Джордж Элиот
Даниэль Деронда
Вот так получилось, что Гвендолин Харлет больше не появилась возле игрового стола, а в четверг вечером выехала из Лебронна в Брюссель и в субботу утром прибыла в Оффендин – дом, с которым и ей, и всей семье предстояло проститься навсегда.
Глава III
Как жаль, что Оффендин не был для мисс Харлет домом детства, согретым семейными воспоминаниями! На мой взгляд, жизнь человека должна прочно укорениться на каком-нибудь клочке родной земли, проникнуться нежной братской любовью ко всему, что растет, цветет и плодоносит вокруг; к труду крестьян и ремесленников; к звукам и ароматам, которые наполняют воздух; ко всему, что дарит родному дому особое, незабываемое место в постоянно растущем познании мира. Только здесь первые, особенно яркие воспоминания окрашены искренней симпатией, а дружеское знакомство со всеми соседями, включая собак и ослов, приобретается не путем сентиментальных усилий и раздумий, а милой, вошедшей в плоть и кровь привычкой. В пять лет от роду смертные еще не готовы стать гражданами мира, вдохновиться абстрактными понятиями, подняться над предпочтениями, достигнув высшей объективности. Пристрастие к молоку, с которого мы слепо начинаем земной путь, остается тем необходимым питанием, которое тело и душа должны получать хотя бы некоторое время. Лучшее введение в астрономию – представление о ночном небе как о небольшой группе звезд над крышей родного дома.
Однако то благословенное постоянство, где берет начало глубокая привязанность, полностью отсутствовало в жизни Гвендолин. Прошел лишь год с того момента, как Оффендин стал маминым домом – главным образом благодаря близости к дому пастора прихода Пенникот. Холодным октябрьским днем, под громкие крики грачей и неслышное кружение желтых листьев вязов, миссис Дэвилоу, Гвендолин и четыре ее сводных сестры (гувернантка и горничная следовали в другом экипаже) впервые проехали по аллее парка.
Осеннее время года гармонировало с обликом массивного старинного дома из красного кирпича, слишком старательно украшенного камнем, не исключая двойного ряда узких окон и тяжелого квадратного портика. На камне прекрасно рос зеленый лишайник, поверхность кирпичей облюбовал его пепельно-серый собрат мох, так что, несмотря на внушительную солидность здания, в фасаде вовсе не ощущалось мрачности. Окна приветливо обращались к трем аллеям – восточной, западной и южной, каждая из которых тянулась по старинному парку на добрую сотню ярдов. Если бы дом стоял на вершине холма, то окружающий пейзаж не ограничивался бы небольшой собственной территорией, а простирался дальше: к покрытым соломой крышам далеких деревень, церковным шпилям, рассеянным по округе отдельно стоящим хижинам; к поросшим светлыми лесами холмам и свежести зеленых лугов древнего графства Уэссекс. Но, даже располагаясь в низине, среди пастбищ, одним из своих фасадов дом обращался к внешнему миру сквозь причудливые изгибы известняковых копей, чьи величественные очертания не раз менялись из-за вторжения человека.
