Чарльз Диккенс
Барнеби Радж
Глава пятьдесят третья
Следующий день начался под веселый перезвон колоколов и пальбу пушек Тауэра, на колокольнях многих церквей развевались флаги: Лондон обычным порядком праздновал день рождения короля. И люди шли по своим делам или развлекались, как ни в чем не бывало, будто в городе царил полный порядок и в разных его укромных местах не тлели искры, из которых с наступлением ночи должно было снова вспыхнуть пламя, распространяя вокруг ужас и разрушение. Вожаки бунтовщиков, окрыленные вчерашними успехами и доставшейся им богатой добычей, все время держались вместе и думали только о том, как бы втянуть в свои преступные затеи всю массу сторонников настолько крепко, чтобы нечего было опасаться, что они, соблазнившись надеждой на прощение или наградой, предадут главарей в руки правосудия.
Действительно, сознание, что они зашли слишком далеко, чтобы надеяться на помилование, сплотило трусов не менее, чем смельчаков. Многие из них охотно назвали бы главных зачинщиков и дали показания против них, если бы не понимали, что таким способом спасти свою шкуру уже не удастся, ибо их собственные подвиги видели сотни людей, не участвовавших в беспорядках, людей, которые пострадали, лишились покоя и всего имущества во время буйств черни и с величайшей готовностью выступят свидетелями, а власти, без сомнения, поверят им охотнее, чем участникам бесчинств. Среди этой категории было много подмастерьев, еще в субботу утром побросавших работу, и хозяева видели их в толпе громил. Другие понимали, что они под подозрением и будут уволены, как только вернутся. А были и такие отчаянные, что сразу решились на все и утешались известной поговоркой: «Семь бед – один ответ», рассудив, что если уж быть повешенным, так все равно, за что – за кражу овцы или ягненка.
Все эти, люди надеялись и верили (одни – больше, другие – меньше), что власти, по-видимому, сильно имя устрашенные и потому бездействовавшие, войдут с ними в конце концов в переговоры и примут их условия. И каждый, даже самый безнадежный скептик, рассуждал про себя, что бунтовщиков все-таки слишком много, всех не покарают, и что у него столько же шансов уцелеть, как и у всякого другого. Впрочем, большинство ни о чем не задумывалось и не рассуждало. Оно действовало под влиянием разбушевавшихся страстей, побуждаемое нищетой, невежеством, озорством и надеждой на добычу.
Следует отметить еще одно обстоятельство: после первой вспышки бунта в Вестминстере бунтовщики действовали уже без всякого плана и предварительного сговора: когда они группами разбегались по различным кварталам города, делалось это по внезапному побуждению, и такие беспорядочные банды по дороге обрастали людьми, ширились, как река, стремящаяся к морю. Все новые вожаки появлялись, как только в них возникала надобность, исчезали, когда становились не нужны, и в критический момент снова вырастали как из-под земли. Вспышки принимали различный характер в зависимости от обстановки. Мирные рабочие люди, возвращавшиеся домой после трудового дня, бросали свои сумки с инструментами и в один миг становились бунтовщиками. К ним присоединялись и мальчишки-посыльные. Словно какая-то эпидемия охватила весь город. Возбуждение, шум, стремительное движение имели для сотен людей притягательную силу, перед которой они не могли устоять. Заразительное безумие распространялось, как страшная злокачественная лихорадка. Оно еще не достигло крайних пределов, но каждый час охватывало все новые жертвы, и лондонское общество уже начинало трепетать, наблюдая это буйное сумасшествие.
В третьем часу дня Гашфорд, заглянув в логово, описанное уже нами в предыдущей главе, и застав там только Барнеби и Денниса, спросил, где Хью.
Барнеби объяснил ему, что Хью вот уже больше часа как ушел и до сих пор не вернулся.
– Деннис, – с улыбкой, сладчайшим тоном позвал секретарь, присев на бочонок и закинув ногу за ногу. – А, Деннис!
Палач с трудом приподнялся, сел на соломе и уставился на секретаря широко открытыми глазами.
– Здорово, Деннис, – продолжал тот, кивая ему. – Надеюсь, недавние труды не слишком утомили вас?
