Дэвид Митчелл
Тысяча осеней Якоба де Зута
– Господин де Зут, – начинает Огава, – я хочу поговорить о книге, которую вы привозить. Дело серьезное…
Дальше несколько фраз Якоб пропускает мимо ушей, борясь с тошнотой и ужасом.
«Ворстенбос не сможет меня спасти, да и зачем ему?»
– …Поэтому мне удивительно обнаружить у вас такой книга… Господин де Зут?
«Конец моей карьере, – думает Якоб, – свобода, прощай, и Анна потеряна…»
– Где меня заточат? – хрипит несчастный узник.
Улица качается перед глазами, вверх-вниз. Якоб зажмуривается.
– За-то-чат? – переспрашивает Огава. – Моих ничтожных познаний в голландском не хватает…
Сердце писаря стучит, как неисправная помпа.
– Бесчеловечно так играть со мной…
– Играть? – недоумевает Огава. – Господин де Зут, это какой-то поговорка? В сундуке господина де Зута я найти книгу господина… Адам Сумиссу.
Якоб открывает глаза. Улица встала на свое место.
– Адам Смит?
– «Адам Смит», прошу меня простить. «Богатство народов» – знаете?
«Знаю, – думает Якоб, – только боюсь надеяться».
– Английский оригинал довольно сложен, поэтому я купил в Батавии голландское издание.
Огава удивлен.
– Значит, Адам Смит – англичанин, а не голландец?
– Он бы вас не поблагодарил за такие слова, господин Огава! Смит – шотландец из Эдинбурга. Так вы сейчас говорили о «Богатстве народов»?
– О чем еще? Я – рангакуся, изучаю голландскую науку. Четыре года назад управляющий Хеммей дал мне почитать «Богатство народов». Я начать перевод, чтобы перенести в Японию, – губы Огавы старательно готовятся, прежде чем выговорить, – «теорию политической экономии». Но даймё Сацумы предложил господину Хеммею много денег, и мне пришлось вернуть книгу. Ее продали, и я не успеть закончить перевод.
Раскаленное солнце застряло, словно в клетке, в ветвях сияющего лавра.
«И воззвал к нему Бог из среды куста», – думает Якоб.
По синей глазури неба чертят крючконосые чайки и костлявые коршуны.
…«И сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я!»
– Я старался, искал другую, но… – Огава морщится. – Большие трудности.
Якоб еле сдерживается, чтобы не расхохотаться по-детски.
– Я понимаю.
– И вдруг сегодня ваш сундук я находить Адам Смит. Очень удивительно, и сказать откровенно, господин де Зут, я хотел бы купить или взять в аренду…
В саду по ту сторону улицы надрываются цикады.
– Адам Смит не продается и не сдается в аренду, – говорит голландец, – но я буду рад одолжить вам книгу, господин Огава. Весьма рад… И держите ее у себя, сколько вам будет угодно…
IV. Возле нужника при Садовом доме на Дэдзиме
Перед завтраком 29 июля 1799 г.
Якоб де Зут, выйдя из жужжащей мухами тьмы, видит, как приставленного к нему переводчика Хандзабуро допрашивают два инспектора.
– Небось, прикажут мальчишке в твоем ночном горшке копаться, чтоб узнать, чем ты срешь. – Младший писарь Понке Ауэханд возникает словно из ниоткуда. – Я три дня назад замучил-таки своего первого соглядатая, он безвременно почил, а мне из Гильдии переводчиков прислали вот эту подставку для шляп. – Ауэханд кивает на долговязого юнца у себя за спиной. – Китибэй по имени, но я его Лишаем прозвал, так он ко мне прилип. Ну ничего, я его изведу! Мы с Гроте поспорили на десять гульденов, что я к ноябрю с пятью пронырами разделаюсь. Ты как, еще не завтракал?
Инспекторы заметили Китибэя и подзывают его к себе.
– Как раз собирался, – говорит Якоб, вытирая руки.
– Идем, пока еще не все работяги тебе в кофе нассали.
Вдвоем они проходят по Длинной улице. У обочины пасутся две беременные оленихи.
– Хорошая отбивная, – замечает Ауэханд. – К рождественскому обеду.
Доктор Маринус и раб Игнаций поливают грядки с дынями.
