bannerbannerbanner
Барнеби Радж

Чарльз Диккенс
Барнеби Радж

Полная версия

Глава шестьдесят вторая

Оставшись один, заключенный сел на койку и, упершись локтями в колени, подперев руками подбородок, просидел в такой позе несколько часов. Трудно сказать, о чем он думал. Мысли его были смутны, неопределенны, и только временами останавливались на его нынешнем положении и обстоятельствах, которые привели его сюда. Трещины в каменном полу и между кирпичами стен, решетка на окне, железное кольцо, вделанное в пол, – вот какие, странно мешавшиеся одна с другой мелочи вызывали в нем неописуемый интерес, поглощали все его внимание. Правда, за всеми его мыслями таилось где-то неясное сознание вины и страх смерти, но это было так смутно, как боль, которая беспокоит спящего: она врывается в его сны, отравляет все блаженные грезы, отнимает вкус у приснившихся ему яств, всю прелесть у музыки, даже радость превращает в несчастье, а между тем эта боль во сне – не физическое страдание, а нечто бесформенное, неосознанное, только тень ощущения, всепроникающая, но сама по себе не существующая, невидимая, неосязаемая, неуловимая до той минуты, когда человек просыпается и вместе с ним просыпается настоящая мучительная боль.

Прошло много времени, и вот дверь открылась. Узник поднял глаза, посмотрел на вошедшего – это был Стэгг – и снова впал в прежнее состояние.

Слепой двинулся туда, где слышал дыхание, и, остановившись перед узником, протянул руку, чтобы убедиться, что он не ошибся, но долго не говорил ничего.

– Эге, значит, плохо дело, – сказал он, наконец. – Плохо дело, Радж.

Узник, шаркая ногами по полу, отодвинулся от него подальше и ничего не ответил.

– Как это вы попались? – продолжал слепой. – И где? Вы рассказали мне о себе не все, только половину. Ну, да это неважно, теперь я знаю вашу тайну. Так где же и как это случилось? – спросил он вторично, подходя еще ближе.

– В Чигуэлле, – был ответ.

– В Чигуэлле! А зачем вас туда занесло?

– Я бежал от одного человека, и на него именно и наткнулся. За мной гонялся не только он, меня преследовала судьба… Меня привело в Чигуэлл что-то сильнее моей воли. Когда я увидел, что он подстерегает меня по ночам в том доме, где раньше жила она, я понял, что мне от него не уйти, никак не уйти! А потом я услышал колокол…

Он вздрогнул, пробормотал, что здесь очень холодно, и быстро зашагал из угла в угол. Потом снова сел на койку в прежней позе.

– Вы сказали, что услышали колокол… – помолчав, напомнил слепой.

– Молчите. Не надо об этом! – поспешно перебил его Радж. – Он все еще висит там.

Слепой повернулся к нему лицом, на котором было написано жадное любопытство, но узник, не глядя на него, продолжал:

– В Чигуэлл я пошел искать бунтовщиков. Слежка за мной того человека не давала мне покоя, я знал, что мне одно спасение – пристать к ним. Но я не нашел их в Чигуэлле, они уже ушли оттуда в Уоррен. И когда он затих, я тоже пошел туда.

– Кто затих?

– Колокол… Пошел в Уоррен, а их там и след простыл. Я подумал, что, может, кто из них еще бродит среди развалин, и стал искать, но тут вдруг… – Радж тяжело перевел дух и утер лоб рукавом, – я услыхал его голос.

– Что же он говорил?

– Не помню. Не все ли равно? Я в это время стоял у той башни, где я когда-то…

– Так, так, – Стэгг весьма хладнокровно кивнул головой. – Понимаю.

– Я стал взбираться по лестнице… то есть по остаткам ее… Хотел спрятаться и подождать, пока он уйдет. Но он услышал… И как только я стал подниматься, он кинулся за мной.

– Вы же могли укрыться в каком-нибудь проломе и сбросить его вниз или заколоть, – сказал слепой.

– Вы так думаете? Но между ним и мной стоял третий… Он этого не видел, а я видел… Стоял, подняв над его головой окровавленную руку. Там, наверху, в комнате, тот и я стояли так в ночь убийства… И, падая, он тогда так же точно поднял руку и посмотрел на меня… Я знал, что в этом самом месте мне придет конец.

