряет эту прелесть. Гайдэ была до того на ложе Сеида, но ласки его не тронули её, не напоили разум причудливым скопом образов, который составляет любовь женщин. Она осталась безучастна; была покорна лишь от безразличия и теперь, познав Фарида, стала в полном смысле женщиной, утратила очарование невинности, но приобрела другой, не менее привлекательный дар. И теперь её сердце билось уже не для неё одной. И Кирго видел эту перемену. И обидно было ему. Гордость его становилась больше и больше. Она иногда нашептывала ему ужасные вещи: убить Фарида, сдать его Ракыбу, силой запереть Гайдэ в гареме. Юноша обдумывал это и находил себя жестоким и недостойным любви. Мы же вряд ли с этим согласимся: ведь у каждого достоинства есть сопутствующие недостатки, как у каждого лица есть затылок. И верно, душа сильная, способная на самый широкий спектр чувств, имеет часто необузданную гордость.
Но продолжим. Кирго заканчивал ритуал. Пар шёл от воды и ложился к пламени свеч, точно туман к горным хребтам. Плитку на стенах покрыла мягкая испарина, тазы и склянки стояли в ногах у Кирго; не задевая ни одного из них, он легко перепрыгивал с места на место, подавая Гайдэ длинное персидское полотенце.
Когда волосы просохли, он подал ей белую рубашку и стал одевать её. Тут Гайдэ словно очнулась; глаза её судорожно забегали по комнате, лицо выразило гримасу отвращения, всё же не способную испортить её великолепия. Чем более девушка приближалась к свиданию с повелителем, тем страшнее ей становилось. Новые слои одежды, как стрелки часов сигнализировали о наступлении заветного времени.
И когда чадра плотно окутала её тело, оставляя лишь лицо под светом свечей, она так посмотрела в сторону, так вздрогнула, что была похожа на юную монашку какого-нибудь католического монастыря. Быть может, читателю покажется неясным такое сравнение. Не беда. Я поясню. Христиане часто отправляли своих дочерей в монастырь, а мусульмане в гарем; и если позволите, у этих заведений довольно много сходства. В обоих случаях предполагается затворничество, несвобода, верность одному мужчине (неважно, богу или человеку) и черный балахон в придачу. Об остальных сходствах догадайтесь сами.
21
Новое утро было для Кирго радостным. Соловей в клетке не прекращая трезвонил одну и туже трель, словно композитор, не окончивший симфонию и беспрестанно подбирающий нужную гармонию. Наложницы обыкновенно занимались своими делами.
Гайдэ подошла к Кирго.
– Пойдём на крышу, – позвала девушка.
Они поднялись. Сели на лавку. Гайдэ взяла его за запястье.
– Благодарю тебя за всё, – сказала она тихим голосом, – но обстоятельства… я больше не могу… я вчера была на ложе Сеида и мне было так горько.
Кирго не отвечал ничего. В этих словах видел он предисловие к чему-то.
– Я хочу попросить – продолжала она, потупя голову, – устрой мне побег.
Кирго отшатнулся от неё.
– Пожалуйста, Кирго, прошу тебя! Мне не выжить в клетке. Я не могу без Фарида, не могу принадлежать другому – это отвратительно. Только ты можешь спасти меня, бедную девушку. Я ведь не говорила, что мой дядя принудил, заставил меня пойти в гарем. Я из гордости молчала. У меня есть брат маленький, ему нет и пяти лет; дядя обещал содержать его, если я соглашусь. Если бы отказалась, он бы с ним… Но сейчас у меня есть любимый, есть Фарид, он защитит меня. И ты защитишь, и ты поможешь.
– Нет, – выдавил юноша нечеловеческим усилием.
– Ты же говорил, что любишь меня, клялся, что сердце пылает…
– Говорил.
– Если любишь, то помоги. Ради любви помоги. Помоги той, кого любишь… устрой мне побег.
– Я… не могу.
– Можешь! Можешь! – начинает Гайдэ плакать.– Я люблю Фарида! Он мой, а я его… я умру без него, умру от тоски… или убью себя.
– Что ты говоришь? – кинулся к ней Кирго, пытаясь ухватить её за руку. Но она вырвала её.
– То, до чего ты довёл меня, жестокий человек. Разве так поступают любящие мужчины? Разве они толкают своих любимых на смерть.