– Сегодня опять пекло, доктор, – говорит Ауэханд через забор.
Маринус не удостаивает его взглядом, хотя наверняка слышал.
– Со своими учениками он вполне любезен, – сообщает Ауэханд. – И со своим красавчиком-индусом, и когда Хеммей валялся при смерти, он был просто воплощенная доброта, мне ван Клеф рассказывал. А когда его ученые друзья притаскивают ему какой-нибудь редкий сорняк или дохлую морскую звезду, только что хвостом не виляет. Почему же с нами он такое Лихо Одноглазое? В Батавии даже французский консул – не кто-нибудь, а французский консул! – называл его «un buffalo insufferable»[2].
В горле Ауэханда словно что-то скрипит.
У Перекрестка собирается бригада грузчиков, чтобы перенести на берег железные чушки. Заметив Якоба, они, как водится, начинают подталкивать друг друга локтями, переглядываться и пересмеиваться. Он сворачивает в Костяной переулок, чтобы не идти мимо них.
– Не отпирайся, тебе нравится такое внимание, господин Рыжий, – подначивает Ауэханд.
– Не нравится, – возражает Якоб. – Совсем не нравится!
Свернув на улицу Морской Стены, конторщики добираются до Кухни.
Под сенью кастрюль и сковородок Ари Гроте ощипывает какую-то птицу. Раскаленное масло шипит и брызжет, горка блинчиков растет на глазах, кислые яблоки и совершивший далекое морское путешествие круг эдамского сыра поровну разделены меж двумя длинными столами. За столом работников сидят Пит Барт, Иво Ост и Герритсзон; старший писарь и Кон Туми, плотник, питаются за офицерским столом. Поскольку сегодня среда, Ворстенбос, ван Клеф и доктор Маринус завтракают наверху, в Комнате с эркером.
– А мы тут гадаем, куда вы подевались, – говорит Гроте.
– Приступим к трапезе, маэстро! Для начала – жаркое из соловьиных языков, – объявляет Ауэханд, тыча пальцем в черствый хлеб и прогорклое масло. – Затем пирог из перепелов с ежевикой, артишоки в сметане, а на десерт – айва и пирожные со взбитыми сливками и лепестками белых роз.
– Шутки господина А. всегда свежи, – произносит Гроте, – они так украшают наши унылые будни.
Ауэханд приглядывается к нему:
– Это вы не фазану ли в зад залезли?
– Зависть – один из семи смертных грехов, – укоряет кулинар. – Верно, господин де Зут?
– Так говорят. – Якоб вытирает с яблока брызги крови.
– Мы тут вам кофейку взбодрили. – Барт ставит на стол чашку. – Вот, свеженький.
Якоб смотрит на Ауэханда, тот корчит рожу: «Я предупреждал!»
– Спасибо, господин Барт. Я, пожалуй, воздержусь.
– Мы специально для вас готовили! – уговаривает выходец из Антверпена.
Ост зевает, раззявив пасть во всю ширь. Якоб отваживается на шутку:
– Тяжелая ночка?
– А то как же! До зари контрабанду возил и грабил родимую компанию, верно?
– Откуда мне знать, господин Ост. – Якоб разламывает ломоть хлеба.
– Я думал, вы все ответы знаете заранее, еще до того, как на берег высадиться.
– Вежливость, – остерегает на своем голландском с ирландским оттенком Туми, – это крайне…
– Это он тут расселся и нас всех судит! Кон, ты и сам так думаешь.
Осту единственному хватает отчаянности лепить правду-матку новому писарю в лицо, не заботясь прикрываться воздействием грога, но Якоб знает, что даже ван Клеф считает его шпионом Ворстенбоса. Все ждут, чтó он ответит.
– Господин Ост, чтобы набирать матросов на корабли, поддерживать численность гарнизонов и выплачивать жалованье десяткам тысяч служащих, в том числе и лично вам, Компании необходимо получать прибыль. А торговым факториям необходима отчетность. В бухгалтерских книгах Дэдзимы за последние пять лет черт-те что творится, настоящий свинарник. Обязанность господина Ворстенбоса – дать мне распоряжение разобраться в этих книгах. Моя обязанность – выполнить приказ. Почему из-за этого вдруг я становлюсь Искариотом?
Никто не снисходит до ответа. Петер Фишер жует с разинутым ртом.