Скромные размеры дома лишь с некоторой натяжкой позволяли назвать его особняком. Арендная плата оказалась умеренной за неимением земли. К тому же сдать его оказалось непросто из-за мрачной тяжелой мебели и старой, выцветшей обивки кресел и диванов. Однако при первом же взгляде на дом и его обстановку становилось ясно, что здесь жили не какие-нибудь торговцы. И для его обитателей, принадлежавших к пограничному социальному кругу, каждый шаг в сторону высшего общества неизменно становился поводом для радости и гордости, поэтому мысль, что дом некогда верой и правдой служил вдовствующим графиням, добавляла ярких красок праведному удовлетворению, которое миссис Дэвилоу испытывала от обладания собственным жилищем. Непонятным, таинственным для Гвендолин образом обретение Оффендина внезапно стало возможным после смерти отчима, капитана Дэвилоу. Последние девять лет джентльмен навещал семью редко, но достаточно бурно, чтобы примирить жену и детей с новой разлукой. Однако Гвендолин не столько искала объяснений, сколько по достоинству оценивала сам факт и его последствия. Личные перспективы предстали в новом, значительно более выгодном свете. Прежняя жизнь ей не нравилась. Постоянные переезды с одного заграничного курорта на другой, частые смены парижских квартир, неприязнь к чужой мебели и случайным людям, встреченным в обстоятельствах, подавлявших яркую, творческую натуру, – все это не приносило ничего, кроме ставшего привычным разочарования. Два года учебы в престижной школе, где во время важных событий Гвендолин непременно оказывалась на виду, укрепили уверенность в собственной исключительности: столь выдающаяся личность, как она, не могла существовать в обычных условиях и занимать иное социальное положение помимо самого заметного и благоприятного. Теперь, когда мама обзавелась приличным домом, сомнения и страхи по этому поводу развеялись, а к собственному происхождению Гвендолин относилась легко. Она понятия не имела, каким образом дедушка составил капитал, унаследованный двумя дочерьми, однако в Англию он приехал из западной Индии и всякие другие вопросы были излишни. Семья отца занимала столь высокое положение, что не считала возможным обращать на маму внимание; впрочем, это не мешало миссис Дэвилоу бережно хранить миниатюрный портрет леди Молли, одной из родственниц мужа. Возможно, Гвендолин удалось бы узнать об отце больше, если бы не инцидент, случившийся вскоре после того, как ей исполнилось двенадцать лет. Однажды миссис Дэвилоу достала реликвии, напоминавшие о первом муже, что делала чрезвычайно редко, показала девочке его портрет и, явно рассчитывая на нежные дочерние чувства, сентиментально поведала, что дорогой папа умер, когда малышка была еще в пеленках. Гвендолин тут же вспомнила о нелюбимом отчиме, отравлявшем ее жизнь, и спросила:
– Зачем ты снова вышла замуж, мама? Лучше было бы этого не делать.
Миссис Дэвилоу залилась краской, конвульсивно вздрогнула и, спрятав портрет, с несвойственной ей злобой воскликнула:
– Бесчувственный ребенок!
Гвендолин обожала маму. Пристыженная и глубоко расстроенная, больше она ни разу не спросила об отце.
Этот случай горестного, хотя и запоздалого раскаяния не был единственным. Всегда, когда позволяли обстоятельства, миссис Дэвилоу старалась устроить так, чтобы Гвендолин ночевала в ее комнате, ибо материнская нежность изливалась преимущественно на старшую дочку, родившуюся в более счастливое время. Однажды ночью у нее случился острый приступ мигрени, а действенного средства, всегда хранившегося на прикроватной тумбочке, не оказалось на месте. Миссис Дэвилоу попросила дочь принести лекарство, однако здоровая, полная сил юная леди не пожелала покинуть уютную теплую постель и невнятно, но решительно отказалась. Мать обошлась без лекарства и не высказала ни слова упрека, однако на следующий день Гвендолин в полной мере осознала, как дурно поступила, и постаралась загладить вину ласками, не стоившими ей ни малейшего усилия. Она всегда пользовалась любовью и поклонением всей семьи и слуг. Мама, сестры, гувернантка и горничные прислуживали ей, словно принцессе в изгнании. Естественным образом, трудно было представить собственные удовольствия менее важными, чем преподносили их окружающие, поэтому случайное нарушение заведенного порядка могло вызвать вспышку изумленного негодования, в неудачный день находившего выход в неистовых поступках, противоречивших обычному поведению. Никогда, даже в раннем детстве, Гвендолин не отличалась бессмысленной жестокостью – больше того, с энтузиазмом спасала и выхаживала тонущих букашек. Но в то же время в семье хранилось молчаливое угрюмое воспоминание о том, как однажды в припадке раздражения она задушила канарейку сестры лишь за то, что невинная пташка слишком громко пела, создавая резкий диссонанс ее собственным вокальным упражнениям. Раскаявшись, в качестве компенсации она не поленилась купить сестре белую мышку, а своему поступку нашла оправдание в особой чувствительности, свойственной тонкой натуре. И все же любое воспоминание о непредумышленном, но оттого не менее жестоком и отвратительном убийстве заставляло ее болезненно морщиться. Гвендолин были знакомы укоры совести, однако она не любила, чтобы раскаяние стоило ей слишком дорого, поэтому теперь, в двадцать с лишним лет, она сознательно направила часть природной силы на самоконтроль, чтобы избавить себя от унизительного раскаяния. Сейчас пламенный характер и своеволие проявлялись у нее чаще, чем прежде, но за ними таился расчет.
