Флоринда Доннер
Шабоно
Ветер унес тучи, закрывавшие луну; ее свет залил нас прозрачной голубизной. Только теперь я заметила старого Камосиве, на корточках сидевшего у поваленного дерева и не сводившего с меня глаза. Он медленно заговорил, тщательно выговаривая каждое слово. Но я не слушала. Тяжело опираясь о лук, он встал и велел нам идти за ним в шабоно.
У своей хижины он остановился, а мы с Ритими пошли дальше в свою.
– Всего неделю назад плакали и мужчины, и женщины, – сказала я, садясь в гамак. – Они плакали, думая, что Камосиве умрет. А сегодня я видела, как жена Арасуве убила свое новорожденное дитя.
Ритими дала мне воды. – Как может женщина кормить нового младенца, имея ребенка, который еще сосет грудь? – резко спросила она. – Ребенка, который уже так долго прожил.
Рассудком я поняла слова Ритими. Мне было известно, что детоубийство – это не столь уж необычное дело у индейцев бассейна Амазонки. Детей как правило рожают с интервалами в два-три года. Все это время у матери есть молоко, и она воздерживается от рождения в этот период очередного ребенка, чтобы сохранить достаточный его запас. Если же в это время появляется на свет младенец с дефектами или девочка, такое дитя убивается, чтобы у сосущего грудь ребенка было больше шансов выжить.
Но сердцем я не могла с этим смириться. Ритими взяла в руки мое лицо и заставила посмотреть на нее. Глаза ее блестели, губы взволнованно дрожали. – Тот, кто еще не успел увидеть небо, должен вернуться туда, откуда пришел. – Она вытянула руку в огромную черную тьму, которая начиналась у наших ног и уходила в небо. – В дом грома.
Глава 11
Однажды утром вместо негромкой женской болтовни меня разбудили крики Ирамамове, возглашавшего, что сегодня он будет готовить кураре.
Я села в гамаке. Ирамамове стоял посреди поляны.
Широко расставив ноги, со скрещенными на груди руками он придирчиво осматривал собравшихся вокруг него молодых мужчин. Он громогласно предупредил их, что если они намереваются помогать ему сегодня в приготовлении яда, то не должны спать в эту ночь с женами. Продолжая ворчать так, словно мужчины уже провинились, Ирамамове напомнил, что непременно, узнает об их ослушании, ибо испытает яд на обезьяне. Если только зверек выживет, он никогда больше не попросит этих мужчин помогать ему.
Еще он сказал, что если они хотят идти с ним в лес за различными лианами, необходимыми для приготовления мамукори, они должны воздерживаться от еды и питья, пока наконечники их стрел не будут смазаны ядом.
С уходом мужчин в шабоно снова воцарилось спокойствие. Тутеми, разведя огонь в очагах, свернула из табачных листьев жвачку для себя, Ритими и Этевы и снова улеглась в гамак. Я тоже подумала, что есть еще время вздремнуть, пока пекутся зарытые в горячую золу бананы, и повернулась на другой бок. Зябкий воздух прогревался дымом. Как было у нас заведено по утрам, сбегав по своим делам, Тешома, Сисиве и двое младших ребятишек Арасуве забрались ко мне в гамак и уютно облепили меня со всех сторон.
Все эти утренние события прошли мимо Ритими. Она все еще крепко спала на земляном полу. Но даже во сне Ритими заботилась о своей внешности. Голова ее покоилась на руке в положении, позволявшем демонстрировать полный набор украшений. Тонкие отполированные палочки были продеты в носовую перегородку и уголки рта. На щеке красовались две волнистые линии, недвусмысленно указывающие каждому обитателю шабоно, что у Ритими месячные. Две последние ночи Ритими не спала в гамаке, не ела мяса, не занималась стряпней и не прикасалась ни к Этеве, ни к его вещам.
Мужчины побаивались менструирующих женщин.
Ритими как-то рассказывала, что хотя у женщин, как известно, не обитают в груди хекуры, зато они связаны с жизненной сущностью выдры, прародительницы первой женщины на земле. Считалось, что во время месячных на женщин нисходили сверхъестественные способности выдры. Она вроде бы не знала, в чем заключаются эти способности, но сказала, что увидев выдру в реке, мужчина никогда не убивает ее из опасения, что в деревне немедленно умрет какая-нибудь женщина.