Ауэханд подцепляет хлебом квашеную капусту.
– Сдается мне, – замечает Гроте, выдергивая из фазана внутренности, – весь вопрос в том, как поступит управляющий, если в ходе этого… разбирательства… ему попадутся какие-нибудь… несоответствия. Пальчиком погрозит: «Ай-яй-яй, не шалите больше, детки», – или от души надает розгами по филею? Или с должности снимет и упрячет в тюремную камеру в Батавии…
– Если…
Якоб хочет сказать «если вы ничего не нарушали, вам бояться нечего», но удерживается: правила насчет частной торговли нарушают все присутствующие.
– Я не…
Якоб хочет сказать «духовник господина Ворстенбоса», но снова удерживается.
– Вы пробовали его самого спросить?
– Рылом я не вышел, – отвечает Гроте, – хм… вышестоящих допрашивать.
– Значит, вам придется подождать – сами увидите, что решит господин Ворстенбос.
«Неудачный ответ, – немедленно понимает Якоб. – Я как будто намекаю, что знаю больше, чем говорю».
– Ав-ав, – негромко произносит Ост. – Тяф!
Смех Барта вполне может сойти за икоту.
Яблочная кожурка сползает с ножа Фишера идеальной спиралью.
– Мы можем ожидать вашего визита в контору чуть позже? Или вы продолжите разбирательство в пакгаузе Дорн, вместе со своим другом Огавой?
– Я буду делать то, что прикажет управляющий. – Якоб слышит, словно со стороны, свой голос на повышенных тонах.
– О-о? Никак, я задел больной зуб? Мы с Ауэхандом всего лишь хотели узнать…
– Я разве хоть слово сказал? – спрашивает Ауэханд, обращаясь к потолку.
– …будет ли нам сегодня помогать так называемый третий писарь.
– Просто писарь, – поправляет Якоб. – Не «третий» и не «так называемый», равно как и вы не начальник канцелярии.
– Да ну? Стало быть, вы таки обсуждали с господином Ворстенбосом вопрос будущих назначений.
– Подобает ли нам препираться? – вмешивается Гроте. – Какой пример для низших сословий!
Хлопает перекошенная кухонная дверь, и входит Купидон, слуга господина управляющего.
– Что тебе надо, собака черномазая? – спрашивает Гроте. – Тебя уже покормили.
– Велено передать господину де Зуту: «Управляющий приказывает вам явиться в Парадный кабинет».
В глубинах вечно заложенного носа Барта зарождается и тут же умирает смех.
– Я ваш завтрак сберегу. – Гроте отрубает фазану лапки. – Не извольте беспокоиться!
– Мальчик, к ноге! – шепотом командует Ост невидимому псу. – Сидеть, мальчик! Мальчик, фас!
– Кофейку, всего один глоточек! – Барт протягивает чашку. – Подкрепить силы, ага?
Якоб встает, собираясь уходить.
– Меня не слишком привлекают… дополнительные ингредиенты.
– Не, на диету садиться вас никто не заставляет, – недоуменно бурчит Барт.
Племянник пастора ударом ноги выбивает чашку из рук Барта.
Чашка разбивается вдребезги о потолок; черепки сыплются на пол.
Зрители в изумлении; Ост прекращает тявкать; Барт промок насквозь.
Якоб и сам себе удивился. Он заталкивает хлеб в карман и уходит.
* * *
В Кунсткамере – преддверии Парадного кабинета – стоят на полках штук пятьдесят-шестьдесят стеклянных бутылей, прикрученных проволокой на случай землетрясения. В бутылях выставлены разнообразные твари из всех уголков некогда необъятной империи под названием «Объединенная Ост-Индская компания». Защищенные от разложения спиртом, свиным пузырем и свинцовыми пломбами, они свидетельствуют не столько о том, что всякая плоть обречена – кто в своем уме способен надолго об этом забыть? – а скорее о том, что бессмертие дается дорогой ценой.
Заспиртованная ящерица-дракон из города Канди чем-то неуловимо похожа на отца Анны. Якоб вспоминает историческую встречу с этим господином в гостиной его дома в Роттердаме. За окном громыхали проезжающие экипажи, фонарщик зажигал фонари.