Приехав в Оффендин, который даже миссис Дэвилоу увидела впервые (дом арендовал зять, мистер Гаскойн), все вышли из экипажа, поднялись на крыльцо и остановились перед распахнутой дверью. Отсюда можно было оценить общую картину и в то же время увидеть холл с каменным полом и широкой лестницей. Мрачные картины на стенах скрашивались ярким, веселым пламенем камина. Все молчали. Мама, гувернантка и четыре сестры смотрели на Гвендолин, как будто их чувства всецело зависели от ее решения. О девочках, начиная с пятнадцатилетней Эллис и заканчивая девятилетней Изабель, с первого взгляда трудно было сказать что-нибудь конкретное. Бросался в глаза их нежный возраст и потрепанные черные платья. Гувернантка мисс Мерри выглядела пожилой и начисто лишенной выразительности. Увядающая красота миссис Дэвилоу казалась еще более жалкой из-за обращенного к старшей дочери умоляющего взгляда, в то время как Гвендолин с видом поспешной, но оттого не менее авторитетной оценки осматривала дом, пейзаж и холл. Представьте молодую горячую скаковую лошадь, пасущуюся в загоне среди неухоженных пони и смирных упряжных кляч.
– Ну, дорогая, что скажешь? – наконец поинтересовалась миссис Дэвилоу осторожным, просительным тоном.
– По-моему, очаровательно, – быстро ответила Гвендолин. – Романтическое место. Здесь вполне может случиться что-нибудь восхитительное. Прекрасный фон для увлекательных событий. В этом доме не стыдно жить.
– Здесь нет ни капли вульгарности, – вставила матушка.
– О, вполне подойдет и для свергнутого монарха, и для обедневшего аристократа. Нам следовало бы обитать в роскоши, однако приходится довольствоваться малым. Зато о большей поэтичности трудно мечтать. Вот только мне почему-то казалось, что дядя и тетя Гаскойн нас встретят, да и кузина Анна тоже, – добавила Гвендолин совсем иным, удивленно-обиженным тоном.
– Мы слишком рано приехали, – ответила миссис Дэвилоу и, войдя в холл, обратилась к шагнувшей навстречу экономке: – Вы ожидаете визита мистера и миссис Гаскойн?
– Да, мадам. Они приезжали вчера, чтобы распорядиться насчет каминов и обеда. Но что касается каминов, то я топлю их уже неделю. Все комнаты хорошо проветрены. Мебель вычищена настолько тщательно, что хотелось бы отдельной платы за работу. Полагаю, вы оцените, как блестит медь. Думаю, когда приедут мистер и миссис Гаскойн, они подтвердят, что все сделано добросовестно. В пять наверняка будут здесь.
Известие обрадовало Гвендолин, не готовую принять холодное равнодушие родственников. Поднявшись по ступеням застеленной ковром каменной лестницы, чтобы посмотреть, что делается наверху, она тут же спустилась обратно и вместе с девочками заглянула в каждую из примыкающих к холлу комнат. Столовую украшали панели из темного дуба и такая же мебель с потертой обивкой из красного атласного дамаста. Над буфетом висела копия картины Снейдерса[2] с изображением встревоженной своры собак, а камин венчал образ преломляющего хлеб Христа. В библиотеке царила почтенная коричневая кожа, наполнявшая воздух особым терпким ароматом. Последняя дверь вела в гостиную, которой предшествовала наполненная старинными безделушками небольшая комната.