– Какая у вас, однако, богатая фантазия, – сказал слепой с усмешкой.

– Пролейте чью-нибудь кровь, тогда увидите, до чего дойдет ваша фантазия.

Радж застонал и, качаясь из стороны в сторону, в первый раз поднял глаза. Через минуту он заговорил снова тихим, глухим голосом:

– Двадцать восемь лет! Двадцать восемь лет! А он за столько лет ничуть не переменился, не постарел – все тот же. Он стоял у меня перед глазами всегда, во тьме ночной и среди бела дня, в сумерки, в лунном свете и в солнечном, при свете огня, ламп и свечей, и в непроглядном мраке, где бы я ни был, на людях или один, на берегу или на корабле… И всегда такой же!.. Иногда он оставлял меня в покое целыми месяцами, а иногда не покидал ни на миг. Я видел его в море – глубокой ночью он скользил рядом с отражением луны в неподвижной воде… Видел на пристанях, на рынках, – подняв руку, он стоял в шумной толпе людей, не подозревавшей, что среди них стоит этот страшный безмолвный призрак. Вы говорите – фантазия? А вы и я действительно существуем? А эти железные цепи, в которые меня заковал кузнец, они тоже – фантазия, которую можно рассеять, дунув на них?

Слепой слушал молча.

– Фантазия? А то, что я его убил, – тоже только моя фантазия? Может, и то фантазия, что, уходя из комнаты, где он лежал убитый, я увидел за дверью в темноте человека и по ужасу в его глазах понял, что он уже подозревает правду? Разве я не помню, как дружески заговорил с ним, подходя все ближе и ближе с еще не остывшим ножом в рукаве? Разве я только вообразил, что и этот погиб от моей руки? Что он пятился от меня в угол, к стене, а я пригвоздил его к этой стене, и труп не упал, а стоял передо мной. Разве я не видел, как вижу вас, этого стоявшего передо мной на ногах мертвеца?

Слепой почувствовал, что он встал, и знаком попросил его опять сесть на койку, но Радж не обратил на это внимания.

– Вот тогда-то мне и пришла мысль свалить убийство на него. Я переодел его в мое платье и стащил по черной лестнице к пруду. Разве я не помню этот всплеск, когда я бросил его туда? Разве не помню, как в лицо мне брызнула вода и, когда я утирал его, мне казалось, что это не вода, а кровь?..

Потом я пошел домой. Господи, какой это был долгий путь! Я пришел к жене и все ей сказал. Она упала, как подкошенная. А когда я нагнулся и хотел поднять ее, она оттолкнула меня с такой силой, что я отлетел прочь, как ребенок. При этом она испачкала об меня руку кровью. Что же, и это все – только моя фантазия? Разве потом она на коленях не поклялась перед богом, что она и ее еще не рожденное дитя с этого часа отрекаются от меня, и словами, которые заставили меня похолодеть – меня, только что совершившего такое страшное дело! – приказала мне бежать, пока не поздно, ибо, хоть она мне жена и будет молчать обо всем, она не хочет жить со мной под одним кровом? И разве я не ушел в ту же ночь, отверженный богом и людьми, и не жил с тех пор, как выходец из ада, прикованный к нему цепью, бродя по земле, насколько позволяла эта цепь, и зная, что в конце концов она меня потянет обратно в ад?

– Зачем вы вернулись в Англию? – спросил слепой.

– Зачем кровь красна? Я не мог не вернуться, как не могу не дышать. Я боролся с этим, но меня гнала сюда через все препятствия и трудности какая-то неодолимая сила. Ничто не могло остановить меня. День и час были предопределены. Столько лет меня во сне и наяву преследовали призраки прошлого, и мысли мои возвращались к тому месту, которое должно стать моей могилой. Зачем я вернулся? Да затем, что эта тюрьма ждала меня, и он указывал мне на ее ворота.

– Вас не узнали? – спросил слепой.

– Меня двадцать два года считали мертвым. Нет, меня никто не узнал.

– Так надо было получше хранить свою тайну.