– Господин де Зут, – начал ее отец, – Анна сообщила мне весьма неожиданную новость…
В соседней с драконом бутыли разевает пасть гадюка с острова Сулавеси.
– …и я тщательнейшим образом рассмотрел как ваши достоинства, так и недостатки.
Детеныш аллигатора с острова Хальмахера скалится в дьявольской ухмылке.
– В столбце кредита: вы прекрасный работник, добросовестный, с хорошей репутацией…
Пуповина навечно связывает аллигатора со скорлупой от яйца.
– …и не воспользовались во зло чувствами Анны.
От назначения на Хальмахеру Якоба спас Ворстенбос.
– Теперь что касается дебета: вы всего лишь писарь; не купец, не судовладелец…
Черепаха с острова Диего-Гарсия как будто плачет.
– …даже не оптовый торговец. Просто писарь. Я не сомневаюсь, что вы искренне привязаны к моей дочери.
Якоб прислоняется сломанным носом к банке с барбадосской миногой.
– Но нежные чувства – не более чем слива в пудинге. Сам пудинг – это имущество.
Рот миноги раскрыт в форме буквы «О», а внутри сплошняком красуются острые как бритва треугольные зубы.
– Однако из уважения к мнению Анны и ее способности разбираться в людях я готов дать вам шанс, де Зут. Заработайте свой пудинг. Один из директоров Ост-Индской компании бывает в моем клубе. Если вы и в самом деле так сильно хотите стать моим зятем, он может устроить вам должность на Яве, сроком на пять лет. Официальное жалованье невелико, но предприимчивый молодой человек может кое-что извлечь с пользой для себя. Ответ нужно дать сегодня: «Фадреландет»[3] уходит в плавание из Копенгагена через две недели…
– Новые друзья? – Ван Клеф наблюдает за Якобом, стоя в дверях Парадного кабинета.
Якоб отрывается от созерцания миноги:
– Я не могу позволить себе роскошь привередничать, господин помощник управляющего.
Ван Клеф хмыкает на такую откровенность.
– Господин Ворстенбос готов вас принять.
– А вы разве не будете присутствовать, минеер?
– Железные чушки сами себя не взвесят, де Зут, как ни жаль.
Унико Ворстенбос, розовый от жары и блестящий от пота, щурится, разглядывая градусник на стене, рядом с портретом Вильгельма Молчаливого.
– Надо сказать Туми, пусть сделает мне такой хитрый матерчатый веер, их еще англичане из Индии привозят… Забыл название…
– Опахало?
– Точно. Опахало, и к нему бы еще опахальщика…
Входит Купидон с уже знакомым Якобу нефритовым чайничком на подносе.
– В десять явится переводчик Кобаяси, – говорит Ворстенбос, – и толпа чиновников, обучать меня придворным церемониям к долгожданной аудиенции у градоправителя. Старинный чайничек с серебром – знак, что управляющий факторией не лишен хорошего вкуса; на Востоке, де Зут, куда ни плюнь, всюду знаки. Напомните-ка, что там говорил тот еврей в Макао, для какого персонажа голубых кровей был сделан сервиз?
– Он сказал, будто бы это часть приданого жены последнего императора династии Мин.
– Точно, последнего императора династии Мин. Да, и будьте так любезны, присоединитесь к нам позже.
– Для встречи с переводчиком Кобаяси и чиновниками?
– Для беседы с градоправителем Сираи… Сило… Как бишь его?
– Градоправитель Сирояма, минеер. Мне сопровождать вас в Нагасаки?
– Если только не предпочтете остаться здесь и записывать вес железных болванок.
– Увидеть настоящую Японию… Это же… – «Петер Фишер богу душу отдаст от зависти», – думает Якоб. – Это величайшее приключение! Спасибо!
– Управляющему факторией необходим личный секретарь. Идемте, продолжим дела насущные в моем рабочем кабинете…
В соседней тесной комнатке солнечный свет падает прямо на письменный стол.
– Итак… – Ворстенбос усаживается. – Как вам после трех дней на берегу жизнь на самом отдаленном аванпосте Компании?
– Полезней для здоровья, минеер, – стул Якоба скрипит, – чем должность на Хальмахере.
– Вот уж хвала без души – не лучше хулы! Что вам сильней всего досаждает: соглядатаи, ограничение свободы, утеснение прав… Или невежество соотечественников?