Первое время женщины Итикотери недоумевали, почему с того дня, как я у них появилась, у меня ни разу не было месячных. Мои объяснения – потеря веса, полная смена рациона, новая обстановка – не воспринимались всерьез. Вместо этого они считали, что поскольку я не индеанка, – я и не то чтобы вполне человек. У меня не было связи с жизненной сущностью ни животного, ни растения, ни духа.
Одна лишь Ритими хотела верить и доказать остальным женщинам, что я все-таки человек. – Ты сразу должна мне сказать, когда будешь руу, все равно как матери, – говорила мне Ритими всякий раз, когда у нее самой бывали месячные. – А я сделаю все необходимые приготовления, чтобы маленькие существа, которые живут под землей, не обратили тебя в камень.
Настойчивость Ритими была, по-видимому, дополнительной причиной, по которой мой организм не желал соблюдать свои обычные циклы. Поскольку время от времени я страдаю приступами клаустрофобии, меня периодически донимали вспышки тревоги, что я могу быть подвергнута таким же суровым ограничениям, как девочка Итикотери в дни своих первых месячных.
Всего неделю назад Шотоми, одна из дочерей вождя, вышла из трехнедельного заточения. Ее мать, узнав, что у Шотоми начались первые месячные, соорудила в углу хижины чуланчик из палок, лиан и пальмовых листьев.
Открытым оставался лишь узенький проход, едва позволявший матери дважды в день войти внутрь, чтобы поддержать чуть теплившийся огонек (которому никогда не давали погаснуть) и убрать валявшиеся на земле грязные банановые листья. Мужчины, боясь умереть в молодом возрасте или заболеть, даже не смотрели в этот угол хижины.
Первые три дня менструации Шотоми получала только воду и спала на земляном полу. Впоследствии ей давали три небольших банана в день и разрешили спать в маленьком лубяном гамаке, висевшем в том же чуланчике. Во время заточения ей нельзя было ни разговаривать, ни плакать.
Из-за пальмовой загородки доносилось лишь тихое царапанье, когда Шотоми почесывалась палочкой, потому что касаться своего тела ей тоже не полагалось.
К концу третьей недели мать Шотоми разобрала чуланчик, связала пальмовые листья в тугой сверток и попросила кого-то из подружек Шотоми отнести его подальше в лес. Шотоми не шевелилась, словно загородка была еще на своем месте. С опущенными глазами она, согнувшись, сидела на земле. Ее чуть сутулые плечи были такими хрупкими, что, по-моему, стоило схватить их, и косточки сломались бы со звонким хрустом. Больше, чем когда-либо, она походила на перепуганного ребенка, грязного и худого.
– Не поднимай от земли глаз, – сказала мать, помогая двенадцати или тринадцатилетней девочке встать на ноги. Обняв за талию, она подвела Шотоми к очагу. – Не вздумай смотреть ни на кого из мужчин на поляне, – увещевала она девочку, – если не хочешь, чтобы у них дрожали ноги, когда им придется лазать по деревьям.
Согрели воду. Ритими любовно обмыла сводную сестру с головы до ног, потом натерла ее тело пастой оното, пока оно не загорелось сплошной краснотой. В огонь подбросили свежих банановых листьев, и Ритими обвела девочку вокруг очага. Только после того, как кожа Шотоми запахла одними лишь горелыми листьями, ей разрешили поднять на нас глаза и заговорить.
Закусив нижнюю губу, она медленно подняла голову.
– Мама, я не хочу уходить из хижины отца, – сказала она наконец и расплакалась.
– Ого-о, глупенькая девочка, – воскликнула ее мать, беря лицо Шотоми в ладони. Вытирая ей слезы, мать напомнила, как девочке повезло, что она станет женой Матуве, младшего сына Хайямы, и что, к счастью, ее братья будут рядом и вступятся, если тот будет плохо с ней обращаться. В темных глазах матери блестели слезы. – Вот мне было отчего входить в это шабоно с тяжелым сердцем. Я ведь разлучилась с матерью и братьями. Вступаться за меня было некому.
