Дэвид Митчелл
Тысяча осеней Якоба де Зута
– Ин-тус-су-сцеп-ция! – запинаясь, выговаривают ученики. – Ин-тус-су-сцеп-ция!
– При этом заболевании верхняя часть кишечника погружается в нижнюю, примерно таким образом…
Доктор берет в руки кусок полотна, сшитый трубой, вроде штанины.
– Это – толстая кишка. – Зажав один конец «штанины» в кулаке, он пропихивает ее внутрь, к другому концу. – Диагноз поставить трудно, поскольку симптомы – классическая триада, связанная с пищеварительным трактом. А именно… Господин Икэмацу?
– Боли в животе, вздутие живота… – Он трет виски, вспоминая третий признак. – А! Кровь в фекалиях.
– Прекрасно! Смерть от интуссусцепции, – он оглядывается на Якоба, – или, в просторечии, «высрать собственные потроха», как вы легко можете себе представить, весьма мучительна. По-латыни это называют miserere mei, то есть «пощади, Господи». Однако дымовой клистир позволяет справиться с этой бедой.
Доктор вытягивает наружу конец «штанины».
– Если закачать внутрь достаточно дыма, кишечник под давлением расправится до своего первоначального состояния. Домбуржец, в отплату за оказанную любезность, предоставит в распоряжение медицинской науки свой gluteus maximus[12], чтобы я мог вам продемонстрировать, как дым проходит «сквозь мглу пещер», от анального отверстия до пищевода, и в конце концов просачивается наружу через ноздри, словно фимиам из каменного дракона, хотя, увы, не столь благоуханный, учитывая пройденный путь…
Якоба постепенно настигает осознание.
– Вы же не намерены…
– Снимайте штаны. Все мы здесь люди науки, закаленные мужчины… ну и одна дама.
– Доктор! – В комнате промозглый холод. – На такое я не соглашался!
– Лучшее средство от нервов… – Маринус с неожиданной ловкостью опрокидывает Якоба на койку, – не обращать на них внимания. Элатту, дайте студиозусам осмотреть инструмент, а затем приступим!
– Отличная шутка, – хрипит Якоб, придавленный тушей врача, – но…
Маринус отцепляет подтяжки своей извивающейся жертвы.
– Доктор, нет! Прекратите! Комедия зашла слишком далеко!..
VII. Высокий дом на Дэдзиме
Раннее утро, вторник, 27 августа 1799 г.
Якоб просыпается оттого, что у кровати подламываются две ножки из четырех и он рушится на пол, больно стукнувшись подбородком и коленкой. Его первая мысль: «Боже милосердный! Пороховой погреб на „Шенандоа“ взорвался». Но Высокий дом все сильнее сотрясают спазмы. Стонут перекрытия; куски штукатурки разлетаются, точно шрапнель; оконная рама выскакивает из проема, и качающуюся комнату заливает абрикосово-оранжевое сияние; противомоскитная сетка падает Якобу на лицо, тряска усиливается втрое, впятеро, в десять раз, и кровать мечется по комнате раненым зверем. «В нас палят с фрегата, изо всех пушек», – думает Якоб. Подсвечник неистово скачет по комнате, с верхних полок веером рассыпаются стопки бумаг. «Боже, не дай мне погибнуть!» – молится Якоб. Он уже видит, как упавшие стропила сплющивают ему череп и как мозги яичным желтком растекаются в пыли Дэдзимы. Сын пастора молится истово, срывая горло, молится Иегове ранних псалмов. «Боже! Отринул Ты нас и низложил нас, разгневался, но и помиловал нас». Ответом ему – грохот сыплющейся с крыш черепицы, мычание коров и блеянье коз. «Сотряс землю и сокрушил ее: исцели раны ее, ибо она поколебалась». Оконные стекла осыпаются фальшивыми бриллиантами, доски трещат, будто кости, вздыбившийся пол подбрасывает кверху сундук Якоба, из кувшина льется вода, ночной горшок опрокидывается, мироздание разваливается на части, и – Господи, Господи, Господи – хоть бы это прекратилось, хоть бы, хоть бы прекратилось!
«Господь сил с нами, Бог Иакова заступник наш». Якоб закрывает глаза. Тишина дарит покой. Якоб благодарит небо за то, что усмирило землетрясение, и вдруг думает: «Господи, пакгаузы! Моя каломель!» Схватив одежду, он перешагивает через обломки двери. Навстречу из своей норки выбирается Хандзабуро. «Охраняй мою комнату!» – рявкает Якоб, но мальчишка не понимает. Голландец замирает на пороге, расставив ноги и раскинув руки буквой «икс».