Якоб подумывает рассказать Ворстенбосу о сцене за завтраком, но какой смысл? Уважение не заслужить по приказу свыше.
– Служащие смотрят на меня с неким… подозрением, господин управляющий.
– Само собой! Объяви я: «Отныне частная торговля запрещена» – и они просто станут хитрить ловчее. Сейчас недомолвки – лучшее профилактическое средство. Конечно, служащие недовольны, однако на мне злость срывать не смеют. А вам отдуваться.
– Я не хочу показаться неблагодарным. Не думайте, что я не ценю ваше покровительство, минеер.
– Дэдзима – унылое местечко, что уж тут говорить. Давно прошли времена, когда можно было спокойно уйти в отставку с прибылей за два торговых сезона. В Японии крокодилы тебя не съедят и болотная лихорадка не убьет, а вот скука – запросто. Но не вешайте нос, де Зут: через год мы вернемся в Батавию, и тогда вы узнаете, как я награждаю за преданность и усердие. Кстати, об усердии – как продвигается работа с бухгалтерскими книгами?
– В книгах сам черт ногу сломит, но мне очень помогает господин Огава. Записи за девяносто четвертый и девяносто пятый годы почти полностью восстановлены.
– Дожили, на японские архивы полагаться приходится… Впрочем, есть более неотложное дело. – Ворстенбос отпирает ящик стола и достает оттуда брусок японской меди. – Самая красная в мире, самая богатая золотом… Вот уже сотню лет она – та невеста, ради которой мы, голландцы, выплясываем в Нагасаки.
Он бросает плоский слиток Якобу, тот ловит.
– Невеста, однако, с каждым годом все тощает, и характер у нее портится. По вашим же собственным подсчетам… – Ворстенбос сверяется с лежащей на столе бумажкой, – в тысяча семьсот девяностом году мы экспортировали восемь тысяч пикулей. В девяносто четвертом – шесть тысяч. Гейсберт Хеммей, чьим единственным благоразумным поступком было то, что он умер прежде, чем его успели отдать под суд за несоответствие занимаемой должности, допустил, чтобы квота упала ниже четырех тысяч, а под руководством злополучного Сниткера – до жалких трех тысяч двухсот, каковые, до последнего слитка, пошли на дно вместе с «Октавией».
Настольные часы из Алмело отмеряют время драгоценными щипчиками.
– Помните, де Зут, перед отплытием я посетил Старый Форт?
– Помню, минеер. Генерал-губернатор два часа беседовал с вами.
– Это был тяжелый разговор не о чем ином, как о будущем голландской Явы. И это будущее вы сейчас держите в руках. – Ворстенбос кивает на медный слиток.
Металлическая поверхность показывает Якобу его размытое отражение.
– Я вас не понимаю, минеер…
– Увы, Сниткер не преувеличивал, живописуя печальную участь Компании. Одного только он не упомянул, потому что об этом никто не знает, кроме членов Совета Обеих Индий: казна в Батавии истощена, она пуста.
На той стороне улицы плотники стучат молотками. У Якоба ноет искривленный нос.
– Без японской меди в Батавии не могут выпускать монеты. – Ворстенбос вертит в руках нож слоновой кости для разрезания бумаги. – Без монет наемники-туземцы скоро разбегутся по своим джунглям. Пилюлю правды не подсластишь, де Зут: правительство в состоянии продержать наши гарнизоны на половинном жалованье до июля следующего года. К августу появятся первые дезертиры; к октябрю вожди местных племен проведают о нашей слабости, а к Рождеству в Батавии настанет разгул анархии, начнутся грабежи, массовые убийства… И Джон Буль, конечно, подсуетится.
В воображении Якоба невольно возникают картины грядущих бедствий.
– Каждый управляющий факторией Дэдзимы, – продолжает Ворстенбос, – всеми силами старался выжать из Японии как можно больше драгоценных металлов. А в ответ получали заламывание рук и фальшивые обещания. Колеса коммерции все же катятся вперед, ни шатко ни валко, но, если мы с вами, де Зут, потерпим неудачу, Восток будет для Голландии потерян.
Якоб кладет медный брусок на стол.