Тутеми обняла эту совсем еще юную девушку. – Посмотри на меня. Я тоже пришла издалека, а теперь я счастлива. Скоро у меня будет ребенок.
– А я не хочу ребенка, – рыдала Шотоми. – Я хочу только мою обезьянку.
Чисто автоматически я сняла обезьянку с банановой грозди, где та сидела, и отдала ее Шотоми. Женщины рассмеялись. – Если ты станешь обращаться с мужем как надо, он у тебя и будет, как обезьянка, – хохоча, сказала одна из них.
– Не говорите девочке таких вещей, – упрекнула их старая Хайяма и с улыбкой повернулась к Шотоми: – Мой сын хороший человек, – утешила она девочку. – Тебе нечего будет бояться. – И Хайяма стала расточать похвалы своему сыну, особо подчеркивая достоинства Матуве как охотника и добытчика.
В день свадьбы Шотоми тихо плакала. Хайяма придвинулась к ней поближе. – Не надо больше плакать.
Мы тебя украсим. Ты сегодня будешь такой красавицей, что все рты разинут от восхищения. – Она взяла Шотоми за руку и жестом позвала остальных женщин последовать за ними в лес через боковой выход.
Сев на пенек, Шотоми вытерла слезы тыльной стороной ладони. Она взглянула Хайяме в лицо, и на губах ее появилась лукавая улыбка, после чего она с готовностью позволила женщинам хлопотать над собой. Ей коротко обрезали волосы и выбрили тонзуру. В мочки ушей были вдеты пучки пышных белых перьев. Они резко контрастировали с ее черными волосами, придавая неземную красоту тонкому лицу. Дырочки в уголках рта и нижней губе были украшены красными перьями попугая. В перегородку между ноздрями Ритими вставила очень тоненькую, почти белую отполированную палочку.
– Какая же ты красавица! – воскликнули мы, когда Шотоми поднялась перед нами во весь рост.
– Мама, я готова идти, – торжественно сказала она.
Ее темные раскосые глаза блестели, кожа, казалось, горела от пасты оното. Она коротко улыбнулась, показав крепкие, ровные белые зубы, и направилась обратно в шабоно. И всего на мгновение, перед самым выходом на поляну в глазах ее, устремленных на мать, промелькнула немая мольба.
С высоко поднятой головой, ни на кого не глядя, Шотоми медленно обошла деревенскую площадь, выказывая полное безразличие к восхищенным словам и взглядам мужчин. Она вошла в хижину отца и села перед корытом, полным бананового пюре. Первым она угостила супом Арасуве, потом своих дядьев, братьев и, наконец, всех мужчин шабоно. Угостив женщин, она отправилась в хижину Хайямы, села в гамак и принялась есть дичь, приготовленную мужем, которому была обещана еще до своего появления на свет.
Мои воспоминания были прерваны словами Тутеми: – Ты будешь есть бананы здесь или у Хайямы? – Лучше там, – ответила я, улыбнувшись бабке Ритими, уже поджидавшей меня в соседней хижине.
Когда я вошла, меня встретила улыбкой Шотоми. Она очень изменилась. И дело вовсе не в том, что она прибавила в весе, выйдя из заточения. Скорее стало взрослым ее поведение, ее брошенный на меня взгляд, то, как она угощала меня бананами. И я подумала, не связано ли это с тем, что девочки, в отличие от мальчиков, детство которых далеко заходит в отрочество, уже с шести-восьми лет привлекаются матерями к выполнению домашних работ – сбору топлива для очагов, прополке огородов, присмотру за младшими детьми. К тому времени, как мальчик начинает считаться взрослым, девочка того же возраста нередко уже замужем и имеет одного двух детей.
После еды мы с Тутеми и Шотоми несколько часов проработали на огородах, а потом, освежившись купанием в реке, вернулись в шабоно. На площади тесной кучкой сидело несколько мужчин с раскрашенными черной краской лицами и телами. Кое-кто сдирал кору с толстых веток.