– Чтобы никто не входил! Понимать?
Хандзабуро испуганно кивает, как будто успокаивает сумасшедшего.
Якоб с грохотом сбегает по лестнице и распахивает дверь. По Длинной улице словно прошел отряд британских мародеров. Повсюду валяются обломки ставней, осколки черепицы, в одном месте садовая стена целиком рухнула. В воздухе, затмевая солнце, висит густая пыль. Над восточным краем города клубится черный дым. Где-то истошно кричит женщина. Писарь начинает пробираться к дому управляющего и на перекрестке сталкивается с Вейбо Герритсзоном.
Тот бормочет, пошатываясь:
– Французы, твари, высадились и все здесь, твари, заполонили!
– Господин Герритсзон, проверьте Дорн и Эйк, а я посмотрю в других пакгаузах.
– Вы что, – выплевывает, весь в татуировках, силач, – переговоры со мной ведете, месье Жак?
Якоб, обойдя вокруг него, проверяет дверь пакгауза Дорн – заперто надежно.
Герритсзон с ревом хватает Якоба за горло:
– Не трожь грязными французскими лапами мой дом и не трожь грязными французскими лапами мою сестру!
Он отпускает Якоба, чтобы получше размахнуться; будь удар точен, мог бы убить, но в результате Герритсзон сам валится на землю.
– Французы, твари! С ног меня сшибли!
На площади Флага колокол звонит общий сбор.
– Не слушайте колокол!
По улице широкими шагами движется Ворстенбос, по бокам от него – Купидон и Филандер.
– Эти шакалы хотят, чтоб мы построились, как дети малые, тут они нас и скрутят!
Управляющий замечает Герритсзона.
– Он пострадал?
Якоб растирает ноющее горло.
– Боюсь, только от грога, минеер.
– Пусть лежит. Нужно организовать защиту от наших защитничков.
Ущерб от землетрясения значительный, но не катастрофический. Из четырех голландских пакгаузов Лели все еще не до конца отстроен после «Сниткеровского пожара», и каркас его уцелел. Двери Дорна выдержали напор огня, а сильно пострадавший Эйк ван Клеф с Якобом сумели отстоять от разграбления, покуда Кон Туми и плотник с «Шенандоа», похожий на призрака уроженец Квебека, вешали створки дверей на место. Капитан Лейси доложил, что на корабле землетрясение совсем не ощущалось, зато шум стоял такой, словно идет великая битва между дьяволом и Господом Богом. Внутри пакгаузов часть штабелей рассыпались – необходимо осмотреть ящики и проверить их сохранность. Предстоит заменить десятки черепиц, приобрести новые глиняные кувшины, починить за счет Компании разрушенные бани и рухнувшую голубятню. На северной стороне Садового дома осыпалась вся штукатурка; придется стену штукатурить заново. Переводчик Кобаяси доложил, что рухнули лодочные сараи, и назвал стоимость ремонта, прибавив, что она «превосходная». «Для кого превосходная?» – немедленно поинтересовался Ворстенбос и поклялся, что не отдаст ни пеннинга, пока они с плотником Туми не осмотрят повреждения своими глазами. Переводчик удалился, закаменев от гнева. Якоб разглядел с Дозорной башни, что не все районы Нагасаки отделались так легко, как Дэдзима: он насчитал двадцать больших разрушенных зданий и четыре пожара в разных местах города. Над ними в августовское небо поднимается черный дым.
* * *
В пакгаузе Эйк Якоб и Вех перебирают опрокинутые ящики с венецианскими зеркалами. Каждое зеркало нужно вытащить из соломы, в которую оно обернуто, проверить и записать: не повреждено, треснуло или разбито. Хандзабуро сворачивается клубочком на куче пустых мешков и быстро засыпает. Все утро в пакгаузе слышно только, как перекладывают зеркала, Вех жует бетель, перо Якоба скрипит по бумаге да вдали, у Морских ворот, носильщики перетаскивают на берег свинец и олово. Плотникам полагалось бы сейчас трудиться на складе Лели, по ту сторону Весового двора, но, как видно, им нашлась более срочная работа в Нагасаки.
