Чарльз Диккенс
Барнеби Радж
– Вы правы. Нет, нет, я не сомневаюсь в твердости вашей веры, – сказал лорд Гордон, пожимая ему руку. Он поднялся и в волнении заходил по комнате. – Какая Это высокая миссия, Гашфорд, – вести за собой народ, добавил он вдруг, останавливаясь.
– И притом – силой убеждения, – услужливо подхватил секретарь.
– Да, разумеется. Пусть в парламенте кашляют, хихикают, брюзжат и называют меня глупцом и сумасшедшим, но кто из них способен возмутить этот людской океан и заставить его реветь или утихать по своему желанию? Никто.
– Никто, – повторил Гашфорд.
– А кто из них может доказать свою честность, как я? Кто не дал подкупить себя, отказался от тысячи фунтов в год за то, чтобы уступить свое место другому? Никто.
– Никто, – снова поддакнул Гашфорд, который к тому времени успел уже выпить львиную долю поданного лорду глинтвейна.
– И так как мы люди честные, Гашфорд, борцы за правое, за святое дело, – лорд Джордж положил лихорадочно дрожащую руку на плечо секретаря. Голос его окреп, щеки покраснели. – Так как мы одни стоим за народ, народ нас любит. Мы будем стоять за него до конца. Мы кликнем клич против этих папистов, которые недостойны называться англичанами, и наш боевой клич громом прокатится по всей стране. Я хочу быть достоин девиза, начертанного на моем гербе: «Призван, избран, верен».
– Да, – сказал секретарь. – Призван богом.
– Правда!
– Избран народом. – Да.
– Верен и тому и другому.
– До плахи!
Трудно описать то волнение, с каким лорд отвечал на подсказки секретаря, стремительность его речи, возбужденные жесты и тон, в которых сквозь обычную сдержанность пуританина прорывалось что-то неукротимое, почти исступление. Несколько минут он быстро шагал из угла в угол, затем круто остановился и воскликнул:
– Гашфорд, да ведь и вы вчера воодушевили их! Да, да, и вы тоже.
– Это ваша заслуга, милорд, – секретарь смиренно приложил руку к сердцу, – я следовал вашему при меру.
– Вы говорили хорошо, – сказал лорд Джордж. Вы – достойное орудие нашего великого дела. Позвоните, пожалуйста, Джону Груби, пусть перенесет мои вещи в спальню. И, если вы не очень устали, подождите здесь, пока я разденусь: мы, как всегда, потолкуем о наших делах.
– Устал? Это я-то, милорд? Какая доброта и заботливость! Настоящий христианин!
С этими словами, произнесенными как бы про себя, секретарь наклонил кувшин и пытливо заглянул внутрь, проверяя, сколько там еще осталось вина.
На звонок появились одновременно Джон Уиллет и Джон Груби, первый – с парадным подсвечником, второй – с дорожным мешком, и оба проводили лорда в его спальню. А секретарь, оставшись один, зевал, клевал носом и, наконец, крепко уснул, сидя перед огнем.
Через некоторое время (а ему-то казалось, что он вздремнул только на одну минуту) его разбудил голос Джона Груби над самым его ухом:
– Мистер Гашфорд, милорд уже в постели.
– Ага. Хорошо, Джон, – ответил секретарь мягко. Спасибо, Джон. Можете идти спать, не дожидаясь меня. Я знаю, где моя комната.
– Хоть бы вы сегодня больше не утруждали себя и не докучали милорду разговорами про Кровавую Марию! – сказал Джон. – И зачем только эта проклятая старуха родилась на свет!
– Я же вам сказал, чтобы вы шли спать, Джон, разве вы не слышали?