– Мама, мама, скорее иди сюда! – воскликнула Гвендолин, повернувшись к беседовавшей с экономкой миссис Дэвилоу. – Смотри, здесь есть фисгармония! Я буду святой Цецилией, и кто-нибудь напишет мой портрет. Джокоза, – так она называла мисс Мерри, – распустите мне волосы. Видишь, мама?
Бросив на стол шляпку и перчатки, она устроилась перед фисгармонией в восхитительной позе, устремив взор в пространство. Покорная Джокоза вынула скреплявший тяжелый узел гребень и несколько раз встряхнула блестящие светло-каштановые волосы, которые рассыпались по спине Гвендолин до тонкой талии и ниже.
– Очаровательная картина, дорогая! – с улыбкой отозвалась миссис Дэвилоу, даже в присутствии экономки не скрывая восхищения красотой и фантазией любимой дочери.
Гвендолин встала и восторженно рассмеялась. Небольшой театральный экспромт возник весьма кстати, оживив знакомство с новым домом и органично вписавшись в естественные декорации.
– Что за удивительная, необычная, живописная комната! – восхищенно продолжила она, оглядываясь. – Мне нравятся старинные резные стулья, гирлянды на панелях, необычные картины, которые трудно понять. Вот, например, эта, где изображены древние развалины. Ничего, кроме развалин и темноты. По-моему, это работа испанского художника.
– О, Гвендолин! – изумленно воскликнула маленькая Изабель, обнаружив в дальнем конце комнаты дверцу на дубовой стенной панели и самовольно ее открыв.
Все поспешили на зов. Взорам предстала картина, изображавшая запрокинутую мертвую голову, прочь от которой убегала неясная фигура с распростертыми в отчаянии руками.
– Какой ужас! – с нескрываемым отвращением проговорила миссис Дэвилоу.
Гвендолин лишь молча содрогнулась, а Изабель – прямой, до неловкости непосредственный ребенок с тревожной памятью – заявила:
– Никогда не оставайся здесь одна, Гвендолин.
– Как ты смеешь без разрешения открывать все подряд, несносное создание? – в порыве гнева воскликнула старшая сестра и торопливо захлопнула дверцу. – Здесь есть замок. Где ключ? Надо немедленно найти ключ или сделать другой. Никто не должен открывать эту дверь. Пусть ключ хранится у меня.
Отдав команду, обращенную сразу ко всем присутствующим, Гвендолин повернулась и, зардевшись от смущения за недавнюю безотчетную дрожь, произнесла как можно спокойнее:
– Пойдемте в нашу комнату, мама.
Экономка принялась искать ключ. Нашла неподалеку, в ящике комода, и отдала горничной Багл, многозначительно попросив передать ее королевскому высочеству.
– Не понимаю, кого вы имеете в виду, миссис Стартин, – ответила Багл, которая во время сцены в гостиной разбирала вещи наверху и сочла иронию новой служанки оскорбительной.
– Я имею в виду ту молодую леди, которая всеми командует, а лицом и фигурой вполне достойна королевского титула, – примирительным тоном ответила экономка. – Она поймет, что это за ключ.
– Если вы приготовили все необходимое для нас, Багл, идите и займитесь девочками, – распорядилась Гвендолин, вместе с миссис Дэвилоу входя в черно-желтую спальню, где возле напоминавшей черно-желтый катафалк главной кровати стояла милая маленькая кушетка. – Я помогу маме.
Однако первым делом она подошла к высокому зеркалу между окнами, идеально представлявшему и ее, и всю комнату. Миссис Дэвилоу присела в кресло и тоже посмотрела на отражение.
– Как восхитительно это зеркало передает твой образ, Гвендолин! Или тебе просто идет сочетание черного и золотого цветов? – заметила матушка, пока дочь стояла, повернувшись в три четверти оборота и левой рукой откидывая со лба непослушный локон.
– С венком из белых роз из меня получилась бы сносная святая Цецилия, – согласилась Гвендолин. – Вот только что делать с носом, мама? Вряд ли у святых были курносые носы. Жаль, что мне не достался твой безупречно прямой нос: уж он-то точно подошел бы к любой судьбе, годится на все случаи жизни, – а мой создан только для счастья, к трагедии его никак не приспособить.