– Как можем мы добиться успеха там…
– …где столь многих ждало поражение? В бою помогут отвага и… письмо исторического значения. – Ворстенбос придвигает к краю стола письменный прибор. – Прошу вас, набросайте черновик.
Якоб садится за стол, снимает крышечку с чернильницы и обмакивает перо.
– «Я, генерал-губернатор Голландской Ост-Индии П. Г. ван Оверстратен…»
Якоб поднимает глаза на управляющего, но ошибки нет – он расслышал верно.
– «…Сего числа…» Когда мы вышли из Батавии, шестнадцатого мая?
Сын пастора прочищает горло.
– Четырнадцатого, минеер.
– «…Сего числа, э-э… девятого мая тысяча семьсот девяносто девятого года, обращаюсь с сердечным приветом к их августейшим превосходительствам, Совету старейшин, как искренний друг, коему позволено без всякой лести, не опасаясь впасть в немилость, высказать свои самые сокровенные мысли касательно освященной временем дружбы между Японской империей и Батавской республикой», точка.
– Японцы еще не знают о свершившейся революции.
– Тогда пусть будут пока Соединенные Провинции Нидерландов. «Слуги сёгуна в Нагасаки неоднократно меняли условия торговых соглашений, что повлекло за собой обнищание Компании»… Нет, пишите лучше «ущерб для Компании». Далее: «Так называемый цветочный налог достигает поистине ростовщических размеров; за десять лет рейхсталер трижды обесценивался, и в то же время квота на вывоз меди уменьшилась до ничтожно малой величины…» Точка.
Кончик пера обламывается от слишком сильного нажима; Якоб выбирает себе другое.
– «Однако на все обращения со стороны Компании отвечают бесконечными отговорками. Путь из Батавии в вашу отдаленную Империю изобилует опасностями – это доказывает кораблекрушение „Октавии“, при котором погибли двести голландцев. Более невозможно вести торговлю с Нагасаки без достойной компенсации затрат и риска». С новой строки. «Руководство компании в Амстердаме приняло окончательный меморандум по Дэдзиме. Суть этого документа можно коротко изложить следующим образом…» – Перо Якоба перескакивает через кляксу. – «Если квота на вывоз меди не будет повышена до двадцати тысяч пикулей…» – выделите это курсивом, де Зут, и в скобках добавьте цифрами – «…руководящая коллегия Объединенной Ост-Индской компании, Совет семнадцати, отказывается от дальнейшей торговли. Мы ликвидируем факторию на Дэдзиме, вывезем служащих, заберем скот и товары из пакгаузов, еще представляющие какую-либо ценность». Вот так! Что скажете, вызовет это переполох в курятнике?
– Не то слово, минеер. Но разве генерал-губернатор в самом деле грозил прекратить торговлю?
– Азиаты уважают силу. Припугнем – станут шелковые!
«Значит, не грозил», – понимает Якоб.
– А если блеф раскроется?
– Чтобы раскрыть блеф, нужно сперва догадаться, что противник блефует. Вы тоже участник этой стратагемы, так же как ван Клеф, капитан Лейси и я, а более никто. Заканчиваем письмо: «За квоту в двадцать тысяч пикулей меди я согласен в будущем году отправить еще один корабль. Если Совет сёгуна предложит…» – выделите курсивом – «…хоть на один пикуль меньше, они тем самым срубят под корень древо коммерции, обрекут единственный крупный порт Японии на медленную смерть и наглухо заложат кирпичами свое окно во внешний мир…» Что такое?
– Кирпичи здесь не в ходу, минеер. Может быть, «заколотят досками»?
– Годится. «Тем самым сёгун лишится возможности следить за ходом прогресса в Европе, на радость русским и другим врагам, которые не сводят с Империи жадных очей. Сделайте правильный выбор – об этом умоляют вас еще не рожденные потомки, а также…» – с новой строки – «…искренне ваш, П. Г. ван Оверстратен, генерал-губернатор Ост-Индии, кавалер ордена Оранского льва» и прочие финтифлюшки, какие в голову придут. К полудню перепишите набело, в двух экземплярах – к приходу Кобаяси. На обоих поставьте подпись ван Оверстратена, по возможности похожую на подлинник. Один экземпляр запечатайте вот этим. – Ворстенбос вручает Якобу кольцо-печатку с вензелем «ООК» – Объединенной Ост-Индской компании.