– Мою тайну! Мою? Эту тайну могло нашептать людям каждое дуновение ветерка. Она была в мерцании звезд, о ней журчала река и шелестели листья на деревьях, о ней знали зима и лето, осень и весна. Она мелькала в лицах, звучала в голосах незнакомых людей. Все, что меня окружало, как будто имело языки, с которых готова была сорваться эта тайна. Моя тайна!

– Ну, открылась-то она во всяком случае из-за ваших действий, – возразил слепой.

– И действия были не мои. Я их совершал, но не по своей воле. По временам меня что-то заставляло бродить и бродить без конца вокруг того места. Когда это на меня находило, никакие цепи не могли бы удержать меня, я бы их разбил и пошел туда. Как магнит притягивает железо, так убитый мною человек из своей могилы притягивал меня, когда ему этого хотелось. Что же вы думаете, – и это моя фантазия? Да разве я по своей воле ходил в Чигуэлл? Разве я не боролся с той силой, что гнала меня туда?

Слепой пожал плечами и недоверчиво усмехнулся, а Радж снова сел, и оба долго молчали.

– Следовательно, – начал слепой, прервав, наконец, молчание, – вы раскаялись, покорились судьбе и желаете примириться со всеми, в особенности с женой, которая вас до этого довела? Вы, как величайшей милости, ждете, чтобы вас поскорее отправили на виселицу? Ну, тогда остается только с вами распроститься. Я недостоин дружбы такого праведника.

– Но я же вам сказал, что боролся, как только мог, с той силой, которая гнала меня сюда! – сердито возразил Радж. – Разве вся моя жизнь за последние двадцать восемь лет не была постоянной борьбой и сопротивлением? Что же вы думаете – мне хочется покорно лечь и умереть? Все люди боятся смерти, а я больше всех.

– Вот это уже другой разговор. Так-то лучше, Радж… впрочем, не буду больше вас так называть. Теперь вы рассуждаете здраво, – сказал слепой уже дружелюбнее и положил руку ему на плечо. – Слушайте, я никого не убивал, потому что ни разу не был в таком положении, когда это имело бы смысл. Скажу больше – я вовсе не сторонник убийств, я их не одобряю и никому не советую убивать людей, потому что дело это весьма рискованное, всегда рискованное. Но, поскольку вы имели несчастье впутаться в такую историю до знакомства со мной и долгое время были мне товарищем, полезным товарищем, я вам этого не ставлю в вину и не хочу, чтобы такой человек погиб без всякой надобности, – а сейчас в этом, по-моему, нет никакой надобности!

 

– Но что же мне еще осталось? – спросил узник. – Не могу же я прогрызть эти стены зубами?

– Ну, есть способы полегче, – возразил слепой. – Обещайте, что я не услышу от вас больше этого безумного бреда, дурацких фантазий, недостойных мужчины, и я расскажу вам, какой у меня план.

– Говорите, – сказал Радж.

– Ваша почтенная супруга, женщина с такой чуткой совестью, строго добродетельная, щепетильная, но не слишком слепо обожающая вас…

– Ну, что она?

– Она сейчас в Лондоне.

– Мне-то что? Черт ее побери, где бы она ни была.

– Гнев ваш понятен. Если бы она не отказалась от пенсии, вы не очутились бы здесь, и нам с вами жилось бы лучше. Но дело сейчас не в этом. Она в Лондоне. Когда я был у нее, я нарочно сказал, что вы находитесь поблизости, чтобы легче было ее уломать, – я же знал, что она никак не жаждет свидания с вами. И это ее, видимо, сильно испугало – вот она и ушла из деревни сюда, в Лондон.

– От кого вы это узнали?

– От моего друга, бравого старшины, знаменитого генерала и великого пустомели, мистера Тэппертита. Кстати, мы с ним виделись вчера, и он мне рассказал, что ваш сын, Барнеби, названный так, конечно, не в честь своего родителя…

– Сами вы пустомеля! Говорите покороче.

– Как вам не терпится! – сказал слепой все так же невозмутимо. – Это хороший знак – похоже на то, что вы ожили. Так вот, вашего сына Барнеби сманил от матери какой-то приятель, знававший его еще в Чигуэлле. И он пристал к бунтовщикам…

– А мне что за дело? Разве мне легче будет, если со мной вместе повесят и сына?

