Егор Уланов
Тунисские напевы
10
Вечерело. Зажигались лампы и факелы. Наложницы расходились по комнатам. Кирго стоял в спальне старших наложниц напротив Асиры, сидевшей на кресле в пол-оборота к нему, и выслушивал её приказанья на завтра. Она всегда только отдавала ему приказы, всегда была повелительно снисходительна, но не по сердцу или гордости, а по долгу сана первой наложницы.
– Ты всё понял? – обыкновенно заканчивала она длинный список безделиц, который евнух знал наизусть.
– Да, госпожа – машинально отвечал юноша.
Асира окинула его быстрым взором, словно нечто привлекло её. Ей показалось, будто на лице его скользнула гримаса неудовольствия.
– Свободен, – небрежно бросила она и осталась в раздумье. Следя мелькающий силуэт юноши, удаляющийся во внутренний двор.
Кирго вошёл в спальню младших наложниц. Девы готовились ко сну и украдкой болтали. Одетые в ночные рубашки и брюки: бархатные наряды кремового цвета, свободные, лёгкие, как вершины облаков. Только Жарии не было в комнате. В эти часы она бродила где-то, и никто не знал где. По секрету могу сказать вам, что вечерами Жария сидела одна на крыше и смотрела, как садиться солнце. Она не ходила в комнату и никогда не вела бесед с Гайдэ, Мусифой и Гайнияр.
– Кирго, чего так долго? – возмутилась Мусифа, оторвавшись от болтовни.
Юноша ухмыльнулся: – Опять Асира приказывала.
– Тоже мне госпожа! – звонко рассмеялась Гайдэ, сидевшая на своём ложе и перебиравшая горсть роскошных украшений. – Злится видно, что её к Сеиду в прошлую неделю не повели.
Кирго сел на кресло в середине комнаты, под хрустальной люстрой. Прямо между двумя картинами, которые, как мы помним, изображали женщин: одну в городе, опершуюся локтем на колонну, в белом греческом наряде с непокрытыми плечами, а другую среди зелёных лугов, в голубом платье, закрывающем всё, кроме шеи. Юноша отвлёкся на созерцание двух картин. А девы принялись перемывать кости Асире.
– Что она о себе думает – кривилась пышка Гайнияр – вечно указывает, как одеваться, как Сеида ублажать. Может она и старшая наложница, да только я ей не сильно верю. Она нарочно советует глупый наряд, чтобы ты плохо выглядела, а она была на твоём фоне…
Мусифа в задумчивости приложила палец к розовым приоткрытым губкам. – Да, да, так и Тасмин говорит – согласилась она.
– Тасмин сама Асире в рот заглядывает, сама в её шайке, – равнодушно произнесла Гайдэ.
Эта Тасмин была одной из дев декораций.
– А всё же, вы видели сегодняшний наряд Асиры? – подзадоривала толстушка Гайнияр.
– Да, да, такая безвкусица, желтый Курди (халат) совсем ей не шёл –Мусифа пустилась в обычный для неё разбор драгоценностей и одежд, который нет надобности пересказывать. Гайнияр иногда вставляла свои два слова, просто посмеиваясь. Гайдэ говорила чаще и с большой злобой отмечала некоторые упущения. Мусифа же просто перечисляла недостатки вкуса, казавшиеся ей скорее забавными, нежели глупыми.
– А ты чего молчишь? – в порыве разбора платья Жарии, обратилась Мусифа к Кирго. Ему было не интересно, но он делал вид обратного.
– Кирго, я хотела узнать, – переключилась Мусифа, – говорят, к мечети подкинули младенца.
– Да, наверное. Я слышал в городе об этом болтают.
Гайнияр удивлённо сморщилась. – А тебе в мечети не рассказывали?
– Я там не был. – Кирго уже давно не видел муллу Мактуба и не вёл бесед об Аллахе.
– Должно быть, какая-нибудь нищая крестьянка понесла, – заключила Гайдэ, разглядывая своими ониксовыми глазами вышивку на шторе.
– Не замужняя, вот и пришлось младенца подбросить – добавляла Гайнияр.
– Бедняжка! – вздохнула Мусифа. – Что же теперь будет с ребёнком?