– Я…
–Ты убийца! Ты будешь убийцей той, кого любишь, если не поможешь…
Гайде остановилась и, широко открыв глаза, громко зарыдала. В этот миг её душа сделалась камнем, но ведь есть камни, из которых бьёт чистый источник. И рыданья рвались из груди от слов, что она сказала родному человеку, да назад пути не было.
– Ты же любишь меня! Я тоже тебя люблю, как друга, как брата, но я не могу быть твоей… – мягкостью дышали эти слова, – ты не мужчина! Ты евнух и этого не изменить! Не держи меня, я не буду твоей! – изменившись в лице, крикнула Гайдэ, выпрямившись, – Помоги мне бежать. Помоги обрести счастье, и я буду любить тебя ещё сильней, – снова мягко повторяла она, – Всегда, будучи с Фаридом, я буду вспоминать о тебе и часть любви к нему станет твоей. Я буду любить тебя, как мужчину. Буду видеть в нём тебя, разве мало? Я назову наших детей твоим именем. Ты моё спасение! Только ты можешь мне помочь. Ты можешь всё устроить.
– Но, если нас поймают, меня же… – Кирго осёкся и не стал заканчивать. Он видел, что Гайде уже всё решила. Ей не нужно было слышать, что Кирго могут убить, в глубине души она знала это.
– Хорошо, – прохрипел юноша – я помогу… – и выбежал прочь.
«В мщении и любви женщина более варвар, чем мужчина» – сказал было один философ. Да кто осудит её за это?
На следующий день Кирго явился неизвестно откуда. Ночь он провёл в степи. Раннее солнце осветило его усталое лицо. Юноша тихо зашёл в прихожую. Малей робко поприветствовал его и вышел. Кирго переоделся и отправился выполнять свои обязанности: приготовил ванночки, очистил фрукты, забрал одежду для прачки. Усерднее и тщательнее чем когда-либо сделались его движения. Так узник в последний день заключения с особой расторопностью свершает каждодневный тюремный распорядок.
22
Что передумал Кирго в эту ночь?
Любуясь видами Сусса, шатаясь в степи, обнимая увядшие ветви олив, валяясь на голой земле; о чём мог думать он, чужеземец, напитавшись пейзажами этой небольшой страны. Страны, которая первой в мусульманском мире приняла конституцию. Страны, которая единственная среди всей Африки и Азии участвовала в принятии Бернской конвенции в 1889 году – документе памятном для любого писателя. Страны, безусловно, значимой; незаслуженно обойдённой всеобщим вниманием историков. Но в то время всего того не случалось. Это её будущее. Да и нужны ли нам факты истории? Ведь в горестях знания бесполезны; и оставшись одни, мы остаёмся один на один с природой. Природа неминуемо откликается на страдания сердца и окаймляет их своим пейзажем. «В разных сторонках по-разному грустить» – говорила как-то старушка Милима. И верно, у печали, словно у вина, есть характерный привкус местности.
Кирго понял, что всё это время был одинок. Что и Гайдэ, и Гайнияр, и даже Мусифа предпочли бы ему кого-то другого. Что все их разговоры, веселье, радость – всё было лишь от скуки, от отсутствия альтернативы. И никто в целом мире не мог понять его горя, его ненависти к чужой любви и чужому счастью. А кто говорит, что ненавидеть счастье любимых нельзя, тот верно никогда не становился для него пьедесталом, не жертвовал собой. Чужое счастье скучно нам, как добродетельный роман, а своё счастье казалось Кирго химерой. Да и на что одинокому счастье, ведь его нужно с кем-то делить.
В голове роились воспоминания о Гайдэ, о её внимании, о её ласковости, о дружбе, на которую он согласился, боясь одиночества.
«Боже мой, как же мог я это думать? – Вопрошал евнух у степи. – Как же мог я быть так слеп, когда уже всё взято другим, всё не мое; когда, наконец, даже эта самая нежность ее, ее забота, ее любовь… да, любовь ко мне, – была не что иное, как радость о скором свидании с ним».
И степь отвечала горьким молчанием. И пустота пейзажа: пустыня, остывающая во тьме; тундра без деревьев, без жизни; показалась такой чуждой, такой далёкой, что Кирго побежал вперёд, надеясь встретить на пути хоть что-то кроме маленьких спутавшихся кустарников и серо-жемчужных камней. В темноте он упал, порвал шаровары, ободрал локти, взвыл, встал, хотел найти море, но не помнил где оно. Наконец сел на землю, оглянулся; слабый свет города доносился из-за холма.
