Дмитрий Аникин
Новая жизнь
ВСТУПЛЕНИЕ
Тень темная писателя по тени
клавиатуры – мелкий шрифт – спешит
тенями пальцев, чтобы – тень теней –
текст появился.
Мне здесь лимб, в котором
все будущее, прошлое известны,
а в настоящем пусто – никогда
концы времен не встретятся-сойдутся;
мне есть о чем писать не дописать,
выдумываю новые слова,
мосты над стылой хлябью навожу
неверные – их поутру не станет,
но и не все ведь бревна внутрь затянет.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Ни слуху и ни духу – умерла?
В каких краях-раях, где в эмпиреях
пристроилась? Как глубоко в аду
затолкана? С кем мне и весть какую
пришлешь? Слетает птица голубок –
порх на плечо. Глаз красен, торс чешуйчат,
в сажЕнь размаха кожистые крылья,
по-своему курлычет, кычет, грает –
все о тебе, как будто что-то знает
неладное. Хоть пить бросай, молись.
Я трогаю, кормлю, гоню виденье –
такое между нас теперь общенье.
2
Ты где? И раньше бывшая непрочной,
совсем распалась связь. Я двадцать лет
ищу кой-как, лениво след: где, с кем
встречалась, разговаривала? Общих
знакомых обхожу; свой интерес
запрятав, заслонив пошлейшей сплетней,
веду беседы с ними. Что таиться
и от кого. А надо же – привычка,
как будто кто из них тебе расскажет,
тебя, беглянку, действовать обяжет.
3
И ты поспешно соберешь вещички
и двинешь в путь за тридевять земель,
меняя паспорта, по три билета
с одною датой в три стороны света
заказывая, на вокзале путь
запутывая чехардой перронов,
узлами рельс, и дальше воздух редкий
полета. Ты куда? Куда ветра
погонят это чудище небесно,
уродливо, бело, тяжеловесно?
4
Когда бы так, в неосторожной гонке,
следов наоставляла, я по ним
шаг-шаг – и к цели, хвать-похвать девчонку
и, к обоюдной радости, в постель –
да так и будет все; гуляет хмель
в повинной, бесталанной голове,
я представляю страстные соитья
(насколько-то хватает мне наитья).
5
Я думаю, ты замужем. Кто он?
Каков? Приличен, строен, небогат –
во всем не так, как я. Вы всюду вместе –
в театрах и в походах, в магазинах,
на митингах: он оппозиционен,
но в проявленьях дерзости спокоен.
6
Вы копите на отдых, вы маршруты
прокладываете: тут плыть, там встать
стоянкой; по чуть-чуть от скудных средств
откладываете…
А ведь могла бы
свободно жить, кутить, пусть не со мной,
бездельником счастливым, – сколько их,
готовых капитал у ног твоих
сложить несметный было, а, подруга?
А ты… ты стала этого супруга…
7
Прекрасна, знаешь, общность интересов
в супружестве. Чуть-чуть он холодней,
чуть-чуть ты романтичней, и vice versa
в постели. И какие после дела
ведете разговоры там? Представить
боюсь, стесняюсь. Явно, что вы не
смакуете подробности процесса,
там бывшего. А может, мое мненье
о сильном целомудрии твоем
преувеличено: что хорошо для тела,
то не в ущерб и для души прекрасной –
становишься (о жуть!) румяной, страстной.
8
А я не мог, не смел расшевелить
твоих подбрюшных демонов, я робко
исследовал изгибы, губы гнал
паломничать лишь по рукам, по пальцам,
потом сам распалялся, но огонь,
сырых поев, с гнильцой, трухой, дровишек,
дрожит, дымит, неверным жаром пышет.
9
Я думаю, ты родила. Так мало
из женщин кто готов свою судьбу
жить до конца. Всех, всех вас тянет плоть
к деторожденью – разменять единый
и трудный божий дар на сколько можно
орущих, всюду пачкающих тЕлец.
Разверзнется и исхудает плоть,
дух оскудеет в этих упражненьях –
в них обретешь себе успокоенье.