– Ну что скажете, господин де З., тут уж не семь лет невезенья, а все семь сотен, ага?
Якоб не заметил, как в пакгауз вошел Ари Гроте.
– Когда такое дело, вполне простительно, если вдруг запутаешься да запишешь пару-тройку целых зеркал как битые… Чисто по ошибке, конечно…
– Это что же, – Якоб зевает, – завуалированное приглашение к мошенничеству?
– Чтоб мне лучше дикие собаки голову отгрызли! Ладно, у нас тут сборище намечается. Ты можешь выметаться, – продолжает Гроте, косясь на Веха. – Сейчас благородный человек придет, ему на твою шкуру цвета дерьма смотреть обидно.
– Вех никуда не уйдет, – возражает Якоб. – И что это за «благородный человек»?
Гроте что-то послышалось; он выглядывает за дверь.
– Ах ты, пропасть, раньше времени пришли! – Он тычет пальцем на груду ящиков и приказывает Веху: – Прячься там! Господин де З., вы уж задвиньте ваши тонкие чувства насчет темнокожих братьев куда подальше. О больших деньгах речь идет!
Юноша-раб смотрит на Якоба. Якоб нехотя кивает. Вех послушно прячется за ящиками.
– Я буду, э-э… играть роль посредника между вами и…
В дверях появляются переводчик Ёнэкидзу и комендант Косуги.
Не обращая на Якоба ровным счетом никакого внимания, эти двое приглашают войти знакомого незнакомца.
Вначале порог переступают четверо молодых, стремительных и крайне грозных с виду стражников.
А вслед за ними входит и хозяин: пожилой человек шагает словно по воде.
На нем небесно-голубой плащ, голова выбрита, как у монаха, однако за поясом виднеется рукоять меча.
У него единственного из присутствующих лицо не блестит от пота.
«В каком мимолетном сне, – дивится Якоб, – мне привиделось твое лицо?»
– Господин настоятель Эномото из княжества Кёга, – объявляет Гроте. – Мой коллега, господин де Зут.
Якоб кланяется. Губы настоятеля кривятся и складываются в полуулыбку узнавания.
Он что-то говорит, обращаясь к Ёнэкидзу; этот лощеный голос прервать – немыслимо.
– Настоятель сказать, – переводит Ёнэкидзу, – он верить вам и сразу ощутить сродство, когда первый раз увидеть вас в городской управа. Сегодня он знать, что его вера быть правильный.
Настоятель Эномото просит Ёнэкидзу научить его, как по-голландски будет «сродство».
Якоб наконец-то вспоминает, где видел гостя: он сидел рядом с градоправителем Сироямой в Зале шестидесяти циновок.
Настоятель заставляет Ёнэкидзу трижды повторить имя Якоба.
– Да-дзу-то, – эхом откликается настоятель и переспрашивает уже самого Якоба: – Я правильно говорить?
– Ваша милость прекрасно произносит мое имя.
– Господин настоятель, – прибавляет Ёнэкидзу, – переводить на японский Антуана Лавуазье.
Якоб должным образом выражает почтительное восхищение.
– Возможно, ваша милость знакомы с Маринусом?
Ёнэкидзу переводит ответ:
– Настоятель встречать доктор Маринус часто в Академии Сирандо. Он сказать, очень уважать голландский ученый. Но у настоятель много разный обязанности, нет возможность посвящать вся жизнь химическим искусствам…
Какой же властью нужно обладать, думает Якоб, чтобы явиться как ни в чем не бывало на Дэдзиму, когда здесь все вверх дном по случаю землетрясения, и запросто пообщаться с иностранцами без присмотра вечной когорты соглядатаев и стражников сёгуна.
Эномото проводит большим пальцем вдоль края ящика, потом другого – будто пробует угадать содержимое. Натыкается на спящего Хандзабуро, на миг склоняет над мальчиком голову. Хандзабуро что-то невнятно бормочет, просыпается, видит настоятеля и, взвизгнув, скатывается на пол. Он удирает из пакгауза, как лягушка от водяной змеи.
– Молодость, – говорит по-голландски Эномото. – Все спешат, спешат…
Мир в рамке дверей окутывают сумерки.
Настоятель берет в руки уцелевшее зеркало:
– Это ртуть?
– Окись серебра, ваша милость, – отвечает Якоб. – Изготовлено в Италии.