– Кто эти люди? – спросила я.
– Ты их разве не узнаешь? – рассмеялась Тутеми. – Это же Ирамамове и мужчины, которые уходили с ним вчера в лес.
– А почему они такие черные? – Ирамамове! – крикнула Тутеми. – Белая Девушка хочет знать, почему у вас черные лица? – спросила она и убежала в хижину.
– Хорошо, что ты убегаешь, – сказал, поднимаясь, Ирамамове. – Ребенок в твоем чреве мог бы добавить воды в мамукори. и ослабить его. – И он, нахмурившись, повернулся к нам с Шотоми. Не дав ему ничего сказать, Шотоми втащила меня за руку в хижину Этевы.
То и дело прыская от смеха, Шотоми пояснила, что никому, кто побывал в этот день в воде, не полагается даже подходить к мужчинам, занятым приготовлением кураре.
Считалось, что вода ослабляет яд. – Если мамукори не подействует как надо, он обвинит в этом тебя.
– А я так хотела посмотреть, как они будут готовить мамукори, – разочарованно протянула я.
– Очень надо смотреть на такое! – сказала, садясь, Ритими. – Я тебе и так расскажу, что они будут делать. – Она зевнула, потянулась, собрала в кучку банановые листья, на которых спала, и постелила на земле свежие. – Мужчины раскрашены в черное, потому что мамукори годится не только для охоты, но и для войны, – сказала Ритими, приглашая меня сесть рядом. Очистив банан, она с полным ртом рассказала, как мужчины кипятят лиану мамукори, пока та не превратится в темное варево. Потом для густоты добавляется высушенная лиана ашукамаки.
Когда смесь в достаточной степени уваривается, ею можно смазывать наконечники стрел.
Махнув на все рукой, я стала помогать Тутеми готовить табачные листья для просушки. Следуя ее подробным наставлениям, я разрывала каждый лист вдоль жилки снизу вверх, так что он слегка закручивался, а потом целыми связками подвешивала их к стропилам. С того места, где я сидела, мне не было видно, что происходит перед хижиной Ирамамове. Вокруг работающих мужчин столпились ребятишки в надежде, что их попросят помочь. Нечего и удивляться, что никто из детей не купался сегодня в реке.
– Принеси-ка воды из ручья, – велел Ирамамове малышу Сисиве. – Да смотри не замочи ноги. Ступай по стволам, корням или камням. Если промокнешь, придется мне послать кого-нибудь другого.
День уже клонился к вечеру, когда Ирамамове заканчивал смешивание и уваривание кураре. – Вот теперь мамукори набирает силу. Я чувствую, как у меня засыпают руки. – Монотонным голосом он медленно запел заклинания духам яда, продолжая помешивать кураре.
На другой день, незадолго до полудня Ирамамове влетел в шабоно. – От мамукори никакого проку! Я подстрелил обезьяну, а она не умерла. Она убежала с торчащей в лапе бесполезной стрелой. – Ирамамове носился от хижины к хижине, ругая мужчин, помогавших ему готовить кураре. – Говорил же я вам, что нельзя было спать с женщинами. А теперь мамукори не действует. Если бы на нас сейчас напали враги, вы не смогли бы даже защитить своих женщин. Вы думаете, что вы храбрые воины. А толку от вас не больше, чем от ваших стрел. Корзины вам таскать, а не оружие! На мгновение, когда Ирамамове уселся на землю посреди деревенской площади, мне показалось, что он заплачет. – Я сам буду готовить яд. А вы все бестолочь, – бубнил он до тех пор, пока злость не выкипела и сам он совершенно не выдохся.
Несколько дней спустя на заре, незадолго до того, как изжарилась обезьяна, подстреленная стрелой со свежим ядом, в шабоно явился пришелец с большим свертком. Его волосы были еще мокрые после купания в реке; лицо и тело броско раскрашены пастой оното. Положив сверток, лук и стрелы на землю, он несколько минут молча постоял в центре деревенской площади и лишь после этого подошел к хижине Арасуве.
– Я пришел пригласить вас на праздник моего народа, – громко и нараспев произнес пришелец. – Вождь Мокототери прислал меня сказать вам, что у нас поспело много бананов.
Не вылезая из гамака, Арасуве сказал посланцу, что не может пойти на праздник. – Я не могу бросить свои огороды. Я посадил новые саженцы бананов, за ними нужен уход. – Арасуве обвел рукой хижину: – Смотри, сколько плодов висит на стропилах. Я не хочу, чтобы они пропали.
Пришелец подошел к нашей хижине и обратился к Этеве: – Твой тесть не хочет к нам идти. Надеюсь, ты сможешь прийти в гости к моему народу, который прислал меня с приглашением.
Этева от радости хлопнул себя по бедрам. – Да, я приду. Мне не жаль оставлять свои бананы. Я разрешу их съесть остальным.
По мере того, как пришелец переходил от хижины к хижине, приглашая Итикотери в свою деревню, его темные живые глаза все больше светились радостью. Его пригласили передохнуть в хижине старого Камосиве, угостили банановым супом и мясом обезьяны. Позже вечером он распаковал сверток, оставленный посреди деревенской площади. – Гамак, – разочарованно пробормотали столпившиеся вокруг него мужчины. Хотя Итикотери и признавали удобство и теплоту хлопчатобумажных гамаков, но такие были только у немногих женщин. Мужчины предпочитали лубяные либо сплетенные из лиан гамаки, которые время от времени заменялись новыми. Гость желал обменять хлопчатобумажный гамак на отравленные наконечники для стрел и порошок эпена, приготовленный из семян. За разговорами и обсуждением новостей несколько мужчин Итикотери просидели с гостем всю ночь.
Арасуве был категорически против того, чтобы вместе с группой жителей деревни пошла на праздник Мокототери и я. – Милагрос доверил тебя мне, – напомнил вождь. – Как я смогу тебя оберегать, если ты будешь далеко? – А зачем меня оберегать? – спросила я. – Разве Мокототери – это опасный народ? – Мокототери доверять нельзя, – сказал после долгого молчания Арасуве. – Костями чувствую, что не следует тебе туда идти.
– Когда я впервые встретилась с Анхеликой, она сказала, что женщине не опасно ходить по лесу.
Глядя сквозь меня, Арасуве не счел нужным ответить или как-то прокомментировать мое замечание. Он явно считал вопрос решенным и не собирался опускаться до препирательств с невежественной девчонкой.
– Может, там будет и Милагрос, – сказала я.
Арасуве улыбнулся. – Милагроса там не будет. Будь он там, мне не о чем было бы беспокоиться.
– А почему Мокототери нельзя доверять? – настаивала я.
– Ты задаешь слишком много вопросов, – сказал Арасуве и нехотя добавил: – У нас с ними не очень-то дружеские отношения.
Я недоверчиво уставилась на него: – Тогда почему же они приглашают вас на праздник? – Ничего ты не понимаешь, – сказал Арасуве и вышел из хижины.
Решение Арасуве разочаровало не меня одну. Ритими так расстроилась из-за того, что не сможет продемонстрировать меня Мокототери, что призвала к себе в союзники Этеву, Ирамамове и старого Камосиве, чтобы те помогли уговорить ее отца дать такое разрешение. Хотя советы стариков всегда высоко ценились и уважались, но только известный своей храбростью Ирамамове смог уговорить и заверить брата, что в деревне Мокототери со мной не случится ничего плохого.
– Возьми с собой лук и стрелы, которые я для тебя сделал, – сказал мне Арасуве в тот вечер и громко расхохотался. – То-то Мокототери удивятся. Ради того, чтобы это увидеть, и мне стоило бы пойти. – Но увидев, как я проверяю стрелы, Арасуве уже серьезно сказал: – Нельзя их тебе брать. Негоже женщине идти по лесу с мужским оружием.
– Я возьму ее под свою опеку, – пообещала отцу Ритими. – Уж я-то позабочусь, чтобы она ни на шаг от меня не отходила – даже когда захочет в кусты.
– Я уверена, что Милагрос хотел бы, чтобы я пошла, – сказала я, рассчитывая немного успокоить Арасуве.
Мрачно взглянув на меня, он пожал плечами: – Надеюсь, ты вернешься благополучно.
Настороженное ожидание всю ночь не давало мне спать. Знакомое потрескивание поленьев в очаге наполняло меня дурными предчувствиями. Перед тем, как лечь спать, Этева пошевелил угли в очаге. Сквозь дым и туман кроны деревьев вдали походили на призраки. Просветы в листве пустыми глазницами обвиняли меня в чем-то, чего я не понимала. Я совсем было решила последовать совету Арасуве, но дневной свет рассеял мои опасения.
Глава 12
Едва солнце успело прогреть зябкий утренний воздух, как мы тронулись в путь с корзинами, полными бананов, калабашей, гамаков, принадлежностей для украшения собственных персон и предметов меновой торговли: толстых мотков неокрашенной хлопковой пряжи, новых наконечников для стрел, бамбуковых емкостей с эпеной и оното.
Старшие дети шли рядом с матерями и несли свои гамаки переброшенными через шею. Мужчины, замыкавшие поход каждой семьи, несли только луки и стрелы.
Нас было двадцать три человека. Четыре дня мы молча шагали по лесу неспешным темпом, который задавали старики и дети. Стоило из зарослей донестись малейшему звуку или движению, как женщины замирали на месте, лишь повернув голову в сторону шума. Мужчины мгновенно исчезали в том направлении. Как правило, они возвращались, неся агути – похожего на кролика грызуна – или пекари, или птицу. В тот же вечер на привале добыча готовилась на кострах. Дети постоянно были заняты поисками диких плодов. Зоркими глазенками они следили за полетом пчел, пока не отыскивали ульи в дуплах деревьев. Они по их полету могли точно определить, относятся пчелы к числу жалящих или нет.
Хайяма, Камосиве и еще несколько стариков обернули вокруг груди и живота полосы лыка какого-то дерева. Они уверяли, что это восстанавливает их силы и облегчает ходьбу. Я тоже попробовала так сделать, но плотно обернутое вокруг тела лыко лишь вызвало сильный зуд.
Взбираясь и спускаясь по холмам, я задавалась вопросом, неужели это тот самый маршрут, по которому я шла с Милагросом. Не было ни дерева, ни камня, ни участка реки, который показался бы мне знакомым. Да и полчищ москитов и прочих насекомых, висящих над болотами, я как-то не припоминала. Привлеченные нашими потными телами, они звенели над нами с доводящей до безумия назойливостью. И я, никогда прежде не страдавшая от их укусов, не знала, где мне первым делом чесаться. Рваная майка не давала от них никакой защиты. Даже Ирамамове, не обращавший поначалу внимания на их безжалостные укусы, время от времени признавал, что они его беспокоят, шлепая себя по шее, по руке, либо почесывая коленку пальцами другой ноги.
На пятый день около полудня мы сделали привал на окраине огородов Мокототери. На расчищенном от подлеска участке гигантские сейбы выглядели еще монументальнее, чем в лесу. Столбы солнечного света, пробившиеся сквозь листву, создавали на черной земле затейливую игру светотеней.
Мы искупались в протекавшей неподалеку речке, где с чувственным изяществом колыхались на ветерке красные цветы, свисающие с лиан над водой. Ирамамове и еще трое молодых мужчин первыми облачились в праздничный наряд и раскрасились пастой оното, прежде чем направиться в шабоно наших хозяев. Вскоре Ирамамове вернулся, неся корзину с жареным мясом и печеными бананами.
– Ого-о, у Мокототери еще очень много всего, – приговаривал он, раздавая нам еду.
Прежде чем украсить себя, женщины помогли своим мужчинам прилепить к волосам белые пушистые перья, а на руки и головы надеть повязки из обезьяньего меха и перьев. Мне было поручено разрисовать детские тела и мордашки точно предписанными узорами оното.
Наш смех и болтовня были прерваны выкриками подошедшего Мокототери.
– Он похож на обезьяну, – шепнула Ритими.
Я согласно кивнула и с трудом подавила смешок. Его короткие кривые ноги и непропорционально длинные руки оказались еще забавнее, когда он встал рядом с Ирамамове и Этевой, очень импозантно выглядевшими в своих пуховых головных уборах, наручных повязках с длинными разноцветными перьями попугаев и ярко-красных поясах.
– Наш вождь хочет начинать праздник. Он хочет, чтобы вы поскорее пришли, – сказал Мокототери таким же высоким официальным голосом, каким говорил человек приходивший к нам в шабоно с приглашением на праздник. – Если вы слишком долго будете готовиться не останется времени для разговоров.
С высоко поднятыми головами, чуть вздернув подбородки, Этева, Ирамамове и еще трое молодых мужчин, все должным образом разрисованные и украшенные отправились вслед за Мокототери. Шествуя в шабоно, мужчины чувствовали на себе наши восхищенные взгляды, хотя и притворялись равнодушными.
А женщины принялись с лихорадочной поспешностью вносить последние дополнения в свой праздничный туалет, – где цветок или перышко, где мазок пасты оното. Причем об их внешности могли судить только окружающие, потому что о зеркалах не было и речи.
Ритими повязала у меня на талии пояс, стараясь, чтобы широкая бахрома оказалась посередине. – Ты все еще такая худенькая, – сказала она, коснувшись моих грудей, – хотя и много ешь. Ты сегодня не ешь так, как делаешь это у нас в шабоно, а то Мокототери подумают, что мы тебя плохо кормим.
Я пообещала, что буду есть очень скромно, и расхохоталась, припомнив, что как раз то же самое советовала мне в детстве мать, когда меня приглашали на выходные к друзьям. Она тоже приходила в смущение от моего зверского аппетита и опасалась, что люди подумают, будто дома меня плохо кормят, либо еще хуже, что у меня солитер.
Перед самым выходом в шабоно Мокототери старая Хайяма принялась увещевать своих правнуков Сисиве и Тешому хорошо себя вести. Громким голосом, так чтобы услышали остальные пришедшие с нами дети, она подчеркнула, как важно не дать никакого повода женщинам Мокототери позлословить на их счет, когда они уйдут домой. Хайяма настояла на том, чтобы дети напоследок еще раз сделали все свои делишки за кустами, потому что в шабоно никто не станет за ними ни убирать, ни выводить в случае нужды из деревни.
На подходе к деревенской площади Мокототери мужчины выстроились в ряд, высоко подняв головы и держа оружие вертикально. Мы с детьми встали за их спиной.
Завидев меня, из хижин с криками выбежало несколько женщин. Без страха и отвращения я терпеливо ждала, пока они трогали, целовали и лизали мое лицо и тело. Зато Ритими, похоже, забыла, как в первый раз встретили меня Итикотери, потому что все время тихонько ворчала, что теперь ей придется возобновлять раскраску на моем теле.
Крепко ухватив меня за руку, одна из женщин Мокототери оттолкнула Ритими в сторону:
– Идем со мной, Белая Девушка.
– Нет, – крикнула Ритими, притянув меня поближе к себе. Ее улыбка нисколько не смягчала резкого, злого тона. – Я привела Белую Девушку, чтобы ты на нее посмотрела. Никто ее у меня не отнимет. Мы все равно что тени друг дружки. Куда она, туда и я. Куда я, туда и она. – И Ритими вперила взгляд в соперницу – пусть только осмелится оспорить ее слова.
Расхохотавшись, женщина широко разинула набитый табаком рот. – Если ты привела Белую Девушку в гости, ты должна позволить ей зайти в мою хижину.
Кто-то подошел к нам из-за столпившихся женщин.
Скрестив руки на груди и самодовольно выпятив губы, он остановился рядом со мной. – Я вождь Мокототери, – сказал он. Когда он улыбался, глаза превращались в две блестящие щелочки в красном узоре его изборожденного глубокими морщинами лица. – Эта Белая Девушка – твоя сестра, что ты так ее защищаешь? – спросил он Ритими.
– Да, – с силой ответила она. – Она моя сестра.
Недоверчиво покачивая головой, вождь Мокототери тщательно меня осмотрел и внешне остался совершенно невозмутимым. – Я вижу, что она белая, но на настоящую белую женщину она непохожа, – сказал он наконец. – У нее босые ноги, как у нас, она не носит на теле этой их странной одежды, разве что вот это. – Тут он потянул за мои рваные старые трусики. – Зачем она носит это под индейским поясом? – Пэнтииз, – важным тоном произнесла Ритими; ей больше нравилось их английское название, чем испанское, которое она тоже выучила. – Так их называют белые люди.
У нее есть еще две пары таких. А носит она пэнтииз потому, что боится, как бы какие-нибудь пауки или сороконожки не заползли ночью внутрь ее тела.
Кивнув так, словно понимает мои опасения, вождь коснулся моих коротких волос и провел мясистой ладонью по выбритой тонзуре. – Они цвета волокон пальмы ассаи. – Он придвинул свое лицо к моему, пока мы не коснулись друг друга носами. – Какие странные глаза – цвета дождя. – Его грозный взгляд растворился в радостной улыбке. – Да, она, должно быть, белая; и если ты называешь ее своей сестрой, никто ее у тебя не отнимет, – сказал он Ритими.
– Как ты можешь называть ее сестрой? – спросила женщина, все еще державшая меня за руку. На ее раскрашенном лице было написано явное замешательство.
– Я называю ее сестрой, потому что она такая, как мы, – сказала Ритими, обнимая меня за талию.
– Я хочу, чтобы она побыла в моей хижине, – сказала женщина. – Хочу, чтобы она прикоснулась к моим детям.
Мы последовали за женщиной в хижину. У покатой крыши стояли луки и стрелы. Со стропил свисали бананы, калабаши и завернутые в листья куски мяса. По углам были свалены мачете, топоры и дубинки. Пол был усеян хворостом, сучьями, банановой кожурой и черепками глиняной посуды.
Ритими села со мной в один гамак. Как только я допила сок из пальмовых плодов, которым угостила меня хозяйка, она положила мне на колени младенца. – Приласкай его.
Крутясь и извиваясь у меня в руках, младенец чуть не выпал на землю. А посмотрев мне в лицо, он вообще заревел.
– Ты его лучше забери, – сказала я, отдавая женщине ребенка. – Маленькие дети меня боятся. Я не могу их трогать, пока они ко мне не привыкнут.
– В самом деле? – спросила женщина, подозрительно глядя, как Ритими укачивает ребенка.
– Наши младенцы так не орут. – Ритими бросила на ребенка презрительный взгляд. – Мои дети и дети моего отца даже спят с ней в одном гамаке.
– Я позову старших детей, – сказала женщина, знаками подзывая девочек и мальчиков, выглядывавших изза банановых связок у покатой крыши.
– Не надо, – сказала я. – Я знала, что они тоже испугаются. – Если ты заставишь их подойти, они тоже будут плакать.
– Да, – сказала одна из женщин, зашедших с нами в хижину. – Дети усядутся вместе с Белой Девушкой, как только увидят, что их матери не боятся трогать ее волосы цвета пальмовых волокон и бледное тело.
Вокруг нас собралось несколько женщин. Сначала осторожно, потом все смелее их руки ощупывали мое лицо, затем шею, руки, груди, живот, бедра, колени, икры, пальцы ног; ни одна частица моего тела не осталась необследованной. Наткнувшись на след от укуса москита или царапину, они плевали на нее и растирали это место большим пальцем. Если укус оказывался свежим, они высасывали яд.
Хотя я уже привыкла к бурным и скоротечным проявлениям нежности со стороны Ритими, Тутеми и детей Итикотери, мне все же стало довольно неуютно под ощупывающими прикосновениями многих рук. – Что они делают? – спросила я, указав на группу мужчин, сидящих на корточках перед соседней хижиной.
– Они приготавливают листья ассаи для танца, – ответила женщина, положившая мне на колени ребенка. – Ты хочешь на это посмотреть? – Да, – живо сказала я, желая отвлечь от себя их внимание.
– А Ритими должна сопровождать тебя, куда бы ты ни пошла? – спросила женщина, когда Ритими вслед за мной поднялась из гамака.