– Погодите, погодите, приятель, – сказал слепой с хитрой усмешкой. – Уж больно вы нетерпеливы! Допустим, я разыщу вашу супругу и скажу ей так: «Вы тоскуете по сыну, мэм? Хорошо. А я знаю, кто его сманил и где он. Я могу вам его вернуть. Очень хорошо. За Это меня следует вознаградить, мэм, не так ли? Услугу я взамен потребую ничтожную, вам она ничего не будет стоить – а это уж лучше всего. Не так ли, дорогая леди?»

– Что это еще за шутки?

– Весьма возможно, что она ответит мне именно такими словами, и тогда я скажу: «Какие уж тут шутки, миледи! Человек, которого считают вашим мужем (трудно ведь установить истину после стольких лет), сидит в тюрьме по обвинению в убийстве, и жизнь его в опасности. Ну-с, а на самом деле ваш муж давным-давно в могиле. И того джентльмена, что сидит в тюрьме, перестанут принимать за него, если вы будете так любезны заявить под присягой, что муж ваш умер, объяснив, когда и как, – всего несколько слов – и что этот арестант, хотя он немного на него похож, – такой же муж вам, как я. Вашего показания вполне достаточно, чтобы уладить дело. Если вы обязуетесь дать его, мэм, я позабочусь, чтобы ваш сын (славный паренек!) был в безопасности, а после вашей пустячной услуги доставлю его вам здравым и невредимым. Если же вы откажетесь исполнить мою просьбу, то, боюсь, сына вашего могут выдать властям, а тогда он несомненно будет приговорен к смерти. Так что вы должны сделать выбор между его жизнью или смертью. Откажетесь – его ждет виселица. Согласитесь – так еще не выросло то дерево, из которого соорудят ему виселицу, и не посеяна та конопля, из которой совьют для него веревку!»

– А ведь в этом есть проблеск надежды! – воскликнул Радж.

– Проблеск! Скажите лучше – надежда, ослепительная, сияющая, как солнце в полдень! – подхватил слепой. – Тсс! Я слышу где-то вдалеке шаги. Ну, прощайте пока и положитесь на меня.

– Когда же я узнаю…

– Как только у меня будут какие-нибудь новости. Может, уже завтра. Слышите, звенят ключи: сюда идут, свидание окончено. Сейчас ни слова больше, иначе нас могут подслушать.

Не успел он это сказать, как ключ повернулся в замке, в дверь заглянул один из тюремщиков и объявил, что посетителям пора уходить.

– Так скоро? – сказал Стэгг медовым голосом. – Ну, ничего не поделаешь. Крепитесь, дружище. Ошибка скоро разъяснится, и вы опять станете человеком. Если бы этот благородный джентльмен проводил до ворот бедного слепого, который может отблагодарить только молитвой за него, и повернул его лицом к западу, он сделал бы доброе дело… Спасибо, дорогой сэр. Большое вам спасибо!

Говоря это, Стэгг на секунду задержался в дверях, повернув ухмыляющееся лицо к узнику, и вышел.

Проводив его до ворот, тюремщик вернулся, снова отпер дверь каземата и, распахнув ее настежь, сказал заключенному, что он может, если желает, погулять час на тюремном дворе.

Радж только угрюмо кивнул в ответ. Оставшись снова один, он задумался о том, что услышал от слепого. Взволнованный надеждами, которые пробудил в нем этот разговор, он то рассеянно щурился на яркий свет за открытой дверью, то следил за тенями, которые отбрасывала одна стена на другую и на каменные плиты двора.

Квадратный двор тюрьмы, обнесенный высокими стенами, был уныл и темен. Здесь было так холодно, что, казалось, замерзали даже забредавшие сюда солнечные лучи. Вид этих суровых, голых камней пробудил в душе узника тоску по лугам и деревьям и страстную жажду свободы. Он встал и, прислонясь к дверному косяку, поднял глаза к ясному голубому небу, улыбавшемуся даже этой мрачной обители преступлений. Казалось, он вспоминал, как когда-то, в далекие времена, лежа под деревьями среди сладких ароматов лета, смотрел на это небо сквозь качавшиеся над его головой ветви.