«Зачем со мной всё это случилось? Почему меня похитили, привезли в чужой край, будто ручного зверька? Я бы мог жить другой жизнью: пахать землю или охотиться, иметь семью, детей. А вместо этого…».
И небо без звёзд не ответило ему.
«Почему Аллах так жесток? Чего он хочет от меня? – Кирго уткнулся носом в землю так быстро, что ещё немного, и он проломил бы себе череп, – И ведь я не знал печалей, пока не встретил её. Жизнь моя была жалкая штука, но без страданий; что же, ему было мало изуродовать меня и сделать рабом, так он ещё и решил восстановить меня против моего рабства, заставить презирать себя и восхищаться чужой неведомой душой». Он запустил руки в какие-то коренья и с силой выдрал их вместе с землёй. Луна всю ночь пряталась в чёрной туче, поэтому никто не мог его видеть. А если б увидел… каким жалким он бы показался этому случайному свидетелю. Люди порой кажутся жалкими даже друг другу, какого же богу любоваться на нас?
Но немое рыданье смолкло. Ни росы, ни свежего ветра нет в тех краях, потому Кирго ощутил лишь холод ночной пустыни. Он заговорил вслух:
«Я так много и часто думал, что не хочу на родину, что у меня там ничего нет, что жизнь моя здесь. И лишь теперь, полюбив, понимаю – это не правда. Так было легче… и говорить, и думать. Так было легче, а теперь не легкость мне нужна. Великая и страшная истина, бушующая, как ураган».
И долго он лежал неподвижно. Пока мысль не промелькнула перед ним, как падающая звезда:
«Что ж, возможно Аллах сделал со мной всё это зло, чтобы я встретил Гайдэ и помог ей освободиться».
23
Днём Гайдэ незаметно подошла к Кирго и дала ему знак ждать её в беседке.
Солнце прямыми лучами упадало на стены и белый навес, когда юноша поднялся на крышу. Ветра опять не было; липкая жара обхватывала сразу, без предупреждения. Юноша не сел на лавку; ходил из стороны в сторону, глядя под ноги. Его новые шаровары красновато-бурого цвета, надетые взамен прошлых: изорванных и грязных, будто осыпанных прахом; развивались из стороны в сторону, когда он поворачивался на месте.
Секунды ожидания неприятно стучали в висках. Кирго не хотел видеть Гайдэ, не хотел с ней говорить, понимая, что его твёрдые и благородные намеренья могли быть в секунду низвергнуты той гордостью, ставшей неминуемым спутником любви.
Но Гайдэ лёгкой поступью выскочила из двери. Её лазурные брюки и елек(жилет) делали стан девы ещё более воздушным, снежно белая кожа сияла в лучах, а чёрные волосы, подпрыгивающие от торопливых шагов, вились волной; вся она походила на облако с чёрным и густым краем, бегущее по ясному небу, готовое вскоре обратиться тучей.
После нескольких секунд молчания Кирго сказал ей, приняв самый покорный вид:
– Сегодня же я пойду к контрабандисту и упрошу его отвести вас куда захочешь.
– Ты думаешь, я только поэтому хотела тебя видеть?
– Больше незачем, – отвечал он, отвернувшись к стене.
– Кирго, я обидела тебя, но позволь мне извиниться. Ты ведь мой лучший друг.
– Не стоит…
– Отчего же?
– Оттого, что ты сказала, что думала. Я евнух, моё дело служить, не тому так другому.
«Как он теперь суров, – подумала она, – и взгляд такой магнетический».
Суровость Кирго доставляла ей удовольствие. А сила души, обнаруживающаяся во взгляде, в магнетизме, который приобретается лишь диким и всепоглощающим страданием; та сила внушала деве смутное восхищение.
– Послушай, – говорила ему Гайдэ, – я знаю, что ты осуждаешь меня. Так суди строго.
– Я не могу осуждать тебя, и мне от того еще больнее, – отвечал он без всякого жеманства или напускной грусти, коя может с первого взгляда почудиться в таких словах.