– Я всегда говорю, что этот ваш тихий голос, мистер Гашфорд, может и мертвеца поднять на ноги, – отозвался палач, в упор глядя на него. – И больно в нем хитрости много, – добавил он, тихонько чертыхнувшись про себя и по-прежнему сосредоточенно глядя в лицо Гашфорда. – Да, вот оно что!
– Разве голос у меня такой уж внятный, Деннис?
– Внятный? – Деннис почесал голову, все еще не отрывая глаз от секретаря. – Да, меня он прошибает до мозга костей!
– Очень рад, что у вас такой тонкий слух и что вы меня так хорошо понимаете, – сказал Гашфорд все тем же неизменно-ровным тоном. – А где ваш приятель?
Мистер Деннис оглянулся, словно ожидая увидеть Хью спящим на соломе, но тут же припомнил, что видел, как он уходил.
– Не знаю, где он пропадает, мистер Гашфорд. Я думал, что он уже воротился. Неужто сегодня опять на работу?
– Кому же знать это, как не вам? – возразил секретарь. – Я ничего вам не указываю, Деннис. Вы сами себе хозяин и за свои дела ни перед кем не в ответе – разве что иной раз перед законом, не так ли?
Деннис, сперва изрядно сбитый с толку хладнокровным и естественным тоном секретаря, сразу насторожился при этом намеке на его профессиональные обязанности, и, указав на Барнеби, покачал головой и нахмурился.
– Tсc! – воскликнул вдруг Барнеби.
– На этот счет вы лучше помалкивайте, мистер Гашфорд, – сказал палач вполголоса. – Вы постоянно забываете… У людей есть предрассудки… Что такое, Барнеби, дружок? Что ты там услышал?
– Идет! – ответил Барнеби. – Слышите теперь? Это он. Я хорошо знаю его шаги, и шаги его пса тоже. Бум-бум, топ-топ-топ – идут оба! Ха-ха-ха, вот и они! – крикнул он радостно и обеими руками стал пожимать руку Хью, потом любовно похлопал его по спине, как будто этот грубый дикарь был милейшим из людей. – Вот он, живехонек и цел! Как я рад, что он вернулся!
– Ей-ей, ни один разумный человек никогда не встречал меня так горячо, как он, – сказал Хью, отвечая на пожатие Барнеби с какой-то свирепой нежностью, столь необычной для него. – Как поживаешь, дружище?
– Отлично! – воскликнул Барнеби, размахивая шляпой. – Ха-ха-ха! И превесело, Хью! Готов на все ради нашего святого дела, ради справедливости и нашего доброго, ласкового лорда, которого так обижают, – ведь верно, Хью?
– Как же! – отозвался Хью, выпустив руку Барнеби. Выражение его лица изменилось, и одно мгновение он молча смотрел на Гашфорда, затем сказал:
– Здравствуйте, сэр!
– Здравствуйте, – ответил секретарь, поглаживая ногу. – Желаю здравствовать много дней, много лет… Вам, я вижу, очень жарко?
– И вам было бы жарко, хозяин, если бы вы бежали так, как я, – отвечал Хью, утирая потное лицо.
– Значит, вам уже известна новость? Я так и думал, что вы услышите ее в городе.
– Новость? Какая новость?
– Не знаете? – удивленно поднимая брови, воскликнул Гашфорд. – Да неужели? Ах, боже мой! Значит, придется-таки мне первому сообщить об оказанной вам чести. Видите – королевский герб? – Он с усмешечкой достал из кармана какую-то длинную бумагу и развернул ее перед глазами Хью.
– Ну, и что же? – сказал Хью. – Я-то тут при чем?
– Очень даже при чем. Прочтите!
– Я вам давно, еще в первый день сказал, что не умею читать, – возразил Хью сердито. – Что тут написано? Какого черта…
– Это – объявление Тайного Совета[74] от сегодняшнего числа, – пояснил Гашфорд. – В нем обещают пятьсот фунтов (а пятьсот фунтов – большие деньги и, значит, великое искушение для некоторых) тому, кто укажет хотя бы одного наиболее деятельного участника разгрома церквей в субботу вечером.
– И больше ничего? – сказал Хью равнодушно. – Это мне известно.