Вдруг внимание его привлек какой-то лязг. Он узнал этот звук – ведь только что, шагнув к двери, он вздрогнул от такого же точно лязга собственных кандалов. Затем послышалось пение, и Радж увидел на плитах двора чью-то тень. Голос умолк (видно, поющий на миг забыл, где находится, а теперь опять вспомнил это) – и тень скрылась под тот же лязг железа.

Радж вышел во двор и стал ходить взад и вперед, будя эхо резким бряцаньем своих цепей. Проходя, он заметил, что рядом с его дверью есть другая и она тоже сейчас открыта настежь.

Раз пять-шесть обойдя двор кругом и остановившись, чтобы понаблюдать за этой дверью, он снова услышал тот же лязг. За решетчатым окошечком появилось чье-то лицо – его трудно было рассмотреть, так как внутри было темно, а брусья решетки очень широки, – и вслед за тем из камеры вышел человек и направился к нему.

Радж был так измучен одиночеством, как будто он уже целый год сидел в тюрьме. Взволнованный надеждой обрести товарища, он поспешно шагнул навстречу второму узнику.

Возможно ли? Да ведь это его сын!

Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга, отец – понуро, съежившись от невольного испуга, а Барнеби – напрягая слабую память и спрашивая себя, где он видел раньше этого человека. Сомнения его длились недолго, – он вдруг схватил Раджа за плечи и, пытаясь повалить его, крикнул:

– Ага, знаю! Ты – тот разбойник!

Радж ничего не ответил и, опустив голову, молча вырывался. Но почувствовав, что бороться с этим юношей ему не под силу, он поднял глаза, в упор посмотрел на Барнеби и сказал:

– Я – твой отец.

Бог весть, какая волшебная сила таилась для Барнеби в этом слове: он выпустил Раджа, отшатнулся и ошеломленно уставился на него. Потом неожиданно кинулся к нему, обнял и прижался головой к его щеке.

Да, да, это отец! Конечно, отец. Но где же он пропадал так долго, зачем оставил мать одну… нет, хуже, чем одну, – с дурачком-сыном? Вправду ли она сейчас так счастлива, как говорит Хью? Где же она? Где-нибудь близко? Ох, нет, нет, разве она может быть счастлива, когда ее Барнеби в тюрьме!

Ни слова не услышал он в ответ. Только Грип громко каркал и прыгал вокруг них, словно заключая их в магический круг перед тем, как вызвать все силы ада.

Глава шестьдесят третья

Весь день полки, стоявшие в Лондоне и его окрестностях, дежурили в разных частях столицы. Выполняя приказ, разосланный по казармам и постам на расстоянии суточного перехода от Лондона, регулярные войска и милиция двинулись к городу по всем дорогам. Однако беспорядки приняли уже такие грозные размеры и бунтовщики, оставаясь безнаказанными, до такой степени осмелели, что появление множества войск, к которым все время присоединялись вновь прибывающие, не только не удержало, но раззадорило их, толкая на еще большие бесчинства. В Лондоне вспыхнуло пламя столь бурное, какого здесь не видывали даже в старину, в смутные времена.

И накануне и весь тот день командующий войсками тщетно пытался призвать к исполнению долга членов магистрата, в особенности лорд-мэра, самого трусливого и нерешительного из них всех. С этой целью к Меншен-Хаусу неоднократно посылались крупные войсковые части в распоряжение лорд-мэра, но никакими увещаниями и угрозами не удавалось принудить его отдать необходимый приказ, и солдаты стояли на улице праздно, без всякой пользы – похвальные усилия главнокомандующего принесли скорее даже вред: бунтовщики, быстро раскусив характер лорд-мэра, не преминули извлечь из этого выгоду и стали кричать повсюду, что вот, мол, даже гражданские власти и те – антипаписты и у них духу не хватает принять крутые меры против честных протестантов, которые ни в чем не повинны. Заявления эти делались с таким расчетом, чтобы их слышали солдаты, а те, вовсе не желая драться с народом, принимали их довольно благосклонно и на вопросы, будут ли они стрелять в своих, отвечали дружелюбно и простодушно; «Провались мы на этом месте, если будем». Таким образом, бунтовщики решили, что солдаты – тоже антипаписты и готовы, ослушавшись командования, перейти на их сторону. Слухи о таком настроении в войсках передавались из уст в уста с поразительной быстротой, и как только на улицах и площадях появлялись солдаты, их окружали, приветствовали, пожимали им руки и всячески выражали им расположение и доверие.