– Знаешь, Кирго, мне нужно сегодня в город просить Фарида бежать со мной, – дева покраснела. Она понимала, что ввела Кирго в заблуждение, ведь он подумал, будто Фарид уже всё знает и готов к побегу.
– После обеда, – безразлично отозвался голос юноши.
Он старался не смотреть на неё. Она облокотилась рукой о стену, поднесла запястье к лицу и глазами искала его глаз. Новое чувство зарождалось в ней: ни благодарность, ни жалость и ни дружба. Страдания Кирго, которые она не могла понять, рождали новое смутное забытье: сладкое до необычайности, но горькое в собственной неосознанности. И с женщинами нередко бывает так: решившись исторгнуть из себя любовь к ним, мы можем тем самым заслужить их взаимность.
Всё же оставим наших героев. Слишком уж много было сказано об их чувствах и печалях, а такие излияния неминуемо надоедают читателю. Не то чтобы я сильно заботился о капризном внимании публики, но перечитывая такие строки, с каждым разом всё меньше и меньше веришь их справедливости. И, признаться, я довольно их перечитал.
24
В полдень того же дня Кирго был у Карпера. Он рассказал ему всё и просил сладить дело.
–Я не помогу, – отвечал Карпер.
–Отчего?
–Не то чтобы я боюсь умирать, но тебе-то это зачем?
–Я её люблю.
–Вот именно! Ты же без неё зачахнешь, Кирго. А если поймают… того хуже.
–Она его любит… пускай…
–Не слушай её увещеваний, угроз, просьб и слез. Оставь в гареме, через месяц забудет и простит.
–Это эгоистично.
–Она уплывет и всё! Неужели ты отдашь этому немытому янычару свое счастье? Свою Гайдэ…
–Я обещал.
–Разве он достоин… разве оценит? Долго ли она будет любить?
–Думаешь, я не знаю? Думаешь, я не задавал себе эти вопросы тысячу раз… уже решено.
– Ну, раз так, Кирго, тогда послушай вот какую историю, – Карпер уселся поудобнее и начал; он, как и все преступники, имел дар рассказчика.
«Эту легенду услышал я на Балканах…
Рассказ Карпера
Ночь осторожно опускалась на пустынный пляж. Волны, тихо изнывая, стелились по берегу восточным ковром, отражая узоры только что взошедшей, ещё не зажженной луны. Острый горизонт, словно рваная рана вырастал из моря и оканчивался в звёздном небе. Казалось, целые галактики клубятся и текут словно тучи, переливаясь и готовясь облить землю звёздным дождём. Дикий берег пускал от себя тропинку вверх по склону. Склон, заросший полевой травой, нависал к морю, как будто хотел зачерпнуть своей усталой рукой живительной морской влаги. Всё тянулось друг к другу и держалось друг о друга, ожидая часа ночи – часа свиданий.
Вдохновение, благодать, счастье, много других слов можно припомнить, чтобы описать странное чувство, теснимое в груди человека и заставляющее его ощущать необъяснимую красоту мира. Но слова это лишь тени самой сущности того, что они означают. А тени боятся только одного – света. И вот луна зажглась полной силой, осветив полуночным сиянием прозрачный воздух, а вдали показались очертания человека.
Их было двое, два очертания. Они бежали так близко, что слились воедино, быть может, у их единого силуэта была и другая причина, но луна не любит обрисовывать детали и предпочитает изъясняться намёками.
Силуэты сбежали со склона ветвистой тропинкой и взошли на посеребренный берег. Растворившись в свете, они обратились в юношу и девушку. Черноволосая девушка блистала яркими как звёзды глазами. Её тонкий стан, робко поставленные плечи, плавные, будто волны движения, всё спорило в совершенстве с природой.
Юноша, плечистый и светлый, словно орёл, улыбался, и глаза его блистали светом любви. Оба ока, играя цветом юного пыла, казалось, хотели обглядеть целый мир в единое мгновение.