– От всех этих Кровавых Марий, да великих королев Бесс, да синих кокард, да «Долой папистов!», от этих протестантских союзов и бесконечных речей милорд и так уже ополоумел, – продолжал Джон Груби, словно не слыша замечания Гашфорда и, как всегда, глядя не на него, а куда-то в пространство. – Стоит вам только выйти на улицу, как за нами бежит с криками «Да здравствует Гордон!» толпа таких оборванцев, что от стыда просто не знаешь, куда глаза девать. Когда сидим дома, они орут, как черти, под окнами. А милорд, вместо того чтобы прогнать их, выходит на балкон да еще унижается перед ними, произносит речи, называет их «согражданами», «сынами Англии», благодарит за то, что пришли, – можно подумать, что он их нежно любит! Далась же им эта злосчастная Кровавая Мария – кричат о ней постоянно до хрипоты. Послушать их, так все они – протестанты, все до единого, от мала до велика. И протестанты эти, как я заметил, – большие охотники до серебряных ложек и всякой серебряной посуды: стоит только оставить открытым черный ход, как все утащат. Ну, да это еще полбеды, дай-то бог, чтобы чего похуже не было. Если вовремя не уймете этих бесноватых, мистер Гашфорд, – а вы-то и подливаете масла в огонь, знаю я вас! – так потом уже и вы с ними не справитесь. В один прекрасный день, когда наступит жаркая погода у «протестантов» этих пересохнет в глотках, они разнесут вдребезги весь Лондон. Знаменитую Кровавую Марию – и ту перещеголяют.
Гашфорд давно скрылся, и тирада Джона Груби была обращена к пустой комнате. Ничуть не обескураженный этим открытием, Джон нахлобучил шляпу задом наперед, чтобы не видеть и тени ненавистной ему кокарды, и отправился спать, всю дорогу до своей комнаты уныло и зловеще качая головой.
Глава тридцать шестая
А Гашфорд пошел в спальню своего хозяина, приглаживая на ходу волосы и напевая сквозь зубы какой-то псалом. На его улыбающемся липе написаны были почтительность и глубочайшее смирение. Подходя к двери лорда Джорджа, он откашлялся и запел громче.
Поведение его удивительно противоречило выражению лица, злобному и крайне отталкивающему, когда его никто не видел. Мрачно нависшие брови почти скрывали глаза, губы презрительно кривились, и даже приподнятые плечи, казалось, насмешливо перешептывались с большими отвислыми ушами.
– Tcc! – произнес он вполголоса, заглянув в спальню. – Кажется, уснул. Дай-то бог! Столько забот, бессонных ночей, о стольких вещах приходится думать! Да хранит бог этого великомученика. Если есть святой человек в нашем грешном мире, так это – он.
Поставив на стол свечу, он на цыпочках подошел к камину, сел перед ним, спиной к кровати, и продолжал говорить вслух, якобы рассуждая сам с собой:
– Спаситель родной страны и веры, друг бедняков, враг гордецов и жестокосердых, надежда всех отверженных и угнетенных, кумир сорока тысяч смелых и верных английских сердец! Какие блаженные сны, должно быть, снятся ему!
Тут Гашфорд вздохнул, погрел руки над огнем, покачал годовой, как бы от избытка чувств, испустил вздох и опять протянул руки к огню.
– Это вы, Гашфорд? – окликнул его лорд Джордж – он вовсе не спал и, повернувшись на бок, наблюдал за секретарем с той минуты, как тот вошел в спальню.
– Ах, милорд! – Гашфорд вздрогнул и оглянулся, изобразив крайнее изумление. – Я вас разбудил!
– Я не спал.
– Не спали! – повторил Гашфорд с напускным смущением. – Не знаю, как и оправдаться перед вами, – я вслух в вашем присутствии высказывал свои мысли. Но я все это думаю искренне, искренне! – воскликнул он, торопливо проводя рукавом по глазам. – К чему же сожалеть, что вы услышали?
– Да, Гашфорд, – взволнованно сказал бедный одураченный лорд, протягивая ему руку, – не сожалейте об этом. Я знаю, как горячо вы меня любите. Слишком горячо, – я не заслуживаю такого поклонения.
Гашфорд, ничего не отвечая, схватил руку лорда Джорджа и прижал ее к губам. Затем, встав, достал из дорожного мешка шкатулку, поставил ее на стол у камина, отпер ключом, который носил при себе, и, сев за стол, достал гусиное перо. Прежде чем обмакнуть в чернильницу, он пососал его – быть может, для того, чтобы скрыть усмешку, все еще бродившую на губах.
– Ну, сколько же у нас теперь в Союзе верных после недавнего призыва? – осведомился лорд Джордж. – Действительно, сорок тысяч человек, или мы по-прежнему берем такую цифру только для круглого счета?
– Записано теперь даже больше сорока тысяч. На двадцать три человека больше, – ответил Гашфорд, просматривая бумаги.
– А фонды Союза?
– Не очень-то растут, но и в нашей пустыне перепадает манна небесная, милорд… В пятницу вечером поступили кое-какие лепты вдовиц… От сорока мусорщиков три шиллинга четыре пенса, от престарелого церковного сторожа прихода святого Мартина – шесть пенсов. От Звонаря другой церкви – шесть пенсов, от новорожденного младенца протестанта – полпенса, от объединения факельщиков – три шиллинга, из них один фальшивый. От арестантов-антипапистов из Ньюгетской тюрьмы – пять шиллингов четыре пенса, от друга из Бедлама – полкроны. От палача Денниса – один шиллинг…
– Этот Деннис – ревностный член нашего Союза, – заметил лорд Гордон. – Вот и в прошлую пятницу я его видел в толпе на Уэлбек-стрит.
– Прекрасный человек, – подтвердил секретарь, – надежный, преданный и истинно верующий.
– Его следует поощрить, – сказал лорд Джордж. – Отметьте его в списке, а я с ним побеседую.
Гашфорд исполнил это приказание и продолжал читать список жертвователей:
– «Поклонники Разума» – полгинеи, «Друзья Свободы» – полгинеи, «Друзья Мира» – полгинеи, «Друзья Милосердия» – полгинеи, «Общество Памятующих о Кровавой Марии» – полгинеи, «Союз Непоколебимых» – полгинеи.
– Эти «Непоколебимые», кажется, новое объединение? – спросил лорд Джордж, лихорадочно грызя ногти.
– Это бывшие Рыцари-Подмастерья, милорд. Прежние члены этого общества постепенно выходили из него, когда кончался срок их учения, и потому общество переменило название, хотя в нем и сейчас есть немало подмастерьев и ремесленников.
– Как зовут их председателя? – спросил лорд Джордж.
– Председатель, – Гашфорд заглянул в свой список, – мистер Саймон Тэппертит.
– Ага, вспомнил! Это тот человечек, что иногда приходит на наши собрания с пожилой сестрой, а иногда – с другой женщиной… она, наверное, ревностная протестантка, но далеко не красавица.
– Он самый, милорд.
– Тэппертит, кажется, горячий сторонник нашего дела, не так ли, Гашфорд? – задумчиво спросил лорд Джордж.
– Да, милорд, один из самых рьяных. Он, как боевой конь, уже издалека чует битву. Во время уличных шествий он, точно одержимый, бросает в воздух шляпу и произносит зажигательные речи, стоя на плечах у товарищей!
– Отметьте Тэппертита, – приказал лорд Гордон. – Пожалуй, его следует назначить на ответственный пост.
– Ну, вот и все, – сказал секретарь, поставив птичку против фамилии Тэппертита. – Да, еще из копилки миссис Варден (открыта в четырнадцатый раз) – семь шиллингов и шесть пенсов серебром и медяками и полгинеи золотом. Потом – от Миггс (из жалованья за три месяца) – один шиллинг и три пенса.
– Миггс? Это мужчина?
– В списке указано, что женщина, – пояснил секретарь. – Это, кажется, та самая худая и долговязая особа, о которой вы только что сказали, что она далеко не красавица. Она иногда приходит с Тэппертитом и миссис Варден слушать ваши речи, милорд.
– Значит, миссис Варден – это та пожилая дама?
Секретарь утвердительно кивнул головой и кончиком пера почесал переносицу.
– Она – усердный член нашего братства, – заметил лорд Джордж. – Сборы денег проводит с большим рвением и успешно. А муж ее – тоже наш?
– Нет, это человек зловредный, недостойный такой жены, – ответил Гашфорд, складывая бумаги. – Он все еще бродит во тьме и упорно отказывается вступить в наш Союз.
– Тем хуже для него. Послушайте, Гашфорд…
– Да, милорд?
– Как вы думаете? – Лорд Джордж беспокойно заворочался в постели. – Не покинут меня все эти люди, когда придет время действовать? Я смело ратовал за них, я многое поставил на карту и ничего не замалчивал. Неужели же они отступятся от нашего дела?
– Нет, милорд, этого опасаться нечего, – отозвался Гашфорд с многозначительным взглядом, который не столько предназначался для успокоения лорда Джорджа (так как лорд как раз в эту минуту не смотрел на него), сколько был невольным отражением тайных мыслей секретаря. – Смею вас уверить, этого бояться не приходится.
– А того, что их… – начал лорд Джордж еще нервнее. – …Но нет, ведь не может быть, чтобы они пострадали за то, что пошли за нами? Правда на нашей стороне, если бы даже сила оказалась против нас. Скажите, положа руку на сердце, вы так же в этом уверены, как я?
– Неужели вы сомневаетесь… – начал секретарь, но лорд Джордж нетерпеливо перебил его:
– Сомневаюсь? Нет. Кто сказал, что я сомневаюсь? Если бы у меня были какие-либо сомнения, разве я бросил бы родных, друзей, все на свете ради нашей несчастной родины? Ради несчастной родины, – повторил он словно про себя раз десять и, подскочив, воскликнул громко: – Ради этой несчастной страны, забытой богом и людьми, отданной во власть опасной лиге сторонников папы, страны, ставшей жертвой порока, идолопоклонства и деспотизма. Кто говорит, что я сомневаюсь? Ведь я призван, избран и верен? Отвечайте, да или нет?
– Да, верен богу, родине и себе! – воскликнул Гашфорд.
– И буду верен всегда. Повторяю: верен, хотя бы меня ждала плаха. Кто еще скажет это о себе? Вы, быть может? Или хоть один человек в Англии?
Секретарь наклонил голову в знак своего полнейшего согласия со всем, что было или будет сказано, и лорд Джордж успокоился. Голова его все ниже опускалась на подушку, и он, наконец, уснул.
Хотя в неистовой горячности изможденного и некрасивого лорда Гордона было что-то нелепо-комичное, вряд ли эта горячность вызвала бы усмешку у человека доброжелательного, а если бы и вызвала, то через минуту этому человеку стало бы совестно. Ибо и пыл лорда Джорджа и все его сомнения были глубоко искренни. Самым худшим в его натуре была нелепая восторженность и тщеславное стремление быть «вождем». В остальном же это был слабый человек – и только. Такова уж печальная участь слабых людей, что даже их положительные черты – отзывчивость, доброта, доверчивость, все то, что у людей сильных и здравомыслящих является добродетелями, у них превращается в недостатки или даже в явно выраженные пороки.
Все время подозрительно косясь на кровать и внутренне посмеиваясь над глупостью своего хозяина, Гашфорд не вставал с места, пока тяжелое и шумное дыхание лорда Джорджа не убедило его, что можно уже уйти. Он запер шкатулку, положил ее на место (сперва вынув из секретного отделения два каких-то печатных листка) и на цыпочках вышел из комнаты, оглядываясь на бледное лицо спящего, над которым пыльные султаны, украшавшие изголовье парадной кровати, качались уныло и зловеще, как над погребальными дрогами.
На лестнице Гашфорд остановился, прислушался, проверяя, все ли спокойно, и, сняв башмаки, чтобы не потревожить чей-либо чуткий сон, сошел вниз. Здесь он подсунул одно из воззваний под входную дверь, затем тихонько прокрался в свою комнату и бросил через окно во двор вторую бумажку, предусмотрительно завернув в нее камень, чтобы ее не унесло ветром.
Воззвания эти были озаглавлены: «Всем протестантам, к которым это попадет в руки», и гласили:
«Братья! Всем, кто найдет это, следует без промедления присоединиться к сторонникам лорда Джорджа Гордона. Настали смутные и грозные времена, готовятся великие события. Внимательно прочтите это воззвание, сберегите его и передайте другим. За короля и Англию! Союз Протестантов»
– Сеем и сеем, – промолвил Гашфорд, закрывая окно. – А когда же придет время жатвы?
Глава тридцать седьмая
Все, что окружено тайной, хотя бы это было нечто чудовищное или до смешного нелепое, обладает загадочным очарованием и притягательной силой, неотразимо действующими на толпу. Лжепророки, лжесвященники, лжепатриоты, лжечудотворцы всех видов очень успешно пользовались всегда людским легковерием, и если они на время брали верх над Истиной и Разумом, то были обязаны своим успехом скорее таинственности, чем многим другим средствам из арсенала лжи и плутовства. С сотворения мира любопытство – самая непреодолимая человеческая слабость. Пробуждать это любопытство, разжигать его, удовлетворяя лишь наполовину, так, чтобы всегда что-то оставалось неразгаданным, – вернейший путь к власти над невежественными умами.
Если бы кто-нибудь стал на Лондонском мосту и до хрипоты призывал прохожих вступить в Союз, возглавляемый лордом Джорджем Гордоном (цели этого Союза были никому не понятны, в чем и крылся секрет его успеха), – он, вероятно, завербовал бы за месяц каких-нибудь два десятка сторонников. Если бы всех ревностных протестантов публично призывали объединиться заведомо для того, чтобы время от времени петь хором гимны, слушать скучные речи и, наконец, посылать в парламент протесты против отмены законов, преследующих католических священников, наказующих пожизненным заключением тех, кто воспитывает детей своих в католической вере, и лишающих всех католиков права наследовать или приобретать в Соединенном Королевстве всякого рода недвижимое имущество, – то все эти цели, столь мало говорящие уму и сердцу простого народа, могли бы увлечь разве какую-нибудь сотню людей. Но когда пошла глухая молва, что под видом Союза Протестантов какая-то тайная организация с неведомыми, грандиозными планами действует против правительства, когда зашептались повсюду о сговоре католических стран, решивших поработить Англию, ввести в Лондоне инквизицию и превратить загоны Смитфилдского рынка[57] в костры и плахи, когда и в парламенте и вне его некий энтузиаст, сам себя не понимавший, стал сеять тревогу и ужас, и давно отжившие свой век, покоившиеся в могилах пугала были извлечены на свет божий для устрашения легковерных невежд, – и все это делалось втайне, а прокламации с призывом вступить в Великий Протестантский Союз для защиты веры, жизни и свободы разбрасывались украдкой на людных дорогах, подкладывались под двери домов, влетали в окна, или по ночам на улицах их совали в руки прохожим; когда эти воззвания облепили стены и заборы, лезли в глаза на каждом столбе, каждой тумбе и, казалось, даже неодушевленные предметы вокруг заразились общим страхом, и все побуждало людей вслепую примкнуть к этому неведомому союзу борьбы неизвестно с чем и для чего, – тогда словно безумие охватило всех, и число членов Союза, возрастая день ото дня, достигло сорока тысяч.
Во всяком случае, такую цифру называл в марте 1780 года лорд Джордж Гордон, председатель Союза. А верно это было или нет, мало кто знал или пытался проверить. Союз никогда не устраивал публичных демонстраций, о нем знали только со слов лорда Гордона, и многие считали, что существование такого союза – лишь плод его расстроенного воображения. Воодушевленный, должно быть, успехом мятежа, вспыхнувшего год назад в Шотландии по такому же поводу, лорд Гордон любил разглагольствовать о великом движении протестантов, но в палате общин, членом которой он состоял, с ним мало считались и называли его полоумным, так как он выступал против всех партий, не принадлежа ни к одной. Известно было, что в стране есть недовольные, – но где же их не бывает? Лорд Гордон и раньше имел обыкновение обращаться к народу с речами, писал воззвания и брошюры по разным вопросам, но до сих пор все его усилия ничего не изменили в Англии, и от нынешней его затеи тоже не ожидали ничего. Так же, как появился он перед читателем, лорд время от времени появлялся перед публикой, но на другой же день о нем забывали. И вдруг, так же неожиданно, как он появился на страницах этой повести, после промежутка в пять долгих лет, и сам лорд и его деятельность стали настойчиво привлекать внимание тысяч людей, которые все эти годы участвовали в жизни страны и, не будучи ни слепы, ни глухи к событиям этой жизни, едва ли вспоминали когда-нибудь о лорде Гордоне.
– Милорд, – позвал Гашфорд па другое утро, отдернув полог у кровати и наклонясь к уху лорда Джорджа. – Милорд!
– А? Кто тут? Что такое?
– Било девять, – сказал секретарь, с елейным видом складывая руки. – Хорошо ли вы почивали? Надеюсь, что хорошо. Если молитвы мои услышаны, вы, наверное, восстановили свои силы.
– Признаться, я спал так крепко, – лорд Джордж протер глаза и осмотрелся, – так крепко, что даже не совсем припоминаю… Где это мы?
– Ах, милорд! – воскликнул Гашфорд с улыбкой.
– Впрочем… Да, да, – продолжал лорд Джордж. – Так вы не еврей?
– Еврей? Я? – ахнул благочестивый секретарь, невольно отшатнувшись.
– Понимаете, Гашфорд, мне снилось, что мы с вами евреи. Да, что оба мы – евреи с длинными бородами.
– Господи помилуй! Что вы, милорд! Это не лучше, чем быть папистами!
– Пожалуй, что не лучше, – согласился лорд Гордон. – Вы и в самом деле так думаете, Гашфорд?
– Конечно, – воскликнул секретарь с выражением крайнего изумления.
– Гм… – пробормотал лорд Гордон. – Да, вы, пожалуй, правы.
– Надеюсь, милорд, – начал было секретарь.
– Надеетесь? – перебил его лорд Гордон. – Почему это вы надеетесь? Ничего дурного нет в таких мыслях.
– В таких снах, – поправил его секретарь.
– Снах? Нет, и в мыслях наяву.
– «Призван, избран, верен», – произнес Гашфорд, беря со стула часы лорда Джорджа и как бы в рассеянности читая вслух надпись на крышке.
То была мелочь, не стоящая внимания, попросту следствие минутной задумчивости. Но едва прозвучали эти три слова, как лорд Джордж сразу осекся, присмирел и, покраснев, умолк. Словно совершенно не замечая этой перемены, хитрый секретарь, якобы затем, чтобы поднять штору, отошел к окну, чтобы дать лорду Джорджу оправиться от смущения.
– Наше святое дело отлично подвигается, милорд, – сказал он, вернувшись к кровати. – Я и этой ночью не терял времени. Перед тем как лечь, подбросил два воззвания, и к утру оба исчезли. Я целых полчаса пробыл внизу, но не слышал, чтобы кто-нибудь в доме обмолвился о них хоть словечком. Предвижу, что они сделают свое дело, привлекут в наши ряды парочку неофитов, и кто знает, сколько их будет еще, когда господь благословит ваши вдохновенные труды?
– Да, это с самого начала оказалось замечательным средством, – отозвался лорд Джордж. – И сослужило прекрасную службу в Шотландии. Вот мысль, вполне достойная вас… Вы мне напомнили, Гашфорд, что не следует лениться, когда нашему винограднику грозит гибель под ногами папистов. Распорядитесь, чтобы оседлали лошадей, надо ехать и приниматься за дело!
Он сказал это, покраснев от волнения, и так пылко, что секретарь счел дальнейшее воздействие на него излишним и молча вышел.
«Ему снилось, что он еврей! – рассуждал он мысленно, закрыв за собой дверь спальни. – А ведь он может и наяву дойти до этого, это даже довольно вероятно. Что ж, я не против – при условии, что ничего на этом не потеряю. Религия евреев подойдет мне не хуже всякой другой. Среди евреев есть богатые люди… Притом мне порядком надоело бриться. Да, право, я ничего не имею против такой перемены. Но до поры до времени мы должны быть самыми ревностными христианами. Наш пророческий девиз пригодится для всех религий по очереди – Это большое удобство».
Занятый такими утешительными размышлениями, Гашфорд сошел в столовую и позвонил, чтобы ему подали завтрак.
Лорд Джордж оделся быстро (его незатейливый туалет не требовал ни времени, ни усилий) и, так как его умеренность в еде равнялась пуританской строгости его одежды, он очень скоро управился со своим завтраком. Зато его секретарь, потому ли, что он больше ценил радости земного существования, или больше заботился о поддержании своих духовных и физических сил на благо великой миссии протестантов, добросовестно ел и пил до последней минуты, и только после трех-четырех напоминаний со стороны Джона Груби нашел в себе мужество оторваться от обильного стола мистера Уиллета.
Утирая жирные губы, он сошел вниз, уплатил по счету и, наконец, сел на свою лошадь. Лорд Джордж, который, поджидая его, прохаживался перед домом и, энергично жестикулируя, разговаривал сам с собой, тоже вскочил в седло и, ответив на торжественный поклон Джона Уиллета и прощальные возгласы десятка зевак, которые толпились у крыльца гостиницы, привлеченные сюда вестью, что в «Майском Древе» ночевал настоящий живой лорд, они тронулись в путь с Джоном Груби в арьергарде.
Мистеру Уиллету еще накануне вечером внешность лорда Джорджа Гордона показалась несколько странной, а поутру впечатление это еще во сто раз усилилось. Сидя прямо, как палка, на костлявой лошади, угловатый и нескладный, он подскакивал и мотался всем телом при каждом ее движении, некрасиво выставив локти, а его длинные прямые волосы развевались по ветру, – трудно было представить себе что-нибудь нелепее и комичнее этой фигуры. Вместо хлыста он держал в руке длинную трость с золотым набалдашником, столь же внушительную, как булава современного лакея, и самая его манера держать это громоздкое оружие – то прямо перед собой, как кавалерист держит саблю, то на плече, как мушкет, то между большим и указательным пальцами, и всегда одинаково неуклюже и неловко – делало лорда Гордона еще более смешным. Его худоба, его чопорная, важная осанка, необычайный костюм, подчеркнутая – невольно или умышленно – странность манер, природные и напускные черты, отличавшие его от других людей, могли бы вызвать смех у самого сурового зрителя, и этим объяснялись улыбки, перешептывания и насмешки, которыми его провожали, когда он уезжал из «Майского Древа».
Совершенно не замечая, какое он производит впечатление, лорд Гордон ехал рысцой рядом со своим секретарем, почти всю дорогу разговаривая сам с собой. В двух-трех милях от Лондона на дороге стали уже попадаться прохожие, знавшие лорда в лицо; они указывали на него тем, кто его не знал, иногда останавливались и смотрели ему вслед или – одни в шутку, другие всерьез – кричали: «Ура, Джорди! Долой папистов!» А он в ответ торжественно снимал шляпу и кланялся. Когда всадники добрались до города и ехали по улицам, на лорда все чаще обращали внимание, встречая его то смехом, то свистом. Иные оглядывались на него и улыбались, другие с удивлением спрашивали, кто он такой, и по мостовой рядом с его лошадью бежали какие-то люди, приветствуя его криками. Там, где был затор телег, портшезов, карет и приходилось останавливать лошадь, лорд Гордон, сняв шляпу, кричал «Джентльмены, долой папистов!», на что «джентльмены» отвечали громовым девятикратным «ура»; затем он продолжал путь, а за ним бежали десятка два самых неприглядных оборванцев и орали до хрипоты.
Приветствовали его и старушки – их на улицах было немало, и все они знали лорда Гордона. Некоторые – не очень-то высокопоставленные, всякие разносчицы и торговки фруктами – хлопали сморщенными руками и кричали старчески-пискливыми или пронзительными голосами: «Ура, милорд!» Старушки махали, кто рукой, кто платком, веером или зонтиком, а в домах распахивались окна, и те, кто высовывался, звали всех остальных посмотреть на милорда. Все эти знаки почтения лорд Гордон принимал с глубочайшей серьезностью и признательностью, кланяясь в ответ очень низко и так часто, что голова его почти все время оставалась непокрытой, и, проезжая, поднимал глаза к окнам с видом человека, который совершает торжественный въезд и хочет показать, что он ничуть не возгордился.
Так их кортеж проследовал (к величайшему неудовольствию Джона Груби) по всему Уайтчеплу, по Лиденхолл-стрит и Чипсайду до «Погоста св. Павла».[58] Подъехав к собору, лорд Гордон остановился, сказал что-то Гашфорду и, подняв глаза к величественному куполу, покачал головой, словно говоря: «Церковь в опасности!» Тут окружавшая их толпа, разумеется, снова принялась драть глотки. И лорд двинулся дальше под громкие крики, кланяясь еще ниже.
Так проехал он по Стрэнду, затем улицей Ласточек до Оксфорд роуд и, наконец, добрался до своего дома на Уэлбек-стрит близ Крвендиш-сквера. Здесь он, взойдя на крыльцо, простился с проводившими его до самого дома двумя-тремя десятками зевак, воскликнув: «Джентльмены, долой папистов! Прощайте, храни вас бог!» Такого короткого прощанья никто не ожидал, оно вызвало общее недовольство и крики – «Речь! Речь!» Это требование было бы выполнено, если бы рассвирепевший Джон Груби не налетел на толпу с тремя лошадьми, которых он вел в конюшню, и не заставил всех разбежаться по соседним пустырям, где они принялись играть в орлянку, чет и нечет, лунку, стравливать собак и предаваться другим невинным протестантским развлечениям.
После полудня лорд Джордж снова вышел из дому, облаченный в черный бархатный кафтан, клетчатые панталоны и жилет традиционных цветов шотландского клана Гордонов – все такого же квакерского покроя. В этом костюме, придававшем ему еще более эксцентричный и нелепый вид, он пешком отправился в Вестминстер[59]. А Гашфорд усердно занялся делами и все еще сидел за работой, когда – уже в сумерки – Джон Груби доложил ему, что его спрашивает какой-то человек.
– Пусть войдет, – сказал Гашфорд.
– Эй, вы, входите! – крикнул Джон кому-то, стоявшему за дверью. – Вы ведь протестант?
– Еще бы! – отозвался чей-то низкий и грубый голос.
– Оно и видно, – заметил Джон Груби. – Где бы я вас ни встретил, сразу признал бы в вас протестанта. – С этими словами он впустил посетителя и вышел, закрыв за собой дверь.
Перед Гашфордом стоял приземистый, плотный мужчина с низким и покатым лбом, копной жестких волос и маленькими глазками, так близко посаженными, что, казалось, только его перебитый нос мешал им слиться в один глаз нормального размера. Шея его была обмотана грязным платком, скрученным жгутом, из-под которого видны были вздутые жилы, постоянно пульсировавшие, словно под напором сильных страстей, злобы и ненависти. Его вельветовый костюм, сильно потертый и засаленный, вылинял так, что из черного стал серовато-бурым, как зола, выколоченная из трубки или пролежавшая весь день в погасшем камине, носил следы многих попоек и от него исходил крепкий запах портовых кабаков. Штаны на коленях были стянуты вместо пряжек обрывками бечевки, а в грязных руках он держал суковатую палку с набалдашником, на котором было вырезано грубое подобие его собственной отталкивающей физиономии. Этот посетитель, сняв свою треуголку, со скверной усмешкой поглядывал на Гашфорда, ожидая, пока тот удостоит его внимания.
– А, это вы, Деннис! – воскликнул секретарь. – Садитесь.
– Я только что встретил милорда, – сказал Деннис, указывая большим пальцем в ту сторону, где, видимо, произошла встреча. – А он мне и говорит – милорд, то есть… «Если вам, говорит, делать нечего, сходите ко мне домой да потолкуйте с мистером Гашфордом». Ну, а в этот час, сами понимаете, какое у меня может быть дело? Я работаю только днем. Ха-ха-ха! Вышел подышать свежим воздухом и повстречал милорда. Я, как сыч, мистер Гашфорд, прогуливаюсь по ночам.
– Но бывает, что и днем, а? – сказал секретарь. – Когда выезжаете в полном параде?
– Ха-ха-ха! – Посетитель громко захохотал и шлепнул себя по ляжке. – Такого шутника, как вы, мистер Гашфорд, во всем Лондоне и Вестминстере не сыщешь! И у милорда нашего язык хорошо подвешен, но против вас он просто дурак дураком. Да, да, верно вы сказали – когда я выезжаю в полном параде…