– Действительно, как я не сообразил, что вам это известно? – Гашфорд все с той же улыбкой сложил бумагу. – Наверное, ваш друг сообщил вам об этом? Ну, разумеется, он и сообщил?
– Мой друг? – с запинкой переспросил Хью, тщетно пытаясь изобразить удивление. – Какой такой друг?
– Та-та-та-что же, вы думаете, я не знаю, у кого вы сегодня были? – ответил Гашфорд, хитро прищурившись и то потирая руки, то похлопывая одной о другую. – Каким же дураком вы меня считаете! Назвать его?
– Не надо! – Хью бросил быстрый взгляд в сторону Денниса.
– Он, конечно, рассказал вам и о том, – помолчав, продолжал секретарь, – что арестованных бунтовщиков – бедняги! – будут судить. Против них имели смелость выступить очень энергичные и опасные свидетели. Между прочим, – Гашфорд сжал зубы, словно с трудом удерживая просившееся на язык резкое слово, и процедил очень медленно, – между прочим, и один католик, видевший то, что творилось на Уорвик-стрит. Его фамилия Хардейл.
Хью хотел остановить Гашфорда, но не успел. Слово было произнесено, и, услыхав его, Барнеби быстро обернулся.
– На пост, на пост, мой храбрый Барнеби! – крикнул Хью как можно суровее и решительно сунул Барнеби в руки древко со знаменем, стоявшее у стены. – Становись в караул немедленно, потому что мы уже отправляемся. Вставай, Деннис, собирайся!.. Да смотри, Барнеби, чтобы никто не трогал соломы на моей постели – ты же знаешь, что лежит под нею! Ну, сэр, говорите скорее, что хотели сказать, потому что крошка-капитан со всей компанией уже ждут нас в поле. Дело не терпит! Живее!
Барнеби не мог остаться равнодушным к такой суматохе и спешке. Выражение изумления и гнева, мелькнувшее в его лице, когда он услыхал слова Гашфорда, уже исчезло, и слова эти улетучились из его памяти, как след дыхания с поверхности зеркала. Схватив знамя, сунутое ему Хью, он гордо занял свой пост снаружи, откуда уже не мог слышать разговора в сарае.
– Вы чуть не испортили нам все дело, сэр, – сказал Хью. – От вас я этого не ожидал!
– Да кто же мог думать, что он так сообразителен! – оправдывался Гашфорд.
– Иногда у него башка работает еще быстрее, чем руки, не хуже, чем у нас с вами, – сказал Хью. – Ну, Деннис, пора, они нас ждут, и я пришел за тобой. Подай-ка мою палку и ремень… Вот так… Помогите, пожалуйста, сэр, перекиньте эту штуку мне через плечо и застегните ее сзади!
– Легок на подъем, как всегда! – сказал секретарь, исполняя его просьбу.
– Сейчас иначе нельзя, дело не терпит.
– Разве? – бросил Гашфорд с таким раздражающе-невинным видом, что Хью смерил его через плечо злым взглядом и сказал:
– А вы будто не знаете? Вы лучше всех знаете, что первым делом надо проучить хорошенько этих свидетелей и так припугнуть всех остальных, чтобы у них пропала охота доносить на нас или на кого другого из нашего Союза.
– Есть у нас с вами один общий знакомый, который знает это не хуже нас, – заметил Гашфорд с многозначительной улыбкой.
– Если вы имеете в виду того же, кого и я, – вполголоса отозвался Хью, – так скажу вам, он обо всем узнает так быстро, как будто он… – тут Хью замолчал и оглянулся, словно желая убедиться, что этот человек его не услышит, – как будто он – сам сатана… Ну, застегнули, сэр? Как вы копаетесь!
– Готово, теперь не расстегнется, – промолвил Гашфорд, вставая. – А как вам кажется, ваш друг одобряет сегодняшнюю небольшую экспедицию? Ха-ха-ха! Очень удачно, что она совпала с вашим решением проучить доносчиков, так как она непременно должна состояться… Отправляетесь, значит?
– Отправляемся, сэр. Хотите сказать нам еще что-нибудь на прощанье?