– Отдадут в услужение, сделают крестьянином, или слугой, или евнухом…– запнулся Кирго.
Гайдэ встала с ложе, прошлась по комнате своими широкими грациозными шагами и устремила взгляд на Кирго. – А если наложницы забеременеют, что будет с их ребёнком?
Внутри у юноши зашевелилось беспокойство. – Вашего ребёнка передадут Сейиду – начал он, скрепя силы, – и господин решит, что с ним делать. Если мальчик, то его введут в семью и будут растить с другими сыновьями… если девочка, то вырастят среди домашних служанок и сделают служанкой… а если жены скажут, то и отправят куда-нибудь.
– А жёны могут… – вступила Гайнияр назидательным тоном, – они не любят нас, наложниц, и дети наши им как живой укор. Мальчики господину нужны, так что они их не трогают, а судьба девочек зависит только от милосердия жен.
– Но в любом случае ребенка заберут? – продолжала любопытствовать Гайдэ, сжимая сердце Кирго.
– У нас да. Говорят, у Османов огромные гаремы, где наложницы сами воспитывают детей.
– А чего ты? Есть повод? – вопросила Гайнияр с тем обеспокоенным выражением лица, с каким женщины упоминают о беременности. Мусифа навострила ушки, а Кирго хотел бы сейчас быть далеко, дабы не слышать ответа.
– Нет. Просто интересно, – ответила Гайдэ, – А сами эти жёны, сколько их?
Кирго громко выдохнул. – Всего две. Больше четырех Аллах не велел. У Сеида пока две.
– И страшные уродки! – рассмеялась Гайнияр, отчего её живот и полные бёдра затряслись, подобно щербету на тарелке.
– Да, да, я видела одну из них однажды, когда шла в покои господина, – произнесла Мусифа. – Такая толстая и маленькая; лицо сплюснутое и руки большие. Асира говорила, что и вторая не лучше.
– Жёны у Сеида дурны, – подтвердил юноша, – Асира во сто крат красивее. От того они наговаривали на неё, не позволяя ей стать третьей.
Гайдэ игралась теперь с золотым кольцом, перекидывая его между пальцев. – Ох уж эти дикарские обычаи. Интриги какие-то. Сам Сеид, конечно, не лучше. Уже почти старик, а всё завет меня на ложе. Всё требует чего-то взглядом.
Кирго опять стало тяжко. Гайдэ очевидно не заботило, что среди них был мужчина. – Чем он занимается, этот Сеид? – спрашивала она, – Я знаю, что он кади, но что это значит.
– Судья, – выдавил из себя евнух, – это значит, что Сеид судья. Он назначен на целый город Сусс, раньше его назначали Османы из Стамбула, а теперь, когда над этой землёй властен Бей Хусейн, он назначает. Но он не стал сменять Сеида, поставленного ещё Султаном Османов Мустафой Вторым, а переназначил его, завёл с ним дружбу.
– То есть он единственный судья? – уточнила Гайдэ.
– Да, и судит строго по шариату, так что его решение окончательно. Можно сказать, он самый влиятельный человек в городе, даже выше имама великой мечети. Все купцы жаждут его дружбы.
– Так вот почему дядя подарил меня именно ему, – глаза Гайдэ опустились. – Будь он хоть трижды кади, хоть султан, разве мы достойны такого обращения?
– О чём ты? – удивлённо посмотрела Гайнияр, встав с ложе и приблизившись к Гайдэ.
– Мне противна эта страна. На улицу не пускают, ходить в чадре, ребёнка заберут. Какие-то старики решают, что нам делать и как жить. Заперли нас здесь и чахнут, как над золотом, которое не в силах потратить. Этот гарем ужасен! Разве не видите?
– Я тоже часто о таком думаю, – не без лукавства отзывалась Гайнияр, – много к нам пренебрежения; меня раздражает. А что делать? Мы одеты, обуты, сыты.
– Лучше спать на голом полу, – махнула Гайдэ рукой, – лучше голодать!
Мусифа лежала на животе и дрыгала ножками, словно ребёнок. Она заговорила.