– Ах, дорогая, в этом мире можно стать несчастной с любым носом, – печально вздохнула миссис Дэвилоу, сняла черную шляпку и с досадой бросила ее на стол.
– Вот что, мама, – протестующим тоном заявила Гвендолин и в раздражении отвернулась от зеркала, – только не начинай ныть. Не порти удовольствие хотя бы сейчас, когда все так хорошо. Скажи на милость, о чем можно печалиться в эту минуту?
– Ни о чем, дорогая, – ответила миссис Дэвилоу, стараясь взбодриться. – Достаточно видеть, что ты довольна и счастлива.
– Но и ты должна быть довольна и счастлива, – раздраженно возразила Гвендолин, в то же время заботливо помогая маме раздеться. – Разве, переступив порог первой молодости, нельзя быть счастливой? Иногда начинает казаться, что все в жизни бесполезно. Когда девочки доставляют массу хлопот, Джокоза такая деревянная и безобразная, все вокруг нас временное и ненастоящее, а ты постоянно грустна, какой смысл быть яркой и интересной? Но уж сейчас-то можно почувствовать себя счастливой!
– Обязательно, дорогая, – пообещала миссис Дэвилоу, нежно похлопав дочь по щеке.
– Только по-настоящему, без притворства, – с суровой настойчивостью потребовала Гвендолин. – Посмотри на свои руки! Моим до них далеко. Сразу видно, что ты была гораздо красивее.
– Нет-нет, дорогая, я всегда выглядела тяжелее и не обладала даже половиной твоего очарования.
– Но какой смысл в очаровании, если потом жизнь все равно оказывается скучной и унылой? Замужество всегда заканчивается безразличием и тоской?
– Нет, дитя мое. Разумеется, нет. Замужество – единственное счастливое состояние женщины. Надеюсь, ты это докажешь.
– Я ни за что не стану терпеть, если брак окажется неудачным, и твердо намерена найти свое счастье – по крайней мере, я не собираюсь попусту тратить жизнь, как другие, не представляя собой ничего интересного и не совершая ничего выдающегося. Я решила не позволять людям вмешиваться в мои дела, как прежде. Вот теплая вода, мама, – закончила Гвендолин и, сняв платье, села перед зеркалом, дожидаясь, когда мама соберет ее волосы в пучок.
Минута-другая прошла в молчании, пока миссис Дэвилоу не проговорила:
– Я уверена, что никогда ни в чем тебе не перечила.
– Но ты часто просишь делать то, что мне не нравится.
– Ты имеешь в виду занятия с Эллис?
– Да. И я это делаю, чтобы тебя не огорчать, но не понимаю, с какой стати и зачем. Я умираю от скуки! Она так медленно соображает. Не способна ни к музыке, ни к языкам, ни к чему-то другому. Пожалуй, ей лучше остаться невежественной. Такова ее роль, мама, и она отлично ее исполнит.
– Жестоко так отзываться о бедной сестре, которая искренне тебя любит и в любой момент готова услужить.
– Не понимаю, чем жестоко стремление называть вещи своими именами и все раскладывать по полочкам. Жестоко заставлять меня попусту тратить на нее время. Позволь, мама, я заколю твои волосы.
– Надо спешить: скоро приедут твои дядя и тетя. Ради бога, дитя мое, разговаривай с ними без пренебрежения и насмешки. И не дразни кузину Анну, ведь вам придется повсюду ходить вместе. Обещай, Гвендолин. Сама понимаешь: невозможно ожидать от Анны равенства с тобой.
– Я вовсе не хочу, чтобы она в чем-то со мной сравнялась, – ответила Гвендолин, гордо вскинув голову и высокомерно улыбнувшись. На этом обсуждение закончилось.