Толпы бунтовщиков дефилировали по улицам уже ничуть не скрываясь, не соблюдая никакой осторожности. Они наводнили весь город. Когда кому-нибудь из них нужны были деньги, ему стоило только постучаться в любой дом или зайти в лавку и потребовать их для мятежников: требование немедленно удовлетворялось. Мирные горожане боялись давать отпор даже одиночкам, а что уж говорить о толпах бунтовщиков – те нигде не встречали никакой помехи. Они разгуливали, где хотели, собирались на улицах и публично обсуждали свои планы. Деловая жизнь в городе замерла, большая часть лавок была закрыта, и чуть ли не на всех домах их хозяева вывесили синие флаги в знак единодушия с антипапистами. Даже евреи в Хаундсдитче[82], Уайтчепле и других частях города писали на своих дверях или ставнях: «Здесь живут истинные протестанты». Воля черни стала законом, и никогда ни одного закона так не боялись и не подчинялись ему так беспрекословно.

Около шести часов вечера на Линкольнс-Инн-Филдс[83] со всех сторон хлынула масса народу и здесь разделилась – очевидно, по какому-то заранее обдуманному плану – на несколько отрядов. Впрочем, не следует думать, что план этот был известен всем. Нет, это сделали несколько вожаков. Замешавшись в толпу на площади, они принялись распределять людей по отрядам так быстро, что казалось, будто в этом принимали участие все и каждый человек здесь заранее знал свое место.

Всем было ясно, что самый большой отряд, составлявший приблизительно две трети толпы, предназначается для нападения на Ньюгетскую тюрьму. В него вошли те, кто отличился в предыдущие дни, те, кого эти герои рекомендовали как смельчаков, подходящих для такого дела, все товарищи арестованных бунтовщиков и множество родных и друзей тех, кто был заключен в Ньюгете. Среди этой последней категории были не только самые закоренелые и отчаянные негодяи в Лондоне, но наряду с ними и люди сравнительно честные. Немало было в отряде и женщин в мужской одежде, шедших выручать из тюрьмы сына или брата; были здесь двое сыновей человека, приговоренного к смерти, которого вместе с другими тремя преступниками должны были казнить на следующий день. К отряду присоединилась большая компания карманных воров, чьи товарищи сидели в Ньюгете, и в довершение всего – десяток-другой падших женщин, движимых желанием освободить своих подруг, таких же отверженных, а быть может, – кто знает? – и просто сочувствием ко всем, чей удел-горе и безнадежность.

 

Заржавевшие сабли и пистолеты без пуль и пороха, кувалды, пилы, ножи, топоры и всякие орудия, награбленные в лавках мясников, целый лес дубин и железных брусьев, длинные лестницы для того, чтобы взбираться на стены (каждую такую лестницу тащили на плечах человек десять – двенадцать), горящие факелы, пропитанная смолой и серой пакля, колья, выломанные из плетней и частоколов, и даже костыли, отнятые на улицах у нищих калек, – вот что составляло их вооружение. Когда все было готово, Хью, Деннис и шагавший между ними Саймон Тэппертит стали во главе шествия. Шумя и толкаясь, толпа, как бушующее море, хлынула за ними.

Все ожидали, что к тюрьме пойдут прямо по Холборну, но вожаки повели их на Клеркенуэл и, пройдя тихой улицей, остановились перед домом Вардена под Золотым Ключом.

– Стучите! – приказал Хью своей свите. – Нам сегодня понадобится слесарь. Если не отопрут, ломайте дверь!

Мастерская была заперта, дверь и ставни – крепкие, массивные, и на стук никто не отозвался. Но когда в разозленной толпе раздались крики «Подожгите дом!» и к двери бросились люди с горящими факелами, наверху распахнулось окно и появилась внушительная фигура храброго слесаря.