– Ах, боже мой, ничего, – ответил Гашфорд медовым голосом. – Ровно ничего.
– Наверное? – Хью подтолкнул локтем ухмылявшегося Денниса.
– Так-таки ничего, а, мистер Гашфорд? – хихикая, спросил и палач.
Гашфорд помедлил с минуту (осторожность боролась в нем со злобой), затем стал между ними и, положив одну руку на плечо Хью, а другую – Деннису, сдавленным шепотом сказал:
– Не забывайте, друзья, нашего разговора об этом человеке той ночью у вас дома, Деннис. Впрочем, я уверен, что не забудете. Никакой пощады, никакого милосердия – не оставьте там камня на камне. Знаете поговорку: огонь – хороший слуга, но плохой хозяин. Так пусть же в его доме огонь станет хозяином, – так ему и надо! Я уверен, что вы будете действовать решительно. Помните, он жаждет вашей гибели и гибели ваших храбрых товарищей. Докажите сегодня, что вы – верные и стойкие члены нашего Союза. Докажете, Деннис? И вы, Хью?
Оба посмотрели на него, переглянулись, затем с громким смехом взмахнули своими дубинами, пожали руку секретарю и выбежали из сарая.
Выждав несколько минут, пошел за ними следом и Гашфорд. Хью и Деннис были еще видны, они спешили к соседнему пустырю, где уже собрались их товарищи. Хью на бегу оглянулся и помахал шапкой Барнеби, а тот, гордый его доверием, ответил тем же и снова принялся шагать взад и вперед перед дверью конюшни, где уже успел протоптать тропинку. Когда Гашфорд тоже отошел далеко, он, в последний раз оглянувшись, видел, как все тем же мерным шагом ходит взад и вперед этот вернейший из часовых, когда-либо стоявших на посту, счастливый, преисполненный благородным сознанием долга и решимостью оборонять вверенный ему пост до последней минуты.
Посмеиваясь над наивностью бедного идиота, Гашфорд пошел на Уэлбек-стрит не тем путем, которым, как он знал, пойдут бунтовщики. В доме лорда Джорджа, сидя за занавеской у окна верхнего этажа, он с нетерпением стал ждать их. Долго их не было и, хотя секретарь помнил, что по уговору они должны пройти именно этой улицей, он уже начал подозревать, что они переменили маршрут или случилось что-нибудь неожиданное. Наконец издали донесся шум голосов, и затем густая толпа, толкаясь и шумя, понеслась мимо дома.
Как скоро заметил Гашсрорд, вся масса бунтовщиков разбилась на четыре отряда, и каждый отряд останавливался перед домом лорда Джорджа, затем после троекратного «ура» шел дальше, а вожаки громко выкрикивали, куда они идут, и приглашали зрителей идти с ними. Первый отряд, несший вместо знамен какие-то трофеи, награбленные во время погрома в Мурфилдсе, объявил, что идет в Челси, а оттуда вернется в том же порядке и где-нибудь здесь, вблизи, разведет большой костер из своей добычи. Второй доложил, что отправляется в Уоппинг разрушать католическую церковь. Третий – что их маршрут Ист-Смитфилд[75], а цель – такая же, как у второго.
И все это происходило среди бела дня – да, в солнечный летний день. Нарядные экипажи и портшезы останавливались и пропускали толпу громил или поворачивали обратно, чтобы избежать встречи с ними. Пешеходы жались к стенам, а иные стучались в соседние двери, просили пустить их в дом и позволить постоять у окна или в прихожей, пока пройдут мятежники. Никто не мешал движению последних, и, когда толпа скрылась из виду, на улице все пошло обычным порядком.
Где-то позади оставался еще четвертый отряд, а его-то и поджидал секретарь с жадным нетерпением. Наконец появилась и эта группа, весьма многочисленная и состоявшая из отборных людей. Разглядывая сверху поднятые к нему лица, Гашфорд узнал много знакомых и среди них – Саймона Тэппертита, Хью, Денниса, которые всегда были впереди. Отряд остановился, как и предыдущие, прокричал «ура», но когда двинулись дальше, не объявил, куда и зачем идет. Хью только помахал шляпой, надетой на палку, и, бросив взгляд одному из зрителей на противоположном тротуаре, пошел дальше.