10
Ты выб…..ков своих оставь ему –
пусть он содержит в холе, всякой неге
как память о тебе. Ты так и так
плохая мать, поскольку сильно много
в тебе страстей и мыслей настоящих;
да, так я постарался: приучил,
вскормил, взлелеял, с рук с убытком сбыл.
11
Аз мерзок и смешон – не прогадала
ты, отказавшись от моих услуг
телесных и других. Но связь осталась:
вполне реально, чувствую, саднит,
а где-то трет. Ты тоже ведь читаешь
не просто так пространные мои,
написанные потом, кровью письма,
натужно продираешься сквозь почерк
к лукавому их смыслу… Нас учил
В. Розанов, чтоб семенем писать, –
дрочу, чтоб эти письма обкончать.
12
Ну ладно, хватит этих экивоков
таких многозначительных, пора
в бровь, в глаз гвоздить. Я по причинам личным
пишу тебе, испуганный, живой:
нас убивают, очередь за мной.
Нас убивают, как баранов режут,
ножа о ребра слышу мерзкий скрежет.
13
Ага, забеспокоилась: твоих
любовников, как дичь какую, бьют,
матерых бьют и малых, здесь, в стране,
и заграницей. Помнишь Николая,
высокого такого? Так его
в Париже… Шел, гулял… Шанзализе…
И среди бела дня араб мятежный
зарезал. Но араб ли это был?
Ищи свищи: удар – и след простыл.
14
Я слушал о той смерти равнодушно:
ну мало ли гуляет всякой швали
приезжей по Парижу? Беспокойно
во Франции.
Потом узнал – откуда,
уже не помню, из газет, наверно, –
что Федоров застрелен. Удивился
не слишком. Чересчур банкир зажился.
15
Чужие смерти далеко мелькали,
внимание не слишком привлекали,
я в собственных печалях жил…
Потом
Аверина убили.
16
Аверина убили. Мы с ним, помнишь,
дружили. Ревновали, но, общаясь,
мы даже не пытались избегать
известных тем, но не вдавались в них
намеренно. Как будто жен своих
два друга обсуждать не обсуждают,
но, не волнуясь, к слову вспоминают:
– Как там твоя? – «Да ничего… толстеет».
– Вот и моя размером богатеет.
17
Его нашли в петле. Печальный мент,
склонившийся над вязью протокола,
в случившемся не видел преступленья:
кругом валялись шприцы, стклянки – вся
жуть обихода смертного; письма
он не оставил – что же тут искать
улик излишних, дело городить?
Кому он нужен, чтоб его убить?
18
Висит тяжолым грузом,
затянутый в петлю;
глубок след, ровен, узок;
качну, пошевелю
под шепоток шуршащий:
«Кощунство… мертвеца…» –
но ужас настоящий
не понят до конца.
19
Не просто смерть, законно
случившаяся, а
из тьмы, мглы беспардонно
подползшая змея
веревкой обернулась,
а пояском была,
с упавшего – вон – стула
на воздух подняла.
А поясок к хозяйке
вернется: принесу,
как пес какой, – давай-ка
за службу ласку всю…
20
Я почему встревожен:
по делу твоему
допрошен, строго спрошен,
чуть не сведен в тюрьму.
Сумбурной, мятой, краткой
записки нет – ищу;
все спутано, все шатко,
что было, – не решу:
он спьяну или сдуру,
судим своим судом,
или на верхотуру
был замертво крюком
приподнят – майна-вира –
висит, туда-сюда
качается? Квартира
в разоре и следах,
но как их простофиле
найти, растолковать…
Что это – мусор или..?
Я лезу под кровать.
21
Нет, пусть лучше менты самоубийством
считают происшедшее. Их скудный,
потертый разум если станет тут
искать, ловить, то кто пойдет под суд:
ты? или я? мы вместе? Справедливость
какая может быть от этих серых,
самодовольных тварей? Лучше так:
бумаги подписали, автозак
пустой уехал, мы с тобой остались
кто где. Мы на суде не повстречались.
22
А он поэтом был. В его словах
тоска такая помещалась, жуть
последняя, предсмертная. Куда
тот делся вертопрах, кто эпиграммы
строчил тебе, послания ко мне,
кто слишком был умен и не хотел
отставить ум на время, кто писал
блистательно, острО и не умел
унять свой буйный дар, начать с листа
попроще и похуже. Ты ему
преподала урок, который нужен
поэту, был невыносим мужчине,
достался юноше, которого в помине
уж нет давно. Тому назад лет двадцать
скандально мы успели распрощаться.