Когда приехали мистер и миссис Гаскойн с дочерью, о высокомерии Гвендолин не могло быть и речи: она вела себя со всей возможной любезностью. Вынужденная заново знакомиться с родственниками, с которыми в последний раз виделась в неполных шестнадцать лет, она старалась завоевать – нет, даже не старалась, а уверенно завоевывала их восхищение.
Чертами лица миссис Гаскойн чрезвычайно напоминала сестру, однако выглядела более смуглой и стройной. Движения ее не казались столь же медлительными и вялыми. Лицо не хранило печати пережитого горя, а производило впечатление живости и критического настроя, как и подобает супруге священника, призванной осуществлять благодетельное управление всеми насущными делами прихода. Пожалуй, главное сходство сестер заключалось в мягкости манер, в склонности к подражанию и подчинению. Однако, в силу различия жизненных обстоятельств, это свойство натуры привело к противоположным результатам. Младшая из сестер оказалась опрометчивой или, по крайней мере, несчастной в браках, в то время как старшая считала себя самой удачливой из жен. Невероятная гибкость ума и стремление угодить супругу порою приводили к удивительной твердости и прямолинейности. Многие ее взгляды – в частности, относительно церковного управления и личности архиепископа Лауда – казались чересчур радикальными, если учесть, что жена пастора вряд ли могла сформировать мнение, отличное от мнения мужа. Авторитет ее супруга заслуживал полного и несомненного доверия. Мистер Гаскойн обладал рядом приятных добродетелей и впечатляющих достоинств, даже приписываемые ему недостатки в конечном счете приводили к успеху.
Одно из серьезных преимуществ приходского священника заключалось в его красоте, даже в пятьдесят семь лет производившей впечатление более сильное, чем в молодости. Лицо его не отличалось пасторским выражением, а в манерах не ощущалось ни чопорности, ни наигранной легкости. В свободном плаще с капюшоном он походил не на служителя церкви, а на красивого джентльмена с крупным с горбинкой носом и некогда черными, а теперь седыми, со стальным оттенком, волосами. Не исключено, что отсутствием клерикальной закваски, проникающей в плоть, кровь, голос и жесты, пастор Гаскойн был обязан тем временам, когда звался капитаном Гаскином: духовный сан и дифтонг в фамилии он получил незадолго до помолвки с мисс Эрмин. Если кто-то смел указать на то, что он имеет недостаточную для пастора подготовку, сторонники мистера Гаскойна спрашивали, найдется ли среди клерикального сообщества тот, кто выглядит на кафедре внушительнее, проповедует убедительнее и пользутся бо́льшим авторитетом среди прихожан? Мистер Гаскойн обладал прирожденным даром руководителя, терпимо относился к любым мнениям и поступкам, поскольку знал, что способен настоять на своем, и не страдал раздражительностью, свойственной тем, кто сознает собственную слабость. Он приятно улыбался, сталкиваясь со странностями вкусов, которых не разделял, – в частности, с популярными среди местного духовенства увлечениями: садоводством и собиранием антикварных вещиц. Сам же предпочитал следить по историческим картам за ходом турецкой кампании или предсказывать действия графа Нессельроде в том случае, если бы английский кабинет избрал другой курс. После долгих молчаливых сомнений и глубоких раздумий мистер Гаскойн приобрел не столько теологический, сколько духовный образ мысли – не современный англиканский, а тот, который он назвал бы чисто английским, свободным от предрассудков. Подобный взгляд характерен для человека, смотрящего на национальную религию благоразумно и применительно к иным аспектами жизни. Ни один из членов церковного магистрата не обладал более значительным весом на заседаниях, чем он, и никто не делал менее его ошибок в мирских делах. Действительно, самым суровым обвинением в его адрес могла бы стать практичность. Невозможно было доказать, что он отворачивался от менее удачливых коллег, но в то же время предпочитал завязывать отношения, выгодные с точки зрения отца шести сыновей и двух дочерей. Критически настроенные наблюдатели – а десять лет назад в графстве Уэссекс обитали люди, чья склонность к критике теперь может показаться неправдоподобной, – утверждали, что его мнение изменялось в соответствии именно с этим принципом действий.