– Что вам здесь нужно, мерзавцы? – крикнул он. – Где моя дочь?

– Без разговоров, старик! – отозвался Хью, жестами унимая своих соратников. – Сойди вниз да захвати свои инструменты. Ты нам сегодня понадобишься.

– Понадоблюсь, вот как! – закричал слесарь, бросив взгляд на свой военный мундир. – Да не будь у кое-кого в Лондоне заячьих душ, мы давно бы встретились. Слушай, парень! И вы все, кто пришел с ним, слушайте меня тоже! Среди вас я вижу десятка два знакомых лиц – так знайте, что с этой минуты вы уже все равно что мертвецы. Ступайте, пока вы на свободе, и ограбьте лавку какого-нибудь гробовщика: гробы вам очень скоро понадобятся.

– Сойдешь ты или нет? – заорал Хью.

– А ты отдашь мне дочь, разбойник? – закричал в ответ слесарь.

– Ничего я о ней не знаю. Эй, ребята, подпаливайте!

– Стойте! – крикнул Варден таким голосом, что они невольно остановились, и выставил в окно дуло ружья. – Пусть первым подойдет какой-нибудь старик – молодой вам еще пригодится.

Парень, уже подошедший было с факелом к двери и нагнувшийся, чтобы ее поджечь, быстро выпрямился и отскочил. А слесарь обвел глазами поднятые к нему лица и прицелился в него. Ружье он упер в плечо, и оно не дрожало, оно держалось так же твердо, как его дом.

– Предупреждаю: кто вздумает подойти, пусть сперва помолится богу, – сказал он решительно.

Вырвав факел из рук стоявшего поблизости парня, Хью с ругательством сделал шаг к двери, но его остановил пронзительный вопль, и, подняв глаза, он увидел в чердачном окне развевавшееся женское платье. Вопль повторился еще и еще, затем чей-то визгливый голос прокричал

– Есть там внизу Симмун?

В тот же миг из окна высунулась худая шея, и мисс Миггс, неясно видная в сгущавшемся вечернем сумраке, завизжала, как сумасшедшая:

– Ах, добрые люди, я хочу услышать ответ от него самого. Отзовись, Симмун, отзовись!

Мистер Тэппертит, ничуть не польщенный таким вниманием, посмотрел вверх и приказал мисс Миггс, во первых, замолчать, а во-вторых, немедленно сойти вниз и отпереть входную дверь, так как им во что бы то ни стало нужен ее хозяин.

– Ах, добрые люди! – продолжала вопить мисс Миггс. – Ох, драгоценный мой, единственный Симмун!

– Перестаньте молоть чепуху, слышите! – отрезал мистер Тэппертит. – Говорят вам, сойдите вниз и отоприте дверь! А вы, Гейбриэл Варден, бросьте ружье, иначе вам несдобровать!

– Сим, и вы, джентльмены, не бойтесь его ружья, – крикнула Миггс. – Я влила в дуло целую кружку пива.

Толпа так и взвыла, грянул дружный смех.

– Оно не выстрелит, хотя бы его зарядили до самого дула, – кричала Миггс. – Сим и вы, джентльмены, меня заперли здесь на чердаке, ход через дверь справа, на самый верх, потом еще по угловой лесенке, только не стукнитесь о балки и – ни шагу в сторону, не то провалитесь в нижнюю спальню, потому что потолок еле держится. Симмун и вы, джентльмены, он меня здесь запер, но я всегда стояла и буду стоять за святую протестантскую веру и проклинать этого Папу Вавилонского и все его языческие дела. Конечно, я знаю, мои чувства никому не интересны, – голос Миггс стал еще пронзительнее, – потому что я только ничтожная служанка, но я все-таки хочу их высказать и надеюсь на помощь тех, кто такого же мнения.

После первого сообщения мисс Миггс насчет ружья на нее перестали обращать внимание, и пока она изливала свои чувства, бунтовщики приставили лестницу к тому окну, у которого стоял слесарь. Хотя он успел закрыть его изнутри и мужественно защищался, нападающие, разбив стекла и сломав раму, быстро проникли в дом. Минуту-другую слесарь раздавал направо и налево мощные удары, но скоро остался безоружным среди разъяренной толпы. Комната наполнилась людьми, да и в дверях и окне виднелось множество лиц.