– Любимая, я люблю тебя больше всего. Больше неба и земли, больше отца и матери и уж точно больше себя. Дни мои лишь тебе отдать готов. Мечты меркнут рядом с тобой, ты мечта моя…
– Любимый, светла моя любовь. Ты, один ты имеешь ключ от моего сердца, и твой образ согревает его, ты моё солнце. Лучи твои сияют так ярко, что счастье кажется бесконечным…
– Любимая, душа моя, мысль о разлуке с тобой ранит меня. Сам я ненавижу себя за эту мысль и готов тот час закопаться в песок и умереть, только бы не думать об этом. Отец отсылает меня, долгая разлука нам предстоит! Мне не хочется уезжать… нет, я не уеду… так сильно во мне чувство любви, что хоть целый океан поставь между нами, я переплыву его…
– Любимый, я боюсь спать, мне страшно оставлять тебя даже в сновидениях, а если ты уедешь, я не переживу. Я бы бросилась тот час в это жадное море, узнав о твоём отъезде, но и меня отсылают, ах боже! Мне не устоять, мне хочется плакать… скажи, что ты не уедешь! Скажи, что мы навеки не расстанемся…
– Нет, не расстанемся, давай сбежим! Наш мир это мы сами, мы есть друг у друга и нас никому не разлучить.
– Да, завтра! Тёмной ночью, в это же время, когда волны громко шепчутся о будущем, а луна молчалива и задумчива. Любимый, нет мне покоя без тебя, и завтрашняя тьма скроет нас от нечестивых, непонимающих глаз.
– Мне не будет покоя весь день, всю ночь, всё время, что очи мои не видят тебя. Завтра и сбежим, иначе смерть, иначе хуже, чем смерть – разлука. Пусть тьма ночи, поможет нам пронести свет любви.
– Любимый, клянусь любить тебя вечно и не разлучаться с тобой. Каждый вздох твой держать в памяти и лелеять его как нежный цветок. Каждое слово твоё хранить в сердце и каждый день думать о тебе…
– Любимая, клянусь во всём прекрасном видеть твой облик, держать и никогда не отпускать твою руку. Я люблю самой большой любовью, вечной и чистой как воды родников.
И сверкнул поцелуй – знак священной клятвы, словно пламя вырвалось из оков огня и внутренними своими искрами расплавило всё вокруг. Тучи на мгновение заслонили луну, и тьма обрушилась на берег, а за ней полетели по-новому светящиеся лунные лучи. Девушка и Юноша взглянули друг на друга и скрылись в мерцающем сиянии, обратившись теперь в силуэты. Взбегая вверх по тропинке, они вовсе исчезли.
И вот рассвет. Рассвет не тот, что прежде, года мелькнули. Годы придуманы для людей, а луна всё так же жеманилась в тёплых лучах солнца, постепенно растворяясь в голубом омуте небесной глади. Волны были всё те же. По-прежнему выбегали они на берег, словно девушки в Купалову ночь. Прыгая через костёр, кричали и убегали обратно в щербетную пучину океана. И горизонт так же как рваная рана тянулся от моря и до облаков, только теперь он был окрашен в бордовом пламени рассвета, как словно кровь брызгала из него, проливая кипящие капли на облака. Лишь пляж стал уже не тот, что прежде: извилистая тропинка заросла сорными травами, по брегу разбросаны острые камни и лучистый песок потерял свою теплоту. Склон выглядел теперь не доброжелательно, а всё вокруг него превратилось в безжизненную пустошь. Только волны бились к верху, как будто хотели оживить былую красоту.
Грусть, усталость, разочарование, вот что испытываем мы, когда наступает новый день, рассеивающий наши собственные мечты и иллюзии. Оказывается вдруг, что всё это счастье, вся вдохновенность и полнота радости, есть не что иное, как тень, отброшенная сильным желанием сердца. А свет нового дня рассеивает тени и перед нами остаётся только ничем неокрашенный серый мир.
Солнце взошло и разгорелось целостным желтым диском. Повсюду разлетелись маленькие резвые лучики, оживляя природу, они будили каждое создание на земле, которое любит свет и ждёт его, чтобы проснуться. На берегу стоял старик, обдуваемый солёным морским ветром. Его редкие седые волосы рассыпались и собирались вновь вокруг обветшалых плеч, а глаза недвижимо смотрели вдаль. Ослепительные лучи не слепили потухших очей, так много они уже видели в своей жизни, так много охватили, что теперь потеряли чувствительность и быстроту.
Со склона спускалась сгорбленная старушка. Её жидкие чёрные, с проседью волосы, падали на морщинистое лицо, скрывая полуслепые, окосевшие глаза. Иссохшая как старое дерево, она, прихрамывая, шла навстречу старику. Движения её тела, кривая осанистость, казалось, когда-то спорили с природой в красоте, но спор этот, как обычно, закончился победой бессмертной богини.