Гашфорд инстинктивно посмотрел туда же, куда и Хью, и увидел сэра Джона Честера с синей кокардой на шляпе. Чтобы задобрить чернь, этот джентльмен приподнял шляпу и, грациозно опершись на трость, мило улыбался, выставляя напоказ свой наряд и себя самого. Он сохранял невозмутимое спокойствие, но, при всей своей ловкости и хитрости, на миг невольно выдал себя: от Гашфорда не укрылся покровительственный взгляд, который он бросил Хью. И с этой минуты секретарь уже не замечал толпы – глаза его не отрывались от сэра Джона.
Тот стоял на одном месте, не меняя позы, пока последний из бунтовщиков не скрылся за углом. А тогда сэр Джон преспокойно отколол кокарду со шляпы, бережно спрятал ее в карман – до следующего раза, угостился понюшкой табаку, закрыл табакерку и не спеша двинулся дальше. В эту минуту проезжавший мимо экипаж остановился, и женская рука опустила стекло. Сэр Джон мигом снова снял шляпу, подошел. После минутного разговора, во время которого он, видимо, с большим юмором описывал то, что произошло, он легко вскочил в карету, и она укатила.
Секретарь наблюдал все это с усмешкой, но другие мысли занимали его и скоро вытеснили из его памяти сэра Джона. Ему подали обед, но он не дотронулся до него и велел все унести. Он беспокойно шагал из угла в угол, то и дело поглядывая на часы, пытался читать, или уснуть, или смотреть в окно – и не мог. Так прошли четыре томительных часа. Когда стрелки на циферблате показали ему, как много прошло времени, он прокрался по лестнице на самый верх и, выйдя на крышу, сел там, лицом к востоку.
Он не ощущал прохладного ветра, овевавшего его разгоряченный лоб, не видел веселых лугов, к которым повернулся спиной, ни леса крыш и дымовых труб перед глазами, ни даже дыма и поднимавшегося тумана, сквозь который взор его тщетно пытался проникнуть. Он не слышал звонких криков игравших внизу детей и отдаленного шума городских улиц, не замечал свежего дыхания полей, которое, долетая до города, умирало здесь. Он все смотрел и смотрел куда-то вдаль, пока не стемнело. Внизу на улицах замерцали огоньки. Чем больше сгущался вечерний мрак, тем напряженнее вглядывался в него секретарь, тем больше разбирало его нетерпение.
– А в той стороне все так те темно! – бормотал он, как в лихорадке. – Негодяй! Где же обещанное тобой зарево?
Глава пятьдесят четвертая
Между тем слухи о начавшихся в Лондоне беспорядках довольно широко распространились по окрестным деревням и городкам. Весть эту повсюду встречали с тем страстным интересом ко всяким ужасам и жаждой необычайного, которые свойственны роду человеческому, должно быть, от сотворения мира. Однако эти события казались людям в те дни (как казались бы и нам, если бы мы не знали, что они – исторический факт) чудовищно-невероятными, и очень многие жители дальних селений, в других случаях довольно легковерные, никак не хотели верить, что такие вещи возможны, отмахивались от приходивших отовсюду вестей, как от нелепых басен.
Мистер Уиллет – вероятно, не столько потому, что он, поразмыслив, пришел к определенному выводу, сколько попросту из присущего ему упрямства, – был в числе тех, кто решительно отказывался даже обсуждать этот животрепещущий вопрос. В тот самый вечер, а может, даже в тот самый час, когда Гашфорд в одиночестве высматривал что-то с крыши, Джон Уиллет спорил со своими тремя друзьями и собутыльниками, при этом он усиленно мотал головой и в результате этих упражнений был так красен, что являл собой настоящее чудо и освещал крыльцо своей гостиницы, где все они сидели, как громадный сказочный карбункул.
– Уж не думаете ли вы, сэр, – сказал мистер Уиллет, сурово глядя на Соломона Дэйзи (ибо он имел привычку во время пререканий атаковать самого смирного из всей компании), – что я – круглый дурак?
– Что вы, Джонни, бог с вами! – запротестовал Соломон, обводя взглядом кружок друзей. – Этого мы никак не думаем. Вы не дурак, Джонни, нет, нет!