Слесарь очень разозлил бунтовщиков тем, что ранил двух из них, и задние кричали передним, что его надо схватить и повесить на фонарном столбе. Но Гейбриэл и тут не струсил и смело смотрел то на Хью, то на Денниса, державших его за руки, то на Сима Тэппертита, который стоял перед ним.

– Вы украли у меня дочь, – сказал он. – А она мне гораздо дороже жизни. Так можете теперь убить меня, все равно. Хорошо, что жена не увидит этого, а я, слава богу, не из тех, кто просит пощады у таких, как вы.

– Право, вы молодчина, – одобрительно заметил Деннис. – И рассуждаете, как подобает мужчине. Какая разница, брат, где помереть – сегодня на фонаре или через десяток лет на пуховой перине?

Слесарь ответил только взглядом, полным презрения.

– Ваши убеждения делают вам честь, – продолжал палач, которому очень понравилось предложение насчет фонарного столба. – Они совершенно совпадают с моими, и я всегда готов, – тут он подкрепил свои слова страшным ругательством, – пойти навстречу вам, да и любому другому. Найдется у вас тут какой-нибудь обрывок веревки? Ну, а если нет, не беспокойтесь – обойдемся и носовым платком.

– Перестань дурить, хозяин, и делай, что велят, – сердито буркнул Хью, хватая слесаря за плечо. – Тебе сейчас объяснят, что от тебя требуется. И ты это сделаешь.

– Ничего я не стану делать для тебя или других мерзавцев, – отрезал слесарь. – Не трудитесь объяснять, что вам нужно, я вам вперед заявляю – никаких услуг вы от меня не дождетесь.

На мистера Денниса стойкость мужественного старика произвела сильное впечатление, и он чуть не со слезами запротестовал, говоря, что противиться желанию джентльмена было бы жестокостью и он, Деннис, во всяком случае не возьмет этого на свою совесть. Ведь почтенный слесарь сам сказал, что готов отправиться на тот свет, а раз так, они, как люди просвещенные, обязаны отправить его туда. Не часто представляется возможность удовлетворить желание тех, с кем они, к сожалению, расходятся во взглядах. И если нашелся человек, которому так легко оказать эту милость, он, Деннис, прямо заявляет, что такое желание делает джентльмену честь, и, надо надеяться, товарищи его удовлетворят прежде чем идти дальше. Операцию эту, если умело и ловко за нее взяться, можно закончить в пять минут ко всеобщему удовольствию, и, хотя ему, Деннису, не пристало хвалиться, он все-таки позволит себе сказать, что порядком напрактиковался в этом деле и, как человек от природы услужливый и мягкосердечный, с большим удовольствием обслужит джентльмена.

Эта речь, произнесенная среди ужасного шума и сутолоки, была встречена теми, кто стоял поближе, чрезвычайно одобрительно, что объяснялось, пожалуй, не столько красноречием палача, сколько упорством слесаря. Гейбриэлу грозила немедленная расправа, и ему это было ясно. Однако он по-прежнему упорно молчал, и даже если бы при нем стали обсуждать вопрос, не изжарить ли его на медленном огне, у него и тогда не вырвалось бы ни единого слова.

В то время как Деннис говорил, на лестнице поднялась какая-то суматоха, так что толпа внизу не могла ни слышать его слов, ни отозваться на них. Но в наступившей тишине у окна вдруг раздался чей-то возглас:

– Да у него голова седая! Он старик, не троньте его!

Слесарь вздрогнул, быстро повернулся туда, откуда слышался голос, и зорким взглядом окинул теснившихся на лестнице людей.

– Не щадите моих седин, молодой человек, – сказал он, отвечая голосу, ибо не видел его обладателя. – Я не прошу этого. Сердце у меня еще достаточно молодо, и я презираю и ненавижу всю вашу банду!

82Хаундсдитч – один из лондонских центров торговли подержанным платьем, улица старьевщиков.
83Линкольнс-Инн-Филдс – одна из самых больших площадей в Лондоне. На ней находится самый известный Судебный Инн – Линкольнс-Инн.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50 
Рейтинг@Mail.ru