– Серебро верней для правда, – замечает настоятель, – чем наши медные зеркала в Япония. Но правда так легко разбивается.
Он ловит зеркалом отражение Якоба и о чем-то спрашивает Ёнэкидзу по-японски.
Ёнэкидзу переводит:
– Его милость спросить: в Голландия покойники тоже не иметь отражений?
Якоб вспоминает, что так говорила его бабушка.
– Да, господин, старухи верят в это.
Настоятель понимает без перевода. Он доволен ответом.
– На мысе Доброй Надежды живет племя под названием басуто, – говорит Якоб. – Они верят, что крокодил может убить человека, если перекусит пополам его отражение в воде. Другое племя, зулусы, боятся темной воды – они думают, если туда заглянуть, призраки могут схватить отражение и поглотить душу.
Ёнэкидзу старательно переводит, а затем пересказывает ответ Эномото:
– Настоятель говорить, это прекрасный мысль, и желает знать: господин де Зут верить в душа?
– По-моему, – отвечает Якоб, – странно было бы сомневаться в существовании души.
Эномото спрашивает:
– Господин де Зут верить, что можно отнять душа?
– Душу человека не может отнять ни крокодил, ни призрак, но дьявол – да, может.
Эномото восклицает: «Ха!» – показывая свое удивление оттого, что у них с чужестранцем настолько схожие взгляды.
Якоб делает шаг в сторону. Он больше не отражается в зеркале.
– Ваша милость прекрасно говорит по-голландски.
– Трудно слушать, поэтому рад, что здесь переводчики. Раньше я говорить… говорил по-испански, но сейчас эти знания увяли.
– Вот уже двести лет, – замечает Якоб, – испанцев не было в Японии.
– Время… – Эномото рассеянно поднимает крышку одного из ящиков.
Ёнэкидзу вскрикивает от страха.
В ящике, точно гибкая плеть, свернулась змея хабу. Змея сердито поднимает голову…
…Сверкают ядовитые зубы; туловище отклоняется назад, вот-вот бросится.
Двое стражников из охраны Эномото, обнажив мечи, готовы ринуться вперед…
…Но Эномото делает резкое движение, словно надавливая на что-то раскрытой ладонью.
– Хоть бы не укусила! – кричит Гроте. – Он еще не заплатил за…
Вместо того чтобы впиться зубами в руку настоятеля, змея, обмякнув, шлепается на ящик. Раскрытые челюсти так и застыли.
Якоб и сам застыл, разинув рот. Он косится на Гроте – кажется, тот тоже испуган.
– Ваша милость, вы… зачаровали змею? Она… Она спит?
– Змея мертва. – Эномото приказывает стражникам вынести ее за дверь.
«Как вы это сделали?» – мысленно спрашивает Якоб, подозревая какой-то фокус.
– Но…
Настоятель спокойно рассматривает ошарашенного голландца и что-то говорит Ёнэкидзу.
– Господин настоятель сказать, – начинает Ёнэкидзу, – «Нет фокус, нет магия». Он сказать: «Это китайский философия. Европейский ученый не понимать, потому что слишком умный». Он сказать… Извините, очень трудно. Он сказать: «Всякий жизнь есть жизнь, потому что владеть силой ки».
– Силки? – переспрашивает Ари Гроте. – Какие еще силки?
Ёнэкидзу мотает головой.
– Ки! Сила ки. Господин настоятель объяснять: его орден учить… Как это слово? Управлять силой ки – исцелять болезни et cetera.
– О, я бы сказал, – бурчит себе под нос Гроте, – госпожа Змейка получила с лихвой этого самого et cetera.
Якобу приходит в голову, что нужно извиниться: все-таки настоятель – важная персона.
– Господин Ёнэкидзу, переведите, пожалуйста: мне очень жаль, что его милости в голландском пакгаузе угрожала опасность от змеи…
Ёнэкидзу переводит.
Эномото качает головой:
– Кусает больно, однако мало яд.
– …И скажите, – продолжает Якоб, – то, что я сейчас увидел, запомню на всю жизнь.
Эномото отвечает неопределенным «хннн».
– В следующей жизни, – говорит он Якобу, – рождайтесь в Японии, приходите в храм и… Простите, голландский очень трудный.
Настоятель произносит несколько фраз на родном языке, Ёнэкидзу переводит одну за другой.