Два последних приказа ввергают Якоба в изумление.
– Я должен подписать и запечатать, минеер?
– Вот вам… – Ворстенбос шарит на столе. – Образец подписи ван Оверстратена.
– Подделать подпись генерал-губернатора – это же… – Якоб сильно подозревает, что истинный ответ: «тяжкое преступление».
– Нечего кривиться, де Зут! Я бы и сам подписал, но я левша, корябаю как курица лапой, а для нашей стратагемы требуется красивый росчерк. Вообразите благодарность генерал-губернатора, когда мы вернемся в Батавию с троекратно увеличенной квотой на вывоз меди! Мне, вне всякого сомнения, обеспечено место в Совете. И разве я тогда забуду своего верного секретаря? Конечно, если излишняя щепетильность… или трусость… помешает вам выполнить мою просьбу, я легко могу обратиться к господину Фишеру…
«Сначала действуй, – думает Якоб, – а терзаться будешь потом».
– Я подпишу, минеер.
– В таком случае не теряйте времени даром; Кобаяси явится через… – управляющий смотрит на часы, – сорок минут. Нужно, чтобы к тому времени воск на печати успел застыть, верно?
У Сухопутных ворот обыск уже закончен; Якоб забирается в паланкин. Петер Фишер щурится в беспощадных солнечных лучах.
– На час-другой Дэдзима ваша, господин Фишер, – сообщает ему Ворстенбос из своего начальственного паланкина. – Будьте добры вернуть ее мне в том же состоянии!
– Безусловно, – отвечает пруссак, изобразив напыщенную гримасу, словно у него пучит живот. – Безусловно.
Когда двое кули проносят мимо паланкин Якоба, Фишер провожает его неласковым взглядом.
Процессия, пройдя через Сухопутные ворота, пересекает Голландский мост.
Сейчас отлив; среди водорослей валяется дохлая собака…
…И вот уже Якоб покачивается на высоте около метра над запретной землей Японии.
Обширная квадратная площадка, усыпанная песком и мелкими камушками, пустынна, если не считать нескольких солдат. Ван Клеф говорил, что называется она «площадь Эдо» – напоминание чересчур независимым жителям Нагасаки, где на самом деле сосредоточена власть. Сбоку от площади – крепость сёгуна: каменная кладка, высокие стены и лестницы. Через другие ворота процессия выходит на широкую тенистую улицу. Уличные торговцы расхваливают свой товар, вопят нищие, бренчат кастрюльками жестянщики, десять тысяч деревянных сандалий стучат по мостовой. Стражники покрикивают, отгоняя с дороги горожан. Якоб старается запомнить, сохранить каждое мимолетное впечатление, чтобы потом рассказать в письмах Анне, и своей сестре Гертье, и дядюшке. Из-за решетчатого окна паланкина пахнет пареным рисом, сточной канавой, благовониями, лимонами, опилками, дрожжами и гниющими водорослями. Мелькают скрюченные старушонки, рябые монахи, незамужние девушки с чернеными зубами. «Был бы у меня с собой альбом, – думает чужеземец, – и три дня за воротами, чтобы заполнить его набросками». Дети, устроившись рядком на глинобитной стене, пальцами растягивают себе веки и кричат нараспев: «Оранда-ме, оранда-ме»[4]. Якоб не сразу понимает, что они изображают «круглые» глаза европейцев, и ему вспоминается, как уличные мальчишки в Лондоне бежали за китайцем, делали себе глаза-щелочки и орали: «Китайса, японса, моя чесни китайса».
Толпа молящихся собралась возле храма с воротами в форме греческой буквы «π».
Вереница каменных идолов; скрученные бумажки привязаны к ветвям сливового деревца.
Уличные акробаты исполняют развеселую песенку для привлечения зрителей.
Паланкины движутся через мост над рекой, зажатой меж облицованными камнем набережными. Вода в реке воняет.
От пота чешется под мышками, в паху и под коленями; Якоб обмахивается папкой с документами.
В окно верхнего этажа выглядывает девушка; по краям кровли подвешены красные фонарики, девушка рассеянно щекочет себе шею гусиным пером. У нее тело десятилетней девочки и глаза старухи.
Над полуобвалившейся стеной вскипает пена глицинии в цвету.