Гвендолин удивилась тому, что совсем забыла, насколько красив дядя, но в шестнадцать лет была слишком неопытным и равнодушным судьей. Сейчас, однако, близкое соседство столь представительного родственника приобрело чрезвычайный интерес: наконец-то семейная жизнь утратит вялый, сугубо женский характер. Позволить дяде руководить собой она не собиралась, однако радовалась тому обстоятельству, что он с гордостью будет представлять ее как свою племянницу. Несомненные признаки гордости проявились с первой минуты встречи. Восхищенно глядя на Гвендолин, мистер Гаскойн заметил:
– Ты намного выше Анны, дорогая.
Нежно обняв дочь, чье смущенное лицо представляло крошечную копию его собственного, он заставил девушку подойти ближе.
– Кузина на год моложе тебя, но, конечно, уже перестала расти. Надеюсь, вы сумеете найти общий язык.
Окинув дочь оценивающим взглядом, он отметил, что, хотя скромность и миниатюрность Анны и уступали броской красоте племянницы, соперницами девушки никогда не станут. Гвендолин поняла это сразу, а потому сердечно обняла кузину и любезно заверила:
– Дружеское общение – именно то, о чем я мечтаю. Я так рада, что мы приехали сюда жить! Рядом с вами, тетушка, мама почувствует себя намного счастливее.
Миссис Гаскойн выразила искреннюю уверенность, что так и будет, а подходящий дом в приходе мужа назвала истинным благословением. Затем, разумеется, внимание переключилось на четырех младших сестер. Гвендолин считала их посредственными и всегда воспринимала как обузу, полагая, что относится к ним намного добрее, чем следовало бы. Дядя и тетя, по ее мнению, тоже были огорчены и разочарованы таким количеством девочек. Да и кто мог испытывать иные чувства, кроме бедной мамы? Она не замечала, что Эллис принимала жеманные позы и безобразно вскидывала брови, Берта и Фанни все время шушукались и хихикали, а Изабель всегда подслушивала и подсматривала и постоянно наступала на ноги старшим сестрам.
– У тебя есть братья, Анна, – заметила Гвендолин, пока девочки получали свою порцию внимания. – Можно позавидовать.
– Да, – просто ответила Анна. – Я очень их люблю, но папа озабочен образованием мальчиков. Раньше он говорил, что в такой компании я тоже вырасту сорванцом. Мы с Рексом постоянно вместе хулиганили. Он приедет домой на Рождество. Надеюсь, он сразу тебе понравится.
– Помню, в детстве ты казалась мне довольно нелюдимой и стеснительной, а вот представить тебя сорванцом трудно, – с улыбкой ответила Гвендолин.
– Конечно, сейчас я стала другой: начала появляться в обществе, и все такое, – но на самом деле так же, как прежде, люблю собирать ягоды вместе с Эдви и Лоттой, а светская жизнь не доставляет мне большого удовольствия. Надеюсь, выезжать вместе с тобой будет намного приятнее. Я не могу похвастаться умом и никогда не знаю, что сказать. Всем известные истины повторять не хочется, а ничего другого придумать не могу: вспоминается только то, что говорит папа.
– Я буду очень рада проводить время вместе с тобой, – заверила Гвендолин, проникшись симпатией к наивной кузине. – Ты любишь ездить верхом?
– Да. Только у нас на всех один-единственный шотландский пони. Папа говорит, что больше купить не может, ведь еще необходимо содержать экипаж и его собственную верховую лошадь. Расходы значительные.
– Я тоже собираюсь приобрести лошадь и много времени проводить в седле, – решительно заявила Гвендолин. – Здесь приятное общество?
– Папа считает, что очень приятное. Правда, главным образом священники. Но есть также Кволлоны, Эрроупойнты, лорд Брэкеншо и сэр Хьюго Мэллинджер, который, впрочем, не живет в своем поместье. А там очень красиво. Замечательное место для пикников. Две-три интересных семьи живут в Вончестере, а еще старая миссис Валкони из Наттингвуда и…
От дальнейшего испытания памяти и красноречия Анну избавило известие о грядущем обеде, а на вопрос Гвендолин вскоре косвенно ответил дядюшка, не жалевший красок для описания бесконечных достоинств найденного им дома. Помимо арендной платы Оффендин требовал не больше расходов, чем обычный дом в Вончестере.