– Настоятель сказать, пусть господин де Зут не думать, что он сильный князь, как даймё Сацумы. Княжество Кёга – только двадцать миль ширина, очень много гора и всего два город, Исахая и Касима. И деревни вдоль дорога к морю Ариакэ. Но, – добавляет Ёнэкидзу, возможно по собственной инициативе, – владение дает господин настоятель высокий ранг. В Эдо может приходить к сёгуну, в Мияко может приходить к императору. Храм господина настоятеля высоко на горе Сирануи. Он сказать, весна и осень там очень красиво. Зима немножко холодно, зато лето прохладно. Господин настоятель сказать: «Можно дышать и не стареть». Господин настоятель сказать: у него два жизнь. Верхний мир, на горе Сирануи – жизнь духа, молитва и ки. Нижний мир – люди, политика, ученые… Иностранные лекарства и деньги.
– О, наконец-то дождались, – чуть слышно бубнит Ари Гроте. – Господин де З., ваш выход.
Якоб неуверенно смотрит на Гроте, на настоятеля и снова на повара.
– Заводите речь о торговле, – вздыхает Гроте и одними губами складывает слово «ртуть».
До Якоба только сейчас доходит.
– Ваша милость, простите за прямоту, – говорит он, обращаясь к настоятелю, но в то же время поглядывая на Ёнэкидзу. – Не можем ли мы чем-нибудь вам услужить?
Ёнэкидзу переводит. Эномото взглядом переадресовывает вопрос Гроте.
– Дело такое, господин де З.: настоятель Эномото желает приобрести, э-э, все наши восемь ящиков ртутного порошка по цене сто и шесть кобанов за ящик.
Первая мысль Якоба: «Наши восемь ящиков?» Затем вторая: «Сто и шесть?»
Третья – общая сумма: «Восемьсот сорок восемь кобанов».
– Вдвое больше, – напоминает Гроте, – чем предлагал тот аптекарь из Осаки.
Восемьсот сорок восемь кобанов – уже половина состояния, считай, получена.
«Стойте, стойте, стойте, – думает Якоб. – А почему он готов заплатить такую высокую цену?»
– Господин де Зут онемел от радости, – уверяет Гроте настоятеля.
«Фокус со змеей мне весь разум отшиб, – думает Якоб. – Но сейчас требуется ясность мыслей».
– В жизни не встречал такого достойного парня! – Гроте хлопает его по плечу.
«Монополия, – догадывается Якоб. – Он хочет установить монополию, хотя бы временно».
– Я продам шесть ящиков, – заявляет писарь. – Не восемь.
Эномото понял. Он почесывает ухо и смотрит на Гроте.
Улыбка Гроте означает: «Не о чем беспокоиться».
– Подождите чуток, ваша милость!
Повар утаскивает Якоба в уголок, рядом с ящиками, где прячется Вех.
– Слушайте, я знаю, что Звардекроне установил планку – восемнадцать за ящик.
– Вам-то откуда знать, – изумляется Якоб, – кто меня финансирует в Батавии и какие у него требования?
– Не важно откуда, но я знаю. Нам предлагают чуть ли не вшестеро больше, а вы еще торгуетесь? Больше вам никто не предложит, а о шести ящиках речь не идет. Восемь или ничего.
– В таком случае, – отвечает Якоб, – пусть будет ничего.
– Вы, видно, не поняли! Покупатель – высокопоставленное лицо, ага? Везде поспел: и в городской управе имеет вес, и в Эдо; ростовщиков деньгами ссужает, аптекарям лекарства поставляет. Говорят, он даже… – дыхание Гроте отдает куриной печенкой, – предложил в долг оплатить взятки градоправителю до следующего года, пока не придет очередной корабль из Батавии! А я ему пообещал продать всю партию ртути целиком…
– Придется, значит, разобещать.
– Нет-нет-нет! – едва не скулит Гроте. – Вы не понимаете…
– Что тут понимать? Вы ни с того ни с сего заключили сделку на мои товары. Я отказываюсь плясать под вашу дудку, и вы теперь потеряете плату за посредничество, только и всего.
Эномото что-то говорит Ёнэкидзу; голландцы прекращают спор.
– Настоятель сказать… – Ёнэкидзу прокашливается. – Сегодня продавать только шесть ящиков. Значит, он покупать сегодня шесть ящиков.
Эномото продолжает свою речь. Ёнэкидзу кивает, о чем-то переспрашивает и снова начинает переводить.