23
С тех пор он изменился, похудел,
обвисла кожа возле кадыка,
впитался в кожу запах алкоголя –
аскезы чистой страшные уроки
претерпевает плоть; к небытию
дух приучаясь, обретает свойства
мучительные, праздные, ничем,
нисколько не оправданные. Павел
чуть-чуть не дотянулся, не достиг
всамделишных высот. Ну да, не гений –
но сколько можно в нашем поколенье.
24
Я не любил стихи его. Дух чистый,
безблагодатный в них витал, слагался
в советский стиль, стесняющийся низких,
навыказ, чувств; служилый слог, унылый,
чуть-чуть морализирующий плелся,
платился долг, был без изъяна звук,
и я не понимал, зачем все нужно:
без бесовщины, наглости и лжи
какая тут поэзия?
Скажи,
теперь – в аду, в раю, в пределах света
или постылой тьмы – тебе, поэту,
не трудно ль переучивать язык?
Иль ботает там всяк, как здесь привык?
25
Мы продолжали с ним общаться, я
сдавал его лечиться – бесполезно;
платил его долги – как в прорву деньги
кидал; носил продукты – он почти
не ел. Я выполнял постылый долг,
мне каждый раз был как серпом по яйцам
идти к нему.
Так нынешний Сальери
прислуживает Моцарту по мере
возможности – и травит только тем,
что в магазинах продают со скидкой.
Так прожили мы, лучшие губя
дни, двадцать лет в отсутствие тебя.
Но вот все изменилось…
26
Он рассказал, как повстречались вы,
он рассказал несчастный инцидент,
печальный случай: пробежь пешехода
по серому ледку проезжей части,
нелепый взлет обеих ног, паденье
едва ль не роковое. – Паша, ты?
Да сколько лет прошло! Ты как, живой,
здоровый? Потряси-ка головой.
27
Вожу я плохо, муж купил машину,
и я учусь – нет, не по пешеходам
упавшим ездить. Ты один такой
попавшийся мне на капот, добыча
всегдашняя моя. Я довезу
тебя до места. Говори куда.
– «Здесь поворота нет». – А, ерунда.
И по газам, вперед, не сомневаясь,
почти летя, дороги не касаясь.
28
А ты ж ему поверила… Один
живет, мол, одинешенек, никто
не ходит, не поможет… – Да была
какая-то жена, с ней был недолгий
богатый обиход. Лихих доходов
остатки есть, вот и распродаю,
пока есть покупатели на них,
закупленных для счастливых двоих.
Друзья отстали там, в счастливом прошлом. –
И дальше так же… Речи в тоне пошлом.
29
И как ты не почувствовала рядом
меня, мое дыхание, призор
всегдашний, неприязненный, пристрастный?
Выпытывал я каждую подробность.
«Неужто не спросила обо мне?»
– Ни разу. – «Если спросит, отвечай:
мол, счастлив и здоров – не надо лишних
подробностей». – Она, боюсь, не спросит,
не до того нам. – «Что ж, я рад за вас,
будь осторожней все же: ты не молод;
я понимаю, накопился голод…»
30
Нет, встреча не случайна ваша, точно
ты рассчитала: снег, наезд, путь ночью
в постель. Да, я не верю ни в какой
порыв. Пусть страх торопит вожделенья,
но ведь не так же. Ведь такая грязь,
и не метафизического свойства,
а тутошняя, склизкая, годами
не мытая. И ты решилась так
вот запросто. Ну ладно б один раз,
но снова, снова – не боясь зараз.
31
Встречались вы. Ты получила доступ
в его квартиру, осмотрелась там,
прикинула, когда соседей нет
и шума не услышат, – так ведь, да?
Любились вы недели три, а после
исчезла ты – он близок был к тому
действительно, чтоб сделать самому.
32
Он, может, так и сделал. – «Нет». – Откуда
ты можешь знать? – «Я знаю». – Что ты знаешь?
– «Есть факты, есть следы. Когда бы я,
рискуя между прочим, не успел
прикрыть их пиджаком, с собой забрать,
ты бы сейчас имела бледный вид
в казенном кабинете». – Все ты врешь.
– «Тебе, убийце, правда – острый нож».
33
Пойми, тебя желая и любя,
дыша одной тобою, все же… все же…
он тяготился новым обиходом –
делами плоти.
Так любой из нас
враг сам себе, желает всяких лишних
опасных чувств, невиданных прикрас,
острейших наслаждений.
Но долго продолжаться так не может,
и неестественность проходит – все
вернется на круги. Благословенны
нам смысл жить возвратившие измены,
благословенна жгущая мозг боль,
табак благословен и алкоголь.
34
Ах, как бы не сорваться – каждый час,
миг с этой мыслью! Ты ушла, и стало
все проще, все логичнее: он сразу
безумно, безобразно закутил,
но все это привычно для него
и, знаешь, не опасно. Ну не ты –
другая кто нашлась бы, был бы повод,
чтоб ощущать себя и жить х..во.
35
Он начал выкарабкиваться. Бог
заметно охранял его, из всяких
вытаскивал проблем. Другой бы кто
так издевался над своим здоровьем –
давно бы помер, а он отоспится –
и нов и бодр за дело – успевать
между двумя загулами писать.
36
За день до смерти мы встречались с ним.
Он чуть болел, рука еще дрожала
над строчкою, но худшие прошли,
тоскливейшие дни. Он не любил
рассказывать о них или не помнил.
Вот бы о чем писать ему, когда
хотел бы настоящей, скудной правды;
какие-то приоткрывались бездны,
но для него, страдальца, бесполезно.
37
Мы пили чай на кухне и курили,
он снова говорил о вашей встрече,
мы тихо, мило проболтали вечер.
38
Нет, он не собирался умирать:
он занял денег у меня, они
при обыске нашлись почти что все –
из сорока тыщ семь пятерок, две
по тысяче. Все смятое в карманах.
Чтоб Паша так, не завершив дела,
на полуслове – нет…
39
Нас собралось немного. Круг друзей
давно распался, скорбными вестями
их было не согнать на край Москвы
в больничный морг – вот родственники жались
в сторонке. Эта, в нищей серой куртке
захлюстанной, в сиротских синих ботах, –
сестра его Марина, а с ней рядом –
рахманный, богоданный этот твой.
Молчат все. Подхожу ко гробу. Надо
сказать хоть что-то, но стою, туплю,
гражданская проходит панихида,
скорбим мы о покойнике для виду.
Так я нашел тебя. Ты не скрывалась
и ни меня, ни Бога не боялась.
40
Я на тебя смотрел в упор весь день,
и муж твой волновался, думал, как
окоротить меня, чтоб без скандала,
да что-то не придумывалось; ты
старательно меня не замечала,
все теребила черного платка
концы, все зябко куталась в шубейку –
а слез-то нет. Ты шла поцеловать
покойника в его холодный лоб –
я ждал, что, как положено, убийцу
труп жертвы опознает, выдаст, вздрогнет.
Шел мокрый снег. И вместо слез снег мокнет.
41
Там, где мать похоронена его,
отрыли сбоку ямку. Гроб стоял
под неожиданно блеснувшим солнцем
открытый. – Забивать? – «Давай, стучи».
– Так денег бы прибавить. – «Будут деньги».
Пятерку им, другую…
Откупаясь
от мертвых.
Жизни собственной стесняясь.
42
Поминки были в ресторане «Русь» –
ну где еще еврея поминать,
как не в такой тошниловке! Я дал
достаточно. Наверное, Марина
по нищенству благому своему
прикинула, что можно подешевле,
и уложилась много в половину.
Я думал, умыкнуть хотела деньги,
так нет же – принесла с убогой, жалкой
улыбочкой. – Возьми, Илюша, на. –
Худа, тиха… и в косах седина.
43
Мы пили, пили, пили еще раз,
мы много пили – водка, водка, водка.
Сперва не чокаясь,
потом – как попадешь
в чужую рюмку рюмкою дрожащей
и плещущей (налито было с горкой).
Сивушный дух пластался над столом,
тарелка стала пепельницей, густо
наблевано вокруг.
А я весь вечер
подначивал тебя, не называя
по имени, в третьем лице клеймил
убийцу, б..дь б..дующую, – ты
не отзывалась на мои призывы,
пила, глотала зябко, торопливо.
44
Я речь заговорил. Пускай они
послушают. Кипела злость моя,
и голова болела. Ясно было,
как я смешон. Но на похоронах
и надо быть смешным, шута корежить:
ну, смерть, смотри, смотри, ушедший друг,
как нас пронял не за тебя испуг,
как мы стараемся забыть скорее,
что тут!
Пустых бутылок батареи
свидетельствуют о большом труде
проделанном – залить глаза беде.
45
Поэт, он как-то с вечностью в сношеньях
тяжолых, несвободных, ну а здесь
читающей России и родне
постыдно безразличен. Кто из нас
читал его, по памяти кто может
хотя бы строчку, а? Пусть будет пухом
тебе земля – твоих черновиков,
беловиков слагаем груду в гроб:
весь труд твой долгий так же мертв, как ты,
уныл, как намогильные цветы.
Труд трупа – нет-нет, я не каламбурю:
в моей душе смятенье, гнева буря.
Я встал качаясь и заговорил.
46. На смерть поэта
Испытаны условья смерти,
проделаны ее дела,
в декабрьской снежной круговерти
она на сердце так легла
легко, свободно и безбольно,
что верим в сказки смерти вольной:
мол, в райски области спеша
тропою узкой и короткой,
как вервь петли, как глоток водки,
спасется беглая душа.
47. На смерть поэта
Но он, качающийся в петле,
так не похож на беглеца
удачливого! Этот свет ли,
тот свет на лике мертвеца
отражены – свет, искаженный
страданием, по обнаженной,
по коже содранной – след свеж –
скользит, синеет, обвивает,
по шее тут и там мелькает…
Сними его, петлю разрежь…
48. На смерть поэта
Он был поэт, и он любую
смерть заслужил, а может быть,
он сам бы предпочел такую
двусмысленную, во всю прыть
дурную, собственную – прыгнуть,
в нелепой пляске тело выгнуть,
так приподняться над судьбой,
над даром малым: хочешь славы,
так выбираешь путь неправый
и ног не чуешь под собой.
49
Я выпил не садясь и продолжал
в иной манере, чуть спокойней, что ли…
Убили. Как злодейская рука
давала яды, петли надевала,
подушками душила? Интерес
вполне сыскной я разумею к смерти,
ищу я доказательства, и есть
уже доход от поисков. Улики
лежат в моем кармане, я пока
их в дело не пускаю: разобраться
тут надо окончательно и только
потом определить кому и сколько.
50
Прощай, друг Павел, в худшие края
отправившийся! Там тебе не будет
ни ампул счастья, ни труда благого,
ни стыдных здешних радостей, в которых
сподвижница твоя сидит тут, б..дь
пьянющая, подмигивает мне –
ее делили мы с тобой при жизни,
так что ж не позабавиться на тризне.
51
Крик, шум. Визжали женщины, мне кто-то
несильно в морду, я кому-то в морду
и даже протрезвел чутка. Потом
сел, плакал, угрожал, винился, пил,
все как-то позабыли про меня,
свои пошли меж ними разговоры;
трезва, Марина сквозь дрожащи слезы
смотрела на меня в упор, и так
уныло, преданно, что мне неловко стало:
не может быть, чтоб так меня желала…
52
Мы расходились медленно, была
ночь мутная, мне плохо было, но
смог пересилить дурноту свою,
за вами увязался легкой тенью
и проследил. Ты, жившая в Кузьминках,
в панельном старом доме у оврага,
казалась мне опаснее той прежней –
незнаемой, таинственной, кого
искал так неудачно. Дом стоял,
и я твою окрестность узнавал.
53
Ты обросла приметами из жизни
теперешней, всегдашней, настоящей,
и стало ощутимо мной твое
присутствие; сходились, расходились
в пределах МКАДа наши расстоянья;
я сразу понял до конца опасность
наставшую…
Такая стала ясность.