– Здравствуй старушка, сколько времени минуло с нашей последней встречи? Как семья, дети все здоровы?
– Здравствуй старик, давно не виделись, словно вечность. Дети в здравии, господь храни. А твои?
– И мои не хворают… знаешь, это место навивает столько отжитых чувств: берег, море, и мы с тобой. Конечно, сейчас мы не настолько красивы и красноречивы сколь раньше, но в душе я всё также широкоплеч и улыбчив. Помнишь, как я ласково называл тебя «Любимая»… тайные встречи, ласки, свидания. Будто всё только вчера!
– Да, помню, как будто этой ночью было. А какая я была в цвете: кожа, словно белый мак, глаза горят, губы вишня спелая, фигура – эфир небесный. Не хочу хвалиться, да только я и сейчас такая, не телом, конечно, душой. А так посмотреть, что с нами годы сделали, свидания наши, мечты о будущем, всё сожгли и развеяли. Помнишь, сбежать хотели? На этом месте стояли и клялись, ты говорил «завтра сбежим», а я верила, и всё так легко было…
– Помню милая, как забыть. Только не получилось у нас ничего. Прознали родители и заперли обоих, а потом и развезли по сторонам… Уж год шёл, второй, третий я и забыл о тебе, другую встретил и знаешь, так полюбил, будто во мне вулкан разбушевался, небо с овчинку показалось. Потом мы и с ней разошлись, дорог то в мире эва как много, и люди разными идут, ног не жалея, так и я шёл. А дальше и третья была, жена моя.
– Ох, милый, так и я годок, два помучалась и пережила. Да как, сама не поняла, сердце кипело, скребло, а потом раз и отлегло. Встретила парнишку: шустрый, весёлый, его моя душа и отметила, с ним и обвенчались.
– Стары мы с тобой старушка, всё прошло с молодостью, глупы мы были, во всё верили и в молодость, и в вечную любовь, не знали трудностей жизни, столько ошибок совершили, столько сказали лишнего и недосказали важного… эх, вешняя пора. Перечеркнуло теперь меня что ли? Всё тоскую, да думаю, любили ли мы? Теперь у каждого своя семья, мы ведь и до семьи с тобой виделись, а чувства-то пропали. Куда?…
– Те года были глупы и просты, а в их наивности скрывалось наше неизъяснимое счастье. В том, как мы с тобой мечтали, всему смысл придавали… в каждом облаке видели символ знамения судьбы. В том, как чувствами жили, плакали и смеялись без причины. Да даже в простом молчании, даже в самой смерти виделось тогда нечто прекрасное. Сейчас всё вспоминаю ту ночь, когда мы клялись в любви. Те звёзды, луна, берег, всё казалось таким особенным и будто только для нас. Ты говорил такие прекрасные слова, в серебреном свете, как будто сами ангелы шептали их тебе на ухо… и луна, и звёзды обещали нам вечную любовь…
– Что же получается, луна и звёзды обманули. Может и само-то счастье, что было у нас тогда – обман. Что тогда было настоящим, если грёзы не сбылись, а любовь не вечна? Ты знаешь старушка?
– Наверное, только наш поцелуй. Клятвы падут, тела истлеют».
Карпер закончил долгий и распевный рассказ, перевёл дух и, откинувшись назад, смахнул волосы со лба.
– И зачем ты мне это рассказал? – горько усмехнулся Кирго.
– Как же! – возмутился контрабандист, – мудрая легенда. Любовь-то проходит, значит и у твоей пройдёт.
– Мне кажется у истории другой смысл…
– А мне кажется, что ты сумасшедший, но делать нечего. Мы должны отплывать через неделю, хотя там дел всего на два дня; морские волки всегда ленивы на суше. До завтра мы должны управиться. Соберу команду и идём.
– Я поплыву на родину, Гайдэ и янычар в Грецию… – произнося последнее слово, юноша нахмурился.
– Тогда завтра! – отозвался Карпер. – В полночь лодка будет готова, и мы отправимся прямо отсюда. Не медли и не опаздывай. И ещё… если поймают, то я тебя не знаю.
– Спасибо, – с чувством произнёс Кирго.
– Хоть одно во всём этом хорошо,– заключил Карпер, – ты отправишься на родину.