– Господин де Зут, настоятель Эномото отправить на ваш частный счет в казначействе шестьсот тридцать шесть кобан. Писец из управа делать запись об уплата в книга Компании. Когда вы убедиться, что все в порядке, его люди забрать шесть ящиков ртуть из пакгауз Эйк.
Невероятная скорость!
– Разве ваша милость не хочет сперва посмотреть товар?
– А-а, – вмешивается Гроте, – господин де З. у нас такой занятой парень… Я позволил себе маленькую вольность – одолжил ключ у господина ван К. и показал нашему гостю образчик…
– В самом деле вольность, – говорит Якоб. – И немаленькая.
– Сто шесть за ящик, – вздыхает Гроте. – Надо было подшустриться, ага?
Настоятель ждет решения.
– Господин Дадзуто, мы сегодня заключаем сделку?
– Он заключит, ваша милость! – заявляет Гроте с акульей улыбкой. – Еще как заключит!
– А как же формальности, – спрашивает Якоб, – документы о продаже, мзда?..
Эномото отмахивается, словно от комара.
– Я же говорю! – Гроте сияет улыбкой святоши. – Весьма высокопоставленное лицо!
– В таком случае… – У Якоба уже не осталось возражений. – Да, ваша милость. Сделка состоится.
Ари Гроте вздыхает так, будто с плеч свалилась вся тяжесть мира.
Настоятель хладнокровно произносит короткую фразу по-японски.
– «Что не продать сегодня, – переводит Ёнэкидзу, – вы продать скоро».
– Значит, господин настоятель знает меня лучше, чем я сам, – с вызовом отвечает Якоб.
– Сродство. – Все-таки последнее слово остается за настоятелем.
Он кивает Косуги и Ёнэкидзу и вместе со свитой удаляется прочь.
– Вылезай, Вех, уже можно.
Якоб ощущает смутное беспокойство, хоть ему и предстоит сегодня лечь в постель намного более богатым, чем утром, когда он выпал из нее при начале землетрясения. «Если только, – напоминает он себе, – господин настоятель Эномото сдержит свое слово».
* * *
Господин настоятель Эномото сдержал слово. В половине третьего Якоб выходит из дома управляющего факторией, держа в руках документ, удостоверяющий оплату, за подписями Ворстенбоса и ван Клефа. Деньги по нему можно получить в Батавии или даже в зеландской конторе Компании, в городе Флиссинген на острове Валхерен. Сумма равна жалованью Якоба за пять-шесть лет на прежней должности экспедитора в торговой конторе. Дядин друг в Батавии дал денег на покупку медицинской ртути – и нужно с ним расплатиться. Самый удачный ход в моей жизни, думает Якоб. Ари Гроте наверняка тоже в убытке не остался. По любым меркам сделка с загадочным настоятелем выгодна необычайно. «А за оставшиеся два ящика, – предвкушает Якоб, – другие торговцы еще дороже заплатят, когда увидят, как прибыльно Эномото этой ртутью распорядится». В следующем году к Рождеству он уже вернется в Батавию вместе с Унико Ворстенбосом, чья звезда разгорится еще ярче после блистательной расправы с печально известными злоупотреблениями на Дэдзиме. Можно будет попросить совета у Звардекроне или у коллег Ворстенбоса и вложить вырученные за ртуть деньги с еще большим размахом – например, в кофе или тиковое дерево – и обеспечить себе такой доход, что произведет впечатление даже на отца Анны.
Когда Якоб возвращается на Длинную улицу, Хандзабуро как раз покидает здание Гильдии переводчиков. Якоб заходит в Высокий дом – убрать в сундук драгоценную бумагу. Поколебавшись, вынимает из сундука и кладет в карман веер с планками из древесины павлонии. Затем спешит на Весовой двор – там сегодня взвешивают свинцовые болванки и проверяют на отсутствие посторонних примесей, прежде чем снова разложить по ящикам и опечатать. От жары клонит в сон даже под навесом, но нужно бдительно присматривать за весами, за грузчиками и за ящиками.
– Как мило, что вы соизволили явиться на свое дежурство! – говорит Петер Фишер.
Все уже знают, что писарь с выгодой продал ртуть.
Якоб не может придумать подходящего ответа и молча берет листок с описью товара.
Переводчик Ёнэкидзу наблюдает под соседним навесом. Работа идет медленно.