Мистер Кобб и мистер Паркс дружно закачали головами и пробормотали:
– Нет, нет, Джонни, про вас этого не скажешь!
Но такого рода комплименты всегда только раззадоривали мистера Уиллета; он окинул собеседников взглядом, полным неописуемого презрения, и сказал:
– Так чего же вы приходите и заявляете мне, что сегодня вечером отправитесь в Лондон все трое, чтобы своими глазами все увидеть и составить себе собственное мнение? Разве, – тут мистер Уиллет с видом глубокого возмущения сунул в рот трубку, – разве моего мнения вам недостаточно?
– Но мы еще не слышали его, Джонни, – смиренно пробовал оправдаться Парке.
– Не слышали, сэр? – повторил мистер Уиллет, меряя его взглядом с ног до головы. – Не слышали? Не г, сэр, слышали! Разве я не говорил вам, что его величество, всемилостивейший король Георг Третий, не потерпит никакого бунта и безобразий на улицах своей столицы[76], так же как не допустит, чтобы его собственный парламент задирал перед ним нос?
– Да, Джонни, но это же только ваши соображения, утверждать этого вы не можете, – возразил неугомонный Парке.
– Почем вы знаете? – с важностью возразил Джон. – Вы просто упрямый спорщик, сэр, и слишком много себе позволяете. Как вы можете знать, что это только соображения? Не помню, чтобы я когда-нибудь говорил вам это, сэр!
Мистер Паркс, видя, что он забрел в дебри метафизики, из которых не знал, как выбраться, пролепетал что-то вроде извинения и больше не вступал в спор. Наступило молчание, длившееся минут десять или пятнадцать, затем мистер Уиллет вдруг так и покатился со смеху и, немного успокоившись, заметил, кивая на своего недавнего противника:
– А я, кажется, недурно его отделал!
Мистер Кобб и мистер Дейзи тоже засмеялись и утвердительно закивали. Паркс таким образом был признан разбитым наголову.
– Как вы думаете, будь все это верно, разве мистер Хардейл уехал бы на такое долгое время? – снова заговорил Джон, помолчав. – Неужели он не побоялся бы оставить дом на двух девушек и нескольких слуг?
– Э, что там, – отозвался Соломон Дэйзи. – От Лондона до его дома – путь немалый, а эти бунтовщики – так все говорят – не отходят от города дальше, чем на две, самое большее – три мили. И знаете, некоторые богатые католики даже отослали сюда для сохранности все, что поценнее. Такие по крайней мере ходят слухи.
– «Ходят слухи!» – сердито передразнил его мистер Уиллет. – Мало ли что! Ходят слухи и о том, что вам, сэр, в марте месяце являлось привидение. Да никто в это не верит.
– Ну, ладно, – сказал Соломон, вставая, чтобы отвлечь внимание двух приятелей, которые захихикали после ответа Джона. – Верят мне или нет, а это – правда. И как бы то ни было, если идти в Лондон, то идти надо сейчас же. Значит, до свиданья, Джонни. Вашу руку!
– Я не подам руки человеку, который идет в Лондон ради такой глупости! – объявил мистер Уиллет, пряча руки в карманы.
Трем приятелям пришлось ограничиться тем, что они пожали ему локти. Проделав эту церемонию и забрав из прихожей свои шляпы, палки и плащи, они еще раз простились с Джоном и ушли, обещав завтра сообщить ему подробные и самые достоверные сведения о положении в Лондоне и, если окажется, что там все спокойно, признать, что он был вполне прав.
Джон некоторое время следил, как они брели по дороге в ярком свете летнего заката, и, выколачивая золу из трубки, смеялся про себя над их глупостью. Он хохотал так, что у него даже в боках закололо, а нахохотавшись до изнеможения (на что понадобилось времени немало, так как он смеялся так же медленно, как размышлял и говорил), уселся поудобнее, спиной к дому, вытянув ноги на скамью, прикрыл лицо фартуком и крепко уснул.
Не скажу вам, сколько времени он спал, но проснулся он не скоро, когда закат уже погас, мрачные тени ночи быстро окутывали все вокруг, а на небе мерцали яркие звезды. Куры все убрались на свои насесты, маргаритки на лужайке сомкнули нежные венчики, жимолость, обвивавшая крыльцо, благоухала вдвое сильнее, словно в это? тихий час она утратила стыдливость и страстно отдавала ночи всю сладость своего аромата, а темная зелень плюща едва-едва колыхалась. Как безмятежно спокоен и прекрасен был этот летний вечер!
Но разве тишину его не нарушало ничто, кроме легкого шелеста ветвей и веселого стрекотания кузнечиков? Чу! В воздухе задрожали какие-то очень слабые и отдаленные звуки, намного напоминавшие жужжание в морской раковине. Они становились то громче, то тише, то совсем замирали. Вот донеслись явственно, потом утихли, потом опять наполнили воздух, то усиливаясь, то слабея, – и, наконец, перешли в какой-то гул и рев: звуки эти доносились с дороги и менялись в зависимости от ее поворотов. Внезапно стали совершенно отчетливо слышны голоса и топот ног множества людей.
Вряд ли даже тут до сознания старого Джона дошло бы, что это идут мятежники, если бы не крики его служанки и поварихи. Женщины бросились по лестнице на чердак и заперлись там, испуская все время пронзительные вопли – вероятно, они надеялись таким способом сделать свое убежище потайным и совершенно безопасным. Впоследствии они клятвенно уверяли, что мистер Уиллет в смятении произнес только одно слово, прокричал его им наверх громовым голосом шесть раз подряд. Но слово это, безобидное, когда относится к некиим четвероногим, которых так называют, совершенно недопустимо в обращении к женщинам безупречного поведения – и потому многие склонны были думать, что служанка и повариха просто ослышались, что они от сильного страха стали жертвами галлюцинации слуха.
Как бы то ни было, Джон Уиллет, которому крайняя степень тупого удивления и растерянности заменила мужество, остался стоять на крыльце в ожидании бунтовщиков. На миг ему смутно припомнилось, что у дома ведь есть дверь, а у двери – замок и засовы. Тут же осенила его неясная мысль о ставнях на окнах нижнего этажа. Но он не шелохнулся, стоял, как пень, и смотрел на дорогу, откуда быстро приближался шум. Он даже не вынул рук из карманов.
Ждать пришлось недолго. Скоро на дороге показалась какая-то темная масса в облаке пыли. Бунтовщики, ускорив шаг, в беспорядке кинулись к дому с гиканьем и дикими криками. Еще минута – и Джон, как мячик, перелетая из рук в руки, очутился в самой гуще толпы.
– Эй! – крикнул хорошо знакомый ему голос, и обладатель этого голоса стал проталкиваться вперед. – Где он? Давайте его сюда, не трогайте его! Ну, как дела, Джонни? Ха-ха-ха!
Мистер Уиллет поднял глаза, узнал Хью, но ничего не сказал, да и никакая мысль не шевельнулась у него в мозгу.
– Ребята хотят пить! – крикнул Хью, толкая Джона к дому. – Живее, старикашка, шевелись! Подай нам самого лучшего вина, самого крепкого, того, что ты бережешь для себя!
В ответ Джон слабым голосом пролепетал:
– А кто будет платить?
– Слышите, он спрашивает, кто будет платить! – Хью оглушительно захохотал, и толпа громко вторила ему. Затем он обернулся к Джону: – Кто будет платить? Да никто.
Перед широко открытыми глазами Джона мелькало множество лиц – смеющиеся, свирепые, освещенные огнем факелов, видные смутно или совсем расплывающиеся во мраке. Одни глядели на него, другие – на его дом, иные – друг на друга. Сам не зная как, думая, что он все еще стоит на месте и смотрит на них, он очутился у себя за стойкой. Сидел в кресле и смотрел, как они разоряли его дом, уничтожали его имущество. Казалось, перед ним разыгрывалась какая-то игра или представление, ошеломляюще странное, но ничуть его не касавшееся.
Да. Вот он, буфет, его буфет, куда самый дерзкий смельчак никогда не входил без особого приглашения; Это святилище, таинственное, всеми чтимое, было теперь битком набито людьми с дубинами, палками, факелами, пистолетами; здесь стоял страшный шум, можно было оглохнуть от ругательств, выкриков, хохота и свиста, комната внезапно превратилась в какой-то зверинец или сумасшедший дом, в настоящий ад. Люди лезли и выскакивали не только через дверь, но и в окна, разбивая стекла. Отвернув все краны, они пили вино и пиво из фарфоровых чаш для пунша, сидели верхом на бочках, курили из его собственных, заветных трубок, ломали священную лимонную рощу, кромсали его знаменитый сыр, взламывали неприкосновенные ящики и набивали карманы чужим добром, у него на глазах делили его деньги, бессмысленно разрушали, ломали, рвали и портили все, что попадалось под руку. Для них не было ничего святого. Везде толпились люди – наверху, внизу, в спальнях, на кухне, во дворе, в конюшнях. Лезли в окна, хотя двери были открыты настежь, прыгали вниз из окон, хотя к их услугам были лестницы, скакали через перила в коридоры… Каждый миг появлялись все новые фигуры, орали, пели, дрались, били стаканы и кружки, все что не допьют, выливали на пол, дергали звонки до тех пор, пока не срывали их, или разбивали их кочергами. И все новые и новые люди, как муравьи, кишели повсюду… Шум, табачный дым, то свет, то тьма, разнузданное веселье, ярость, хохот, стоны, грабеж, ужас и разгром!
Почти все время подле Джона, ошеломленно созерцавшего эту картину, стоял Хью. И, хотя он был самым наглым, буйным и безжалостным из громил, он за эти часы сто раз спасал жизнь своему бывшему хозяину. Даже когда захмелевший мистер Тэппертит, чтобы показать свою власть, мимоходом любезно пнул Джона Уиллета ногой в ляжку, Хью предложил Джону отплатить «капитану» такой же любезностью. И если бы старый Джон был в состоянии понять то, что ему нашептывал Хью, и воспользовался бы его советом, он под таким покровительством мог был проделать это безнаказанно.
Наконец громилы стали опять собираться перед домом и скликать тех, кто еще хозяйничал внутри, крича, что они и так потеряли много времени. Когда ропот усилился и перешел в рев, Хью и кое-кто из пировавших в буфете – это явно были вожаки – стали совещаться, что делать с Джоном, как заставить его молчать, пока они не управятся со своим делом в Чигуэлле. Одни предлагали запереть его в доме и дом поджечь, другие – стукнуть его по черепу так, чтобы ему на время память отшибло, третьи – взять с него клятву, что он не встанет с места до завтрашнего вечера, а некоторые советовали заткнуть ему рот кляпом и вести с собой под надежным конвоем. Но все эти предложения были отвергнуты и в конце концов Джона решили связать и привязать к стулу. Для этой операции призвали Денниса.
– Вот что, Джонни, – сказал Хью, подходя к мистеру Уиллету. – Мы тебе ничего худого не сделаем, только свяжем по рукам и ногам. Да ты слышишь или нет?
Джон Уиллет посмотрел не на Хью, а на другого человека, как будто не понимал, кто именно говорит с ним, и пробормотал что-то невнятное – кажется, о дежурном блюде, которое всегда подается по воскресеньям в два часа.
– Тебя не тронут. Слышишь, что я говорю? – рявкнул Хью, для большей убедительности дав Джону основательного тумака в спину. – Эй, да он не в себе – видно, перепугался насмерть. Дайте-ка ему хлебнуть чего-нибудь!
Кто-то принес стакан вина, и Хью вылил его в рот Джону. Выпив, мистер Уиллет слегка причмокнул губами и, сунув руку в карман, спросил: «Сколько с меня?», а затем, водя вокруг бессмысленным взглядом, заметил, что здесь, кажется, разбиты стекла…
– По-моему, у него в голове помутилось, – сказал Хью и встряхнул Джона с такой силой, что у того в кармане забренчали ключи, но на Джона и это не подействовало. – Да куда же запропастился Деннис?
Опять стали звать Денниса, и, наконец, он прибежал, опоясанный длинной веревкой, как какой-нибудь монах, и с ним целая свита – полдюжины телохранителей.