– Мой отец был бедный фермер. Маленький, с черными от работы руками. А я родилась красивая. Когда я была маленькая, отец говорил мне, что я буду богатая и счастливая. А когда подошёл девичий возраст, он отдал меня в гарем. Наверное, радовался, когда получил деньги; может быть, открыл на них лавку или купил скакуна.
– Тебе не грустно, что ты не дороже скакуна?
– Нет. Ведь я голодала, а мне с детства пели песни, что когда я выросту, окажусь в гареме и буду в золоте и шелках. И я грезила о такой жизни.
Мусифа игралась со своими мягкими локонами. Гайдэ пристально смотрела на неё и не находила в её лице ни тени сожалений.
– Хотела бы я быть такой как ты: ни о чём не сожалеть, не метаться душой.
– Да ладно тебе, всё не так и плохо – улыбалась Гайнияр.
– И всё же так тоскливо, – при сих словах Гайдэ откинула волосы с плеч; взгляд её сверкнул, как зажженный порох в пистолете. – Тоскливо от того, что нет настоящего чувства, нет любви. Нет того, кто полюбил бы меня, и я бы могла отвечать ему.
Кирго поёрзал в кресле.
– А как же господин? – простодушно крикнула Мусифа.
Гайдэ махнула рукой.
– Он любит нас как вещи. То есть любит сам себя, за то, что мы у него есть.
Гайнияр погрозила пальчиком в воздухе: – А как тебе надо?
Гайдэ села опять на своё ложе, скрестила ноги в лотос и призадумалась, подняв чудные обсидианы глаз на люстру, от чего прожилки стали белее самого дорогого жемчуга, а по зрачкам пробежали огненные блики.
– Я хочу, чтобы тот, кто меня любит, сделал для меня всё на свете, даже пожертвовал жизнью. Хочу точно знать, что нет для него ничего дороже.
Мусифа мечтательно вздохнула, перевернулась на спину, свесив хорошенькую головку вниз с ложе. Гайнияр положила ладони одна на другую и молча смотрела на них. Кирго сидел затаившись.
– О, как глупо будет прожить жизнь и не полюбить – произнесла Гайнияр с сожалением.
– В жизни длиною в полвздоха не планируй ничего, кроме Любви… так сказал Джалаладин Руми, турецкий поэт – молвил Кирго, поймав на себе томный взгляд Гайдэ.
– Не знала, что ты читаешь такие книги – говорила она.
– Когда-то давно, когда я учился читать, у одной из наложниц была книга Руми, и она обучала меня. Она очень любила его стихи и каждодневно их перечитывала – отвечал он, улыбнувшись.
– Хорошая она была, – начала Гайнияр, – А где же она теперь?
– Умерла.
– В гареме? – с сожалением вопрошала Гайдэ.
– Да. Роды.
– Печально. Всю жизнь читать о любви и ни разу её не испытать.
– Кто знает… – хотел что-то сказать Кирго, но замолк.
– Зато в гареме много еды и золота, – громко начала Гайнияр, стремясь развеять тяжелые мысли, – скоро будет день покупок! Пойдём на базар! Будем выбирать себе ткани, платья, украшения там разные!
Гайдэ уже не возражала и молча сидела, облокотившись на деревянную перегородку.
– К тому же нас охраняют от разных опасностей, – добавила Мусифа, – вот, Кирго, например, вора поймал.
– Расскажи, Кирго! – подхватила Гайнияр, хлопая ладошами по своим полным налитым бёдрам.
Кирго мельком взглянул на Гайдэ, – Да ничего такого, – начал он, стремясь как можно правдоподобнее скрыть собственное бахвальство и сыграть безразличие, будто для него это безделица. – Я, как всегда, ночью обходил дом, вижу силуэт, окликнул его, а он достаёт кинжал. Удар. Я уклонился… ещё… тут я попал в него, он упал.
Мусифа мило вздыхала, выпучив глазки от картины, представлявшейся её воображению. – Ты же мог погибнуть! – не выдержала она, и ресницы её увлажнились.
– В ту минуту я не думал. А потом уже… утром, когда проснулся; мыслю, что вчера мог умереть. Также бы солнце встало, птица запела, и ничего бы не изменилось.