– Всегда имеет смысл принести небольшую жертву ради достойного стиля дома, – заявил мистер Гаскойн легким, жизнерадостным и уверенным тоном, от которого весь окружающий мир казался вполне удобным для обитания местом. – Особенно если глава семьи – леди. К вам начнут ездить все лучшие люди округи, а устраивать дорогие обеды вовсе не обязательно. Правда, мне приходится тратить на приемы значительные суммы, так что это существенная статья расходов. Но ведь дом достается мне даром. Если бы пришлось платить за него три сотни в год, держать стол уже было бы не на что. Огромных средств требует обучение мальчиков. Ваша семья находится в более выгодном положении, чем наша: никаких затрат, кроме дома и экипажа.
– Уверяю тебя, Фанни, теперь, когда дети подрастают, приходится постоянно экономить и выкручиваться, – подхватила тему миссис Гаскойн. – По натуре я плохая хозяйка, но Генри научил меня многому. Он умеет все сделать наилучшим образом, не позволяет себе никаких лишних расходов и даже помощников-викариев находит даровых. Достаточно неприятно, что, в отличие от других, он еще не стал пребендарием или кем-то в этом роде, особенно если учесть его связи и острую необходимость иметь на местах людей, обладающих умеренными взглядами по всем важным вопросам. Чтобы церковь сохранила свое положение, способности и характер ее служителей должны говорить сами за себя.
– Ах, дорогая Нэнси, ты забыла старую историю: хвала небесам, есть еще триста таких же прекрасных священников, как я. А главное, я уверен, что оснований для жалоб у нас нет и не будет. Трудно отыскать друга более надежного, чем лорд Брэкеншо, – кстати, Фанни, это твой домовладелец. Леди Брэкеншо непременно нанесет вам визит. Я уже беседовал о вступлении Гвендолин в наш клуб стрелков из лука – так называемый «Клуб Брэкеншо», – самое избранное сообщество, которое только можно представить. Разумеется, если она не возражает, – добавил мистер Гаскойн, с иронией глядя на племянницу.
– О большем счастье и мечтать невозможно. Нет на свете ничего лучше, чем целиться и поражать цель, – ответила Гвендолин, грациозно кивнув и очаровательно улыбнувшись.
– Наша Анна, бедняжка, слишком близорука для стрельбы, но себя я считаю первоклассным лучником, так что готов обучать племянницу. К июлю, когда состоится главное состязание года, я обязуюсь превратить Гвендолин в законченного мастера. С точки зрения соседских отношений трудно представить место более удачное. Вот, например, Эрроупойнты – одно из наших лучших семейств. Мисс Эрроупойнт – восхитительная девушка, представлена ко двору. Их поместье – Кветчем-Холл – настоящее произведение искусства, а балы, на которые тебя непременно будут приглашать, – лучшие в округе. Архидиакон – свой человек в доме, да и другие хорошие люди постоянно гостят. Миссис Эрроупойнт, конечно, особа крайне пикантная – можно сказать, карикатурная, – но при этом чрезвычайно благодушная. А вот мисс Эрроупойнт невероятно хороша собой. Так что не всем молодым леди достались такие же красивые и изящные матушки, как тебе и Анне.
В ответ на небольшой комплимент миссис Дэвилоу лишь слабо улыбнулась, а муж с женой переглянулись с такой откровенной нежностью, что Гвендолин подумала: «По крайней мере, дядя и тетя счастливы, а не унылы и мрачны». Жизнь в Оффендине открывала огромные преимущества, особенно по сравнению с теми условиями, с которыми приходилось мириться прежде. Даже, как случайно выяснилось, даровые викарии почти всегда были молодыми людьми из хороших семей, а мистер Мидлтон – нынешний помощник – был настоящий клад. Жаль только, что скоро он должен уехать.