Якоб думает об Анне – старается вспоминать ее настоящую, а не свои наброски в альбоме.
Загорелые грузчики-японцы отдирают приколоченные гвоздями крышки ящиков.
«Богатство приближает наше с ней общее будущее, – думает Якоб, – а все-таки пять лет – такой долгий срок…»
Загорелые грузчики прибивают крышки на место.
Якоб то и дело достает из кармана часы. Четыре часа дня минуло.
Еще через какое-то время Хандзабуро без всяких объяснений уходит.
Без четверти пять Петер Фишер говорит:
– Двухсотый ящик.
В одну минуту шестого пожилой торговец падает в обморок от жары.
Посылают за доктором Маринусом. Якоб принимает решение.
– Извините меня на минутку? – спрашивает он Фишера.
Фишер дразняще медленно набивает трубку.
– А долгая у вас минутка? По меркам Ауэханда одна минута – это пятнадцать-двадцать, Барта – больше часа.
Якоб стоит неподвижно; его ноги словно колют иголочками.
– Через десять минут вернусь.
– Так, значит, ваша «одна» на самом деле «десять». В Пруссии благородный человек говорит то, что думает.
– Я пойду, – бормочет Якоб (возможно, вслух), – пока не высказал как раз то самое.
Якоб ждет на оживленном Перекрестке. Мимо снуют работники. Вскоре появляется, прихрамывая, доктор Маринус. Двое переводчиков тащат за ним шкатулку с медицинскими инструментами, чтобы оказать помощь свалившемуся в обморок торговцу. Доктор видит Якоба, но не приветствует. Якоба это устраивает как нельзя лучше. Вонючий дым, выходящий из пищевода в конце эксперимента, излечил его от всякого желания подружиться с Маринусом. После пережитого в тот день унижения он старается избегать барышню Аибагаву: разве может она, да и другие студиозусы, видеть в нем нечто иное, кроме как полуголый аппарат из кишечных трубок и жировых клапанов?
«Однако шестьсот тридцать шесть кобанов, – думает Якоб, – недурно помогают восстановить самоуважение…»
Студиозусы покидают больницу. Якоб так и предполагал, что лекцию сократят, поскольку Маринуса вызвали к пациенту. Барышня Аибагава идет позади всех, прикрываясь зонтиком. Якоб отступает вглубь Костяного переулка, будто бы направляясь к пакгаузу Лели.
«Я всего лишь, – уверяет он сам себя, – возвращаю потерянную вещь владелице».
Четверо молодых людей, двое стражников и акушерка сворачивают в Короткую улицу.
Якоб трусит; вновь набирается храбрости и следует за ними.
– Прошу прощенья!
Свита оборачивается. На миг он встречается взглядами с барышней Аибагавой.
Старший студент, Мурамото, делает пару шагов назад, чтобы поздороваться:
– Домбужецу-сан!
Якоб снимает бамбуковую шляпу:
– Снова жаркий день, господин Мурамото.
Японец доволен, что Якоб запомнил его имя. Прочие студенты тоже кланяются.
– Жарко, жарко, – соглашаются они хором. – Жарко!
Якоб кланяется акушерке:
– Добрый день, барышня Аибагава.
– Как поживать, – ее глаза искрятся весельем, – печень господин Домбуржец?
– Спасибо, сегодня гораздо лучше. – Он едва не поперхнулся. – Большое спасибо.
– Ах, – с деланой серьезностью говорит Икэмацу, – а как ваша ин-тус-су-сцеп-ция?
– Доктор Маринус излечил ее как по волшебству. Что вы сегодня изучали?
– Тя-хоту-ка, – отвечает Кадзиваки. – Когда кашлять кровь из легких.
Со стороны Сухопутных ворот приближается инспектор: кто-то из стражников наябедничал.
– Прошу прощенья, господин, – произносит Мурамото. – Он сказать: мы должны уходить.
– Да-да, не буду вас задерживать. Я только хотел вернуть вот это… – Он достает из кармана веер. – Барышня Аибагава сегодня в больнице забыла.
В ее глазах мелькает испуг: «Что вы делаете?»
Храбрость Якоба испаряется.
– Вы забыли веер в больнице у доктора Маринуса.
Подходит инспектор и, мрачно глядя исподлобья, что-то говорит Мурамото.
Мурамото переводит:
– Инспектор желает знать, что есть это, господин Домбужецу.
– Скажите ему… – Все это – ужасная ошибка. – Барышня Аибагава забыла веер.
Инспектор, недовольно рявкнув, протягивает руку за веером, точно учитель – за ученической тетрадкой.
– Он говорить: «Показать пожалуста», господин Домбужецу, – объясняет Икэмацу. – Проверить.
«Если я подчинюсь приказу, – соображает Якоб, – вся Дэдзима и весь Нагасаки узнают, что я нарисовал ее портрет, разрезал на полоски и наклеил на планки веера». Всего лишь дружеский знак уважения, но его могут неправильно истолковать. Даже целый скандал устроить.
Пальцы инспектора трудятся над тугой застежкой веера.
Якоб, заранее краснея, молится: хоть бы обошлось.
Барышня Аибагава что-то тихо говорит инспектору.
Инспектор смотрит на нее. Угрюмое лицо чуть-чуть смягчается…
…Насмешливо фыркнув, инспектор отдает ей веер. Она слегка кланяется в ответ.
Якоб переводит дух, сознавая, что спасся чудом.
* * *
Блистающая огнями ночь охрипла от шумного веселья – на берегу и на Дэдзиме, чтобы и памяти не осталось об утреннем землетрясении. На главных улицах Нагасаки развешаны бумажные фонарики. Спонтанно сложившиеся компании пьянствуют в доме коменданта Косуги, у ван Клефа, в Гильдии переводчиков и даже в караулке у Сухопутных ворот. Якоб и Огава Удзаэмон встретились на Дозорной башне. Огава привел с собой инспектора, чтобы не обвинили, будто он якшается с чужестранцами, но тот был уже пьян и, добавив еще одну фляжку сакэ, немедленно захрапел. Чуть ниже, на лесенке, сидят Хандзабуро и очередной затюканный переводчик Ауэханда. «Я излечился от герпеса», – хвастался Ауэханд на вечернем сборе.
Отяжелевшая Луна села на мель на горе Инаса. Якоб радуется прохладному ветерку, и не важно, что ветер несет гарью и cточными водами.
– Что это за скопление огоньков? – спрашивает Якоб. – Там, на склоне над городом?
– Там тоже празднуют О-бон… Как назвать? Такое место, где хоронить много покойник.
– Кладбище? Неужели вы празднуете на кладбищах?
Якоб представляет себе гавот на домбуржском кладбище и еле сдерживает смех.
– Кладбище – ворота мертвых, – говорит Огава. – Хорошее место, чтобы призвать души в мир живых. Завтра вечером в море плыть огненные лодочки, провожать души домой.
На «Шенандоа» дежурный офицер бьет четыре склянки.
– И вы правда верите, – удивляется Якоб, – что души путешествуют таким образом?
– Господин де Зут не верить в то, что ему рассказать в детстве?
«Но моя-то вера – истинная, – с жалостью думает Якоб, – а ваша – идолопоклонничество».
У Сухопутных ворот офицер грубо отчитывает рядового.
«Я служащий Компании, – напоминает себе Якоб, – а не миссионер».
– Давайте лучше… – Огава достает из рукава фарфоровую бутылочку.
У Якоба уже шумит в голове.
– Сколько у вас их еще припрятано?
– Я не на дежурстве… – Огава подливает в чашки. – Поэтому выпьем за вашу выгодную сделку.
Якоба греет мысль о деньгах. Греет и сакэ, бегущее по пищеводу.
– Хоть кто-нибудь в Нагасаки еще не знает, сколько я выручил за ртуть?
На том берегу залива, в китайской фактории, взрываются фейерверки.
– Есть один монах, в пещере на самая-самая очень высокая гора. – Огава тычет пальцем вверх. – Он еще не слышал. Но если говорить серьезно. Цена расти, это хорошо, но продайте последний ртуть господин настоятель Эномото, не другой человек. Пожалуста! Он опасный враг.
– Ари Гроте тоже с большой опаской относится к его милости.
Ветер приносит запах китайского пороха.
– Господин Гроте очень мудрый. Владения настоятеля невелики, но он… – Огава колеблется. – У него много власть. Есть храм в Кёга, дом здесь, в Нагасаки, дом в Мияко. В Эдо он гость Мацудайра Саданобу. Саданобу-сама – большая власть… Как у вас называть, «создатель королей»? Близкий друг, такой как Эномото, тоже большая власть. Нехороший враг. Не забывать, пожалуста.