– Мы бы плакали, – успокаивала себя Мусифа, – без тебя было бы так плохо!
– Хорошо, что всё так закончилось – порадовалась Гайнияр, соединив ладони на груди.
– А ведь ты бы тоже умер, ни разу не полюбив – высказала Гайдэ, словно оправившись от какой-то жгучей дремоты.
Кирго молчал. Гайдэ взглянула на него с участием любовницы – так, что все прошедшие её взгляды показались ему лишь подготовкой к этому нежному, прозрачному, немому, но выразительному взору.
Попрощавшись с девами, Кирго вышел из спален и пошёл на обход. Тушили свечи. В средней и старшей спальни уже давно стоял полумрак. Так и закончился тот вечер.
Если вы, мой читатель, не обратили внимания, то у Гайдэ теперь была уже целая горсть украшений, достававшихся ей по одному за ночь любви. Следовательно, ночей прошло не мало. И хоть Гайдэ стала любимицей Сеида, но вызывали её не чаще двух раз в неделю. Значит, миновало уже несколько недель, а Кирго всё ещё молчал о своих чувствах.
Теперь, однако, его уже не сдерживало уважение к Сеиду, которое он полностью изрос и снял, как снимают наряд, сделавшийся маленьким. Ему важно было понять её чувства. Это было последним препятствием признанию. А Гайдэ была непонятна: толи холодна, толи обжигающая. Жар и холод схожи. Если прикоснуться к чему-то очень холодному и быстро одернуть руку, то покажется, будто эта поверхность раскалена. Не удивительно, что их так часто путают. И теперь у юноши была лишь одна мечта.
11
Кто из вас, читатели, бывал на просторах Туниса? – Кто наблюдал его виды, бедные разнообразием, где взгляд привлекает лишь море да небо? Не эти ли пейзажи были свидетелями зарождения человечества, великих переселений, потрясений, счастья и горя? Не эти ли далёкие неведомые края пустыни когда-то были одним сплошным лесом или, может быть, океаном? Да и Тунис, и Сусс, всего лишь названия, кои ничего вам не скажут. Приходиться бесконечно сравнивать, вооружившись незаменимыми «как», «словно», «будто» и прочими дарами словаря. А меж тем, над каким сравнением нельзя не посмеяться? Какое «как» сможет отделаться от обвинений в несправедливости?
Море в то утро было беспокойное, как узкая горная речка, бегущая меж скал. Волны с яростью оббивали берег, вынося косматую пену на хребтах. Что-то гремящее, громадное поднималось со дна. И звуки этого чего-то разносились по пустынному пляжу, испещренному камнями, рваными сетями и дырявыми лодками. Порт был дальше по дороге и ближе к городу. А это место было никому не нужно из-за его удалённости; хотя оно и было прекрасно.
Мы встретили Кирго здесь вначале нашего рассказа; и вот он опять тут. Молча сидит юноша. Тишина – язык Бога, кружит над его головой невидимыми искрами. Море, казавшееся ему в первую нашу встречу обыкновенным, теперь видится иначе: каждая его волна воспринимается как собственная мысль, чувство или тревога. И пена страсти мешает разглядеть что-то в глубине. И смутное ощущение дрожит на кончиках пальцев.
«Я уже немного знаю женщин, – размышлял Кирго, глядя в бушующие волны, – они подобны морю. Также толкают тебя в бока, щипают, валят с ног и кружат, когда ты им не угодил, а через секунду нежно обнимают, смеются и прижимают тебя к груди, словно уже не помнят прошлого».
Возвращаясь степью, Кирго с напряжённым вниманием осматривал окрестности, точно никогда раньше здесь не бывал. Новые мысли забурлили в нём при виде ветхих саклей и нескольких фермеров, бредущих к ним. Мысли, которые он не умел ещё формулировать и похоже только учился отгадывать в себе.