Волосатый нищий, скорчившийся в луже блевотины, при ближайшем рассмотрении оказывается собакой.
Распахиваются ворота, и стражники приветствуют вплывающие во двор паланкины.
Под палящими лучами солнца тренируются двадцать воинов с пиками.
Паланкин Якоба опускают на подставку в тени под навесами.
Огава Удзаэмон открывает дверцу:
– Добро пожаловать в городскую управу, господин де Зут!
* * *
Длинная галерея заканчивается сумрачной передней.
– Здесь мы ждать, – объявляет переводчик Кобаяси, жестом предлагая усаживаться на принесенные слугами плоские подушки.
С правой стороны – ряд раздвижных дверей, украшенных изображениями полосатых бульдогов с роскошными ресницами.
– Тигры, видимо, – предполагает ван Клеф. – Там, за дверями, наша цель – Зал шестидесяти циновок.
Слева – дверь поскромнее с изображением хризантемы. Где-то в глубине дома раздается детский плач.
Впереди, поверх стен управы и раскаленных крыш, открывается вид на гавань, где в белесой дымке стоит на якоре «Шенандоа».
Запах лета мешается с запахами воска и новой бумаги. Голландцы сняли обувь у входа; хорошо, что ван Клеф заранее предупредил насчет дырявых чулок. «Видел бы меня сейчас отец Анны, – думает Якоб, – на приеме у высшего должностного лица в Нагасаки». Чиновники и переводчики хранят суровое молчание.
– Доски пола устроены таким образом, что скрипят, если на них наступить, – замечает ван Клеф. – Чтобы наемные убийцы не подкрались.
– И часто в здешних краях используют наемных убийц? – спрашивает Ворстенбос.
– В наше время, наверное, не часто, но старые привычки живучи.
– Напомните мне, – говорит управляющий факторией, – почему в одном городе два градоправителя?
– Они чередуются: пока градоправитель Сирояма отправляет свои обязанности в Нагасаки, градоправитель Омацу проживает в Эдо, и наоборот. Меняются каждый год. Если один допустит промах, второй с удовольствием его изобличит. Все значительные должности в империи так поделены, чтобы не оказалось слишком много власти в одних руках.
– Должно быть, Никколо Макиавелли немногому смог бы научить сёгуна.
– Очень верно сказано, минеер. Здесь флорентинец был бы неопытным новичком.
Переводчик Кобаяси выражает неодобрение – незачем понапрасну трепать начальственные имена.
– Позвольте обратить ваше внимание, – меняет тему ван Клеф, – на древний пугач, что висит вон там, в нише.
– Боже праведный! – Ворстенбос вглядывается. – Это португальская аркебуза.
– Когда здесь впервые появились португальцы, на одном острове в провинции Сацума начали производство мушкетов. Позже сообразили, что десять крестьян с мушкетами запросто убьют десять самураев, и сёгун производство прикрыл. Попробуй какой-нибудь европейский монарх издать такой указ – можно себе представить, что с ним сталось бы…
Створка с изображением тигра отодвигается в сторону, из-за нее возникает осанистый чиновник высокого ранга с перебитым носом и подходит к Кобаяси. Переводчики низко кланяются, Кобаяси представляет Ворстенбосу чиновника, назвав его – камергер Томинэ. В голосе Томинэ та же надменность, что и в осанке.
– Господа, – переводит Кобаяси, – в Зале шестидесяти циновок вас примут градоначальник и многие советники. Нужно оказать такое почтение, как сёгуну.
– Мы окажем господину градоначальнику Сирояме такое почтение, – уверяет Ворстенбос, – какого он заслуживает.
Кобаяси это, похоже, не успокоило.
В Зале шестидесяти циновок просторно и сумрачно. Ровным прямоугольником расселись человек пятьдесят-шестьдесят чиновников, все осанистые самураи, все потеют и обмахиваются веерами. Градоправителя Сирояму можно отличить по тому, что он сидит в центре, на возвышении. Высокая должность оставила на его немолодом лице печать усталой суровости. Свет проникает в помещение из озаренного солнцем дворика с южной стороны. Там белый гравий, искореженные сосны и замшелые камни. Занавеси с восточной и западной стороны чуть покачиваются от легкого ветерка. Стражник с мясистым загривком объявляет:
