Дмитрий Аникин
Новая жизнь
в Москве глаз не мозолить: мало ль кто
решит зайти, заехать. Что Марина
успела рассказать, с кем поделиться
о нас известьями, какая скорбь
пригонит соболезновать кого?
Столкнемся на пороге. – Ба, живые.
А где Аверин? – «Паша умер». – Да?
Марина где? – «Не знаю». – Мне писала,
давала тульский адрес. – «Ну, езжай».
– А может, вместе? Выпьем да махнем.
Как рад, ребятки, видеть вас живьем.
58
Поди ты прогони такого сразу,
с порога. Осторожничай, чего
чтоб не сболтнуть.
Не лучше ли нам в путь?
Далекий, близкий –
лишь бы отвернуть
от встреч нежданных,
от друзей рахманных
да…
Есть еще твой муж –
не по любви,
так за наследством может заявиться…
Так, чтобы плюнуть на могилу мне,
тебе наставить с датами камней, –
и где они, могилы, где наследство?
Каких себе мы здесь дождемся бедствий?
59. Ирина
Ну в путь, так в путь,
свербит раз, не сидится,
не пьется днем и по ночам не спится.
Я – ниточка иголочке вослед –
тянусь сквозь череду сплошную бед
послушливо –
стучит веретено,
вертится, ноет, как заведено,
и нить моя, без узелка,
легка,
скользит, бежит,
не кончится пока.
60
Как потеплело рано! Можно ехать
на дачу – собирай еду, одежду.
Убежище? – Да там меня искать
первей всего и станут, если что.
Но это – место силы, я старался
всегда туда один. Цени мое
доверие. Разделим здешний модус
вивенди.
Рядом – редкие соседи,
глядят из-за забора. Ты в своем
дезабилье расхаживаешь, скука
полна и благотворна.
Рыться в черной
земле охота есть – сажай цветы,
расти капусту, не мешай мне думать,
писать.
Мы тут скрипучую кровать
обучиваем стонам и мотивам
превыспренним. Светает рано. Надо
успеть во время тьмы.
И мы
не замечаем времени, оно
рассвет с закатом в тьме своей сближает –
когда тут спать!
И кажется – опять
земля полна неистребимой мощью,
и всходы прут, и расцветает яблонь,
и света много сквозь пустые ветви,
а завязи полны, скупы еще…
И раздадутся мощью,
распрямятся,
гляди – сплошная
трепещущая зелень –
вещий сон
природы о большом, прекрасном, буйном,
зеленом нашем будущем.
61
Приехали. Два рюкзака свалили
с усталых плеч. Я ключ нашарил в брюках.
Набрякла, отсырела дверь, из сил
последних дернул – затхлостью дохнуло;
шатаясь, я едва добрел до стула
раздеться, холодно –
ищи, включай приборы.
И счетчик крутится натужно, жадно, скоро…
62
Давно в этом доме не слышно шагов,
ночью и днем – ничьих,
ветер гуляет, стучит засов,
мыши в лазах пищат своих
от ужаса мышьих снов.
А были первых хозяев шаги:
вот шаркает наверху
дед; ставит тесто печь пироги
старая, молится, грех к греху
причисляет…
Едкий дымок поднимается
(и кто их назвал «Пегас»?),
ругается, кашляет тень отца –
свет, проходя сквозь нее, пригас,
плохо видно читать.
И я ночами тревожу муть
влажную тишины –
ступеньку щупаю шаг шагнуть,
медленно двигаюсь вдоль стены,
шарю, чтоб свет включить.
63
И что нам двум, застывшим посредине
Господня лета, эти слухи, дали
неверные? Есть где-то там сентябрь,
опасный месяц, – мы не доживем,
отстанем и останемся здесь в дачном
сезоне, месте, климате.
Нам что
их даты календарные, весь строй
замученного времени? Свободны,
мы проживем здесь сроки лета, сотни
медлительных, медвяных, травных дней.
Не кончится, не станет холодней
задумчивое, томное, родное,
большое лето над большой землею.
64. Ирина
Опомнись,
эй,
проснись!
В конце концов,
мы оба понимаем, что весной
мила Россия:
скудная земля
подернулась зеленым, стала в дымках
прекрасной – можно жить и можно верить,
что так и будет. Лето проживем
в довольстве, на приволье. Дальше что?
Порой осенней скажется Россия
в доступной полноте и наготе,
во всей красе.
65
Пора, пора отсюда в путь-дорогу –
дождей московских скинуть пелену
с грядущего. Нам нечего тут делать.
Каких-то ждать опасностей? Ничто
не связывает с Родиной. Могилы?
Но что могилы нам, бывавшим там,
куда могила – праг, начало спуска…
В речах, словах, снах, беглых не по-русски,
услышим зов и отдохнем душой,
где вечное сплошное бытие,
не призрачное нежить-естество
российское, а явленность благая,
скульптурная, прекрасная, нагая.
И мы решились ехать.
66
В аэропорт дорога, путь недальний
уже на запад. Спешка. Нервы. Вид
на Ленинградку, Химки. Мы, прощаясь,
чужую видим сторону Москвы.
Увы,
не нашего черты юго-востока
в последний раз охватывает око.
67
Шереметьево. Час ранний.
Голоса, что, бестелесны,
к дальним странам призывают,
выкликают виды суши –
и невиданные страны
предстают воображенью.
И поежишься, представив,
что и в них ведут дороги,
люди движутся и есть, кто
улетает добровольно.
Рим объявят, и мы тоже
заспешим в холодный воздух.
68
– Не пей так много. – «Что тут пить?» – Делись.
Из-под полы: они тут всюду с нами
для нашей пользы борются, в разлив
не продают. Из пластиковой тары,
как в юности. Не бормотуха – «Чивас».
– Принципиально разве? – «Градус выше».
– Ну – на здоровье. – «Тише, тише, тише!
Так кашляешь – того гляди поймут».
– И черт бы с ними, ведь не отберут…
69
Воздух холоден, прозрачен,
в два конца из неба видно
самолетную дорогу;
от Москвы до Фьюмичино
вправо-влево взгляд пройдется:
вот – наш дом, вот – ширь благая,
италийское пространство –
щедрая земля поэтов
и блудниц землица тоже.
70
Три с немногим часа тряски,
полтора часа поездки –
что за день: жара и пробки! –
и вот счастье, вот награда:
дом на узкой и короткой
римской улочке, полого
убегающей до Тибра.
Здесь такие рестораны!
Здесь такие вина, яства!
71
Здесь к былому нет возврата:
Город Вечный отнимает
все, что вечности помимо,
что предшествовало вещей, –
а лжецам и пустословам,
что о прошлом рассуждают,
Вещие Уста кусают,
пережевывают руки –
языки немеют хитрых.
72
Не рассказывай о бедах –
в храм иди Удачи Женской,
в храм Мужской Удачи сунься:
там отмолишь, там получишь
от Фортуны кус огромный –
ешь удачу, пей удачу,
в снах гляди, на яви римской,
как удача прибывает, –
шарик ты, попавший в место
ставки лучшей, ставки общей,
в Рим попавший шарик броский.
73
В день осенний мы гуляли
по ущельям Виа Сакра,
воду пили из текучих,
серебрящихся фонтанов.
Сколько здесь потов сходило
в политических занятьях,
сколько тут кровей пускалось,
делалось смертей железом,
а проходишь – и на сердце
легче легкого истома,
страха, ужаса не видно,
и труды угомонились.
74
Чистым счастьем, веским, римским
улочка полна святая,
будто все труды на пользу,
да и жертвы, да и казни, –
примем дар тысячелетий,
о цене не размышляя.
75
Въезжаешь в этот Город, как домой,
как блудный сын, всю истощив, изведав
земного круга благость. Нищ и светел.
И весел, голоден. Растерян – неужели
добрАлись?
И все то, что происходит
необходимо дальше с нами, – чудо
большое, правильное –
тУт только и может
случиться.
И случается уже!
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Мы составляем новый пантеон –
кто: Филимон с Бавкидой? Эвридика
с Орфеем? О, я чувствую: природа
меняется моя, кровь приливает,
бродяга, к голове, но мысли только
спокойней, явственней – сребристо-голубой
божественный ихор течет по жилам,
дарует силы.
2
Наш покровитель из богов былых –
тот рыбарь темный, Главк:
его трава
росла, густа, – сорняк, глушивший все
на даче, –
сколько мучились в усильях
для помидоров, огурцов, растили
убогие дары сплошавших почв,
всё думали: старуха отрожала
земля, землица;
нет –
соображала
растения наверх из тьмы в свет гнать
упорные –
их кожистые листья
ярки и зелены,
жестки,
крупны,
ворсисты.
3
Вились, хватая небо,
высоты его мерзлые, пустоты,
отростки, усики –
тяжелая работа,
благая роста шла,
гнала
зеленое
в сплошное,
в голубое –
все двигалось
в священном непокое.
4
Связуя три стихии,
влага шла
вниз ливнями,
по стеблю подымалась,
земная сила брАлась
корнями;
в средоточие воздУхов,
в урановую синь распространялась
листва.
И в темных областях жива,
и в самом свете
сила.
5
Коса востра ходила,
тупилась,
от пятка до острия
изнашивалась, стесывалась, а
вокруг урона нет,
ущерба зеленям;
срез, кос и прям,
шипел, кипел, бурлил злым, ярым соком –
рост шел высоко.
6
Осенней серости вода лилась,
ледЯная и ртутная, –
рост вижу
натужный, против времени примет,
опасный рост, ему препоны нет.
Страшна как эта яркость среди жухлой
природы русской,
медленной и тусклой!
И зимой
корнями проникают в глубь такую
заветную,
что холоду туда
нет доступа – течет темна вода,
не знающая льда.
7
Под снегом шло движенье, умноженье,
терпенье –
а подкинутый в огонь
пучок травы взрывал такие искры,
что плавился снег на сажень вокруг,
вглубь на аршин земля вскипала соком,
огонь играл высоко,
лоскутья рвал.
8
Пространная пора солнцеворота
отмечена,
природа торжествует –
смерть в ус не дует,
истомлена и изгнана за круг
смятений наших,
страхов…
Одинаков
со всех сторон круг Солнца,
светом брызжет,
ночь выжжет.
9
Когда ты,
подол задрав,
сверкая белизною,
огонь земли увидишь меж собою –
прыгнёшь высоко,
как видит око…
10
Мы ищем травы
священные;
Ивановая ночь –
зенит –
ярь славная кипит,
свободно Солнце
от пут своих, путей,
по небу катит,
круг абы как воротит,
тревожит плоти.
11
Мы – из ворот во двор,
мы – со двора,
мы, босы,
в рубахах белых, в ночь святую
по лесу бегать, визгами пугать
прочь силы зла.
Озарена веселым
огнем
лесов громада.
Нам хмеля надо.
12
Сюда бы Фаэтона –
ох бы он
на воле, небе
раззудил плечо:
кнутом их жаль, кобылок непроворных!
Пусть обод черный
горящего красным-красно огня
дороги мерит как нельзя свободно –
куда и ворон, мудрствуя, костей
не нашивал, все будет светом солнца
озарено –
в такую-то святую,
в такую без конца и края ночь…
13
Кругом в рост папортники
расцветают, пахнут,
дуреет голова,
поют слова
заветные,
и песня холодком
укутывает сердце.
14
Купавенская ночь,
Купалы ночь,
костры светлы –
живой огонь из рук
мы выпустили погулять, пожечь,
и он, ручной, нестрашный, греет, светит,
мы сквозь него пройдем
целы,
целехоньки –
бодрит
плоть серую, усталую, тяжолую…
Болезнь сжигает, ярый, –
поддайте жара…
Веселье ах играет, брызжет…
Страх старый выжжет.
15
Нас утро валит спать –
велик день, вставший
над сонною страной.
Жара гудит
немолчно, неуклонно –
Пан спит.
16
И мы с тобою спали,
завалившись
с устатку, не разобрана кровать,
сон путан,
чУток –
надо бы вставать,
но теплое похмелье,
но любовь –
укрыты одеялом пестрым, рваным,
мы спим,
день спим,
проснуться – рано.
17
И в море Главк нырял, минуты шли
томительные, а дыханья в легких
хватало переплыть, пройти по дну
все море-окиян; чудесны рыбы,
в нем бога чувствуя,
не рыбака уже,
ласкались, ластились –
плыла цветная стая,
валы качая.
18
И в горы заходил печальный бог,
бросался с круч –
небольно, невредимо
вставал,
смотрел разбитые в песок
своим паденьем камни –
мел, мука,
сквозь пальцы просыпал, бросал на ветер.
и ветер брал немалые дары,
и нес в поднЕбесье,
и невесомо там
сбивались в облака легчайши камни.
19
В огонь входил –
чужда была стихия:
метались языки
безвредного, священного,
живая
плоть расцветала,
легкое сиянье
распространяя вечно и безвредно, –
не сякнет пламень.
20
Что время богу?
Вечность за плечами.
Сейчас она
и дальше будет, вечность,
неотличимы направленья в
огромном, темном времени,
его
немерено, и бог, как раньше плыл
по синю морю,
по волнам свинцовым, –
по времени плывет туда-сюда –
холодная, прозрачная вода
оно,
и в нем полным-полно, кишмя
различной всякой живности –
плывут,
тревожат его ртуть
часов, минут…
21
Я – этих трав должник старинный;
я
вдохнул их запах, поперхнулся хмелем,
недели
бродил средь летних их,
в осенних зяб ветрах,
зимой
по снежной нови хаживал, валясь
в сугробы набок.
Я каждую весну,
лишь снег сойдет,
спешил сюда,
по листьям темным, павшим
ходил как по ковру,
их ворошил
и зелень примечал.
И сад встречал
хозяина меня веселым треском,
зеленым плеском.
22
Не все ж нам горевать,
смерть торопить,
боль ждать,
не все ж скорбит душа –
спит в жиже кровной
под сердцем,
в теплоте любовной;
глаза открыты, смотрим на природу,
вбираем мощь ее,
пьем бытиё,
святую воду.
23
Случайно из всех этих трав досталась
былинка мне:
вдохнул пыльцу какую,
упало в чай чего –
я не заметил
какой-то малый привкус,
пил и думал,
что после долгой ночи трудовой,
с похмелья тихого
все кажется другим,
во всем есть смысл:
в цветов игре,
в многообразье числ,
и времени,
и всех его стихий…
Все
смятенному уму
откроет дверь сквозь тьму.
24
И ты будешь жива –
явны пути
бессмертия от тела и до тела;
как я дарил болезни, мне дарили,
так я в тебя излил
избыток сил.
Лежала ты тиха и благодарна –
уже нетленна,
вечности причастна;
лежали мы, распространялась сила,
по телу твоему быстра ходила.
25
Пора отсюда.
Все, что нам могла,
дала природа средней полосы –
счет на часы,
и меньше, – сколько быть тут можно нам!
Пора,
пора!
Я старый сад продам…
26
Отсюда будет новая, пойдет
религия.
Мы – боги,
слышишь –
боги.
Набравшись сил в российских палестинах,
в холодной Подмосковии, пришли
на площади горячие под солнцем
дарящим, римским.
27
Свет будет не с Востока:
из России
свет будет тускл,
земной, скользящий, беглый,
свет – огонек болотный,
дар заветный
природы скудной, русской.
28
Понтифики прославят
богов пришедших, сильных –
нас идолы поставят.
И мы – пенаты, лары –
мы начнем
хранить весь этот Город,
станем слушать
просителей;
ни щедрые, ни злые,
кого одарим, а кого отпустим
пустым –
о, воскури нам фимиам,
сын Рима,
дочерь Рима!
29
Мы в этом новом, вечном мире боги!
Природа наша теплая ушла,
осталось что, любовь моя? –
Одна
телесность,
вид скульптурный,
мрамор честный;
прекрасное, что было в нас всегда,
взыграло – да!
30
Мы, боги, возвращаемся на место,
богаты опытом
и холодом продуты,
разуты
и молоды;
мы пьем вино, пьянеем
умеренно,
мы чудеса творим –
вокруг нас Рим.
31
Мы – боги, дорогая!
Ты чему
тут станешь покровительствовать, а?
Каким делам?
Каким-то женским чувствам…
Я книжников возьму
под слабое крыло,
писать умножу
возможности, желание,
я буду
читатель им –
такой читатель-бог,
внимательный, и вдумчивый,
и втайне
благожелательный.
Перескажу
тебе
я лучшее написанное ими –
высокие, торжественные гимны,
где мы с тобою названы по имени.
32
Мир будет лучше,
легче станет жить,
число убийств уменьшится и войн,
обманов всяких:
мы любви друг к другу
торжественный являем образец –
старайся, кисть,
изобрази, резец
нас двойственность!
33
Мы станем – боги,
мы – единый бог,
двуликий и двуполый.
Вот, любовь,
что делаешь.
Перетекают формы –
тут прибыло, тут убыло; любая
моя двуснастна мысль,
благая, наша.
Мы – бог нестрашен.