По счастью, подобные мысли посещали и автора, потому попробую их описать. Когда я смотрю на бедный, жалкий народ фермеров и крестьян, мне вспоминается один стих у Джалладина Руми; название ему «Рассказ о садовнике». Там три законодателя: суфий, сеид и богослов, без спроса вошли в сад и стали требовать угощений. Разгневанный садовник, понимая, что не справится сразу с тремя, рассорил их, наклеветал сначала на одного, потом на другого, и затем поодиночке убил. Мораль выводит сам автор словами последнего убитого: «Я кару горше заслужил в сто раз, Как всякий, кто друзей своих предаст!». И эта мораль хороша… да только я вижу здесь и другую. Ведь эти три законодателя приходят в дом простого человека, который тяжёлым трудом добывает себе кусок хлеба. Они как должное принимают его кров, угощения, красоты его сада и тепло скромного очага, не заботясь о мнении хозяина. Садовник видит в них нахлебников; и пусть месть его сладка, но она также и необходима. Он властелин своего сада, а его лишают прав, он самостоятелен, от него требуют подчинения. Он, наконец, видит, что люди, стоящие выше, ничем не лучше его и также полны порока. Однако они строят из себя святых. Не урок ли это всем власть предержащим? Не приходить без приглашения, не забирать нажитого; или, по крайней мере, не верить черни.
Но вот уж Кирго достиг стен города; мы помним этот маршрут. Навстречу ему, как и в прошлый раз, вели невольников. Однако теперь в юноше всё содрогнулось. Вид коричневых пыльных лохмотьев, верёвок, натирающих шеи до кровавых мозолей, и глаз… необычайно пустых глаз… один этот вид вызвал новый виток возмущений в горниле его разума.
«А вдруг кто-то из этих бедолаг оставил дома семью… любимую» – подумал Кирго и стиснул зубы так, что подбородок его заострился, а на скулы легла глубокая тень.
И высокий худой мавр, идущий сзади, слабо хлестнул одного из невольников плёткой, видимо, от нечего делать; словно траурная процессия прошли они мимо. А Кирго хотел уж идти в гарем, но от полноты чувств в нём родилась потребность поделиться с кем-то. Пристань была не так далеко, и он не заметил, как оказался уже возле шхуны Карпера.
Контрабандист встретил его без особого усердия. Утомлённый безветренным зноем он сидел в тени мачты и по своему обыкновению проклинал день, когда родился. Они обменялись приветствиями и Кирго сразу перешёл к тому, что его беспокоило:
– Послушай, Карпер, я хотел спросить: есть ли у тебя… девушка?
– Есть. В одном греческом городе я гуляю с крестьянкой. У неё стан струной, груди – волны, и лицо не без красоты. Говорит любит меня до смерти. А когда я уплываю, гуляет со всеми подряд.
– А ты её любишь?
– Нет.
– А любил кого-нибудь?
– Любил, – ответил Карпер, – давно. Безответно, не знаю, но всё одно.
– А как ты понял, что любишь?
– Когда такие вопросы задавать стал.
Кирго вздрогнул.
– Ты чего, евнух, влюбился?
– Да, – неожиданно легко ответил Кирго.
– В кого? В торговку или крестьянку?
– Нет.
– Не в одну же из наложниц?
Кирго молчал.
– Ну, молодец, это я уважаю. Правильно! Бедные красавицы сидят под замком, а их и приласкать некому.
– Я не знаю, что делать!
– Признавайся да люби. Радуйся, Кирго, ты мужчина.
– Мне всегда твердили обратное.
– Да уж, ты был искалечен и не можешь насаживать. Зато можешь любить! А ведь часто я видел людей, которые могут первое, и, тем не менее, никогда не смогут второго.
– А если она не любит?
– И что. Может хоть от скуки, да даст.
– Так не хочу.
– Всё равно признавайся. Хотя бы ясно будет.
– Верно!
– Ты, Кирго, хоть куда! Я, когда познакомились, хотел было, чтобы ты меня в гарем провёл – такое приключение. Но ты ответственный, что аж тошно. А выходит, сам не промах.
– Мне пора, Карпер.
– Потом расскажешь!
Карпер лёг на палубу и уставился в небо. Ветер показался ему свежим и приятным; не чувствовалось запахов смолы, протухшей рыбы, гнилого дерева и нечистот. Чья-то чужая любовь, явственно возникшая перед пропащим контрабандистом, напомнила ему собственную утерянную юность: заблуждения, мечты и мгновения, которым не суждено да и не следует повторяться в одной и той же жизни. Он так и остался лежать на одном месте, а Кирго исчез.
Не то чтобы Кирго нуждался в ободрении Карпера. Не то, чтобы контрабандист что-то знал о евнухах и их физиологии. Всё-таки он несколько ошибался в своих резких суждениях, именно в том, что Кирго не имел возможностей к плотской любви. Таких возможностей, как вы наверняка знаете, множество; да к тому же, выражаясь языком садовников, плоды его были срезаны, а ветка оставлена. Ей, может, даже можно было воспользоваться, но Кирго всё же чувствовал себя неполноценным; он слышал кое-что о евнухах от служанок и грубых мавров, поэтому с детства привык считать себя ниже мужчин. Лишь недавно проснувшаяся страсть нарушала эту привычку. А всё же каждый раз перед глазами он видел коричневый изогнутый шрам, вьющейся меж ног его, будто ядовитая змея; видел и содрогался.
Проходя мимо мечети, Кирго ускорил шаг, опустив глаза, чтобы случайно не встретить знакомого взора. Он не был в стенах храма с того дня, как приехала Гайдэ. И не творил намаз с той ночи, когда Гайдэ была отправлена к Сеиду. Юноше было совестно, что Аллах давно не видел его ракаат, не слышал от него аятов и покаяний, которые ранее он возносил без принуждений. Ведь Кирго верил в бога; совестно не может быть перед ничем.
Минуя большую дверь приёмной, Кирго летел на встречу Гайдэ. Уверенность в нём бушевала, скрывая сомнения, как море в прилив скрывает острые рифы.
Но в прихожей, на лавке разлёгся Малей. Он грубо окрикнул Кирго, спрыгнув на пол.
– Где ты был, мелкий червь?
– Я… мне нужно было… – от неожиданности запнулся Кирго, не в силах ничего придумать.
– Собачье дерьмо и то больше пользы приносит Аллаху, чем твои оправдания! Где был?
– Я гулял! – выпрямился юноша.
– Гулял? – запищал Малей от раздражения – Ты, семя шлюхи, нечестивый бездельник! Я лишаю тебя жалования в этом месяце! Я буду бить тебя кулаками; нет, того мало с тебя, скажу, чтоб Ракыб тебя высек! Да я…
Малей хотел ещё что-то сказать, но Кирго прыгнул на него, словно горный барс на добычу, и толкнул его в плечо так, что тот повалился на землю.
– Какое право ты имеешь надо мной? – прорычал Кирго. От испуга воинственному старшему евнуху перехватило дыхание. Грозный вид и блестящие глаза юноши произвели на него какое-то неизгладимое впечатление. Дух непокорности, проснувшийся в Кирго, словно давал ему право теперь презирать Малея, будто делал его выше. Он сам не ожидал от себя такой силы. И вышел во внутренний двор, будто ничего не было, оставив распростёртого на полу Малея.
Старый евнух никому не рассказал. И после того не только не придирался к Кирго, но побаивался его, позволяя ему не давать уж более о себе никакого отчёта. Кирго же относился к нему теперь с пренебрежением и либо не замечал, либо прогонял, как жалкое и несчастное существо.
Но вернёмся. Юноша пришёл к Гайдэ и меж ними завязался разговор: обыкновенный, а потому нам не надобный. Вот самая примечательная часть.
Гайдэ спросила: – Ты вчера говорил о смерти. Ты боишься?
– В моей жизни не так много радостей, чтобы бояться лишиться их.
– А вечность, она страшит?
– Вечность… мы ведь уже в ней; так чего бояться?
В продолжение разговора Кирго решался, думал; оба они чувствовали, что вызревает нечто. Гайдэ не понимала что, и потому ждала.
– Ты говоришь, тебе трудно сидеть взаперти, – наконец вытеснил из себя юноша – Завтра я отведу тебя на море.
– Но как? – наклонилась она, взяв его за руку.
– Не важно. Главное, завтра вечером.
– Как же это волнительно! Какое ты чудо, Кирго! – в восхищении вскрикнула она и обняла его за шею.